Фредерику Б.

      На самом деле, я – никто. Н.И.К.Т.О. Разбираю неприятное слово на буковки и все равно не нахожу в нем ничего. Ты, ну, тот милый человек, который это сейчас читает, пожалей меня, пожалуйста, если не сложно. Я очень хороший, если честно, у меня просто больше не осталось сил. Два месяца назад мне исполнилось 33, а лучше бы – не исполнялось никогда. Когда тебе 33 и ты один, личностная ничтожность чувствуется в сотни раз острее. Собственно, кому я вру? Все тот же человек, что впитывает сейчас в себя мои неуклюжие буковки, расскажи мне, сколько живет любовь? Дорогой Фредерик Б. с пеной у рта утверждает – три года. Будь я не дядей по имени Дима, я бы влепил ему звонкую пощечину, а через мгновение – поломал бы пару ребрышек так, невзначай, только вот меня зовут Дима, мне 33, я взрослый дядя, и моя гребаная любовь прожила… угадайте-ка сколько лет? Три года, три самых чудесных года моей жизни. Я помню все то несметное количество утренних пробуждений, когда я, разлепляя совершенно не отдохнувшие глаза, щурился от яркого света. Я морщился, бухтел, гундел, а потом вдруг ощущал, как лежать становится тяжелее (будто кто-то небольшой массой придавливает меня к постели), надоедливое солнце странно исчезает из моего поля зрения, при этом продолжая освещать комнату; меня накрывало теплом и каким-то странным, непередаваемым чувством счастья – это моя маленькая любовь залезала на меня каждое утро, обнимала крепко-крепко за шею и загораживала мое лицо от солнечных лучей. Моя любовь прижималась, что только было сил, и нежно, как-то заботливо целовала меня в шею и правое плечо. Я гладил ее по спине, молчал и… обожал, подобно сумасшедшему. Моя любовь покоряла мир магией и волшебством, рождавшимися в первые же секунды того, как она начинала петь: неважно, что, и неважно, как. Она просто открывала рот, и я (здесь буду говорить за себя) готов был заплакать навзрыд. Она говорила всегда очень много, часто несла чушь, путалась, смущалась и все равно говорила, потому что хотела говорить, потому что если бы молчала – то была бы уже не она. Она смеялась, подобно богине в младенчестве, от души и до слез, и точно также – всегда, когда только желала, ибо если бы она сдерживала себя хоть иногда – то тоже была бы уже совсем не она. Она любила так, о чем говорят, мол, – «жизни не жалко». Читатель, чувствуешь? Ей для меня было жизни не жалко, а я все зачем-то угробил. Мою любовь звали Поля, и я не видел ее ровно год.       Ввиду того, что ты, читатель, моя единственная подушка для слез, я объясню тебе честно и по-человечески: все как было. Ты усвоил: мы были вместе три года, за которые прошли, кажется, все. В один прелестнейший день я проснулся и не сощурился от солнца. Сказать честно, я попросту не обнаружил его в нашей комнате. Удивившись, я приподнялся на локтях и устремил взгляд вперед, на окно. Оно было плотно зашторено, специально, чтобы ни один луч не проник в помещение. Я смутился, взъерошил волосы и позвал Полю. Не бывало ни дня, чтобы в совершенно ясную, как я уже потом обнаружил, погоду, Поля не распахнула шторы, дабы я поскорее проснулся. На мой зов никто не пожаловал, и я убедился, что нахожусь дома совершенно один. Зевнув, я схватил с тумбочки айфон и увидел одно новое сообщение. Палец нажал на сенсор, текст из трех предложений вылез на экран, я уставился в него взглядом и в ту же секунду помолил Бога, чтобы он забрал у меня умение читать. Бог не помог, как собственно и всегда, а я отшвырнул телефон и закрыл лицо руками. «Я устала. Пожалуйста, не ищи. Не вернусь ни к тебе, ни в город». Собственно, в ту самую минуту я и стал ничтожным никем. Читатель, родной, у меня ведь самое главное отобрали! Что же ты! Пожалей, не скупись, отплачу! Скажешь: «Что же тебя жалеть? Ты – тряпка, безвольный слабак, ты ее не искал, ты глупый мудак?». Отвечу: «Искал, нашел. То был Петербург и девочка, потерявшая голос. Стоя на главной питерской набережной, она глядела на меня исподлобья, плотно сжимала губы и морщила лоб. Она держала в руках давно остывший кофе и опиралась плечом на сильного мужчину лет 45. Я изучал его взглядом, а Поля нервно вякнула «мое дело, понял?». Я кивнул, и больше никогда не приезжал». Сегодня, вот с того дня, как мой дом опустел, казалось бы, наполовину, а на деле – полностью, я живу один. Мне 33, и иногда мне кажется, что вместо меня у мамы должна была родиться еще одна девочка: так много я загоняюсь и так часто сдерживаю слезы. И если ты, дорогой друг, свято веришь, что мужики не плачут, пожалуйста, выйди в окно. Моя история – о человеке, который считал, сколько живет любовь. Думается, знаменитому Фредерику она пришлась бы по вкусу, а вот мне его – нет. Корю себя за оплошность, коей считаю момент взятия в руки его книжонки, но все же сейчас я корил бы себя еще больше, если бы проигнорировал ее. Этот чудный монолог героя, что я закавычил в эпилоге моей работы, намеренно не дописав до конца. Спасибо господину Ф. за него. Черт! Отвлеклись от темы, не правда ли? Правда. Только вот, о чем нам с тобой говорить. Смотри: сиди и представляй, как я сижу перед экраном ноутбука и тщетно пытаюсь отправить Поле мое 35-ое «не забыл». Веришь? Я ни разу ей ничего не написал, я ей ни разу не позвонил. Может быть, исправить? Электронные сообщения никто не отменял, а заодно – прикреплю ей песню, что мне уже год по душе. /это письмо пальцами, что не слушались головою, что не желала думать сердцем, что не в силах заткнуться/ «Если ты еще чуточку меня помнишь, пожалуйста, сделай что-нибудь, Поль. Я ведь твой, оказывается, навечно. Ты всегда говорила, что пойдешь со мной до конца, только вот, у меня уже год как конец, а тебя и на горизонте не видно. Моя мама просит меня обратиться к психологу и грозится удушить тебя при встрече. Я смеюсь и ласково зову ее глупышкой. Мне снятся мерзкие сны, обычно это то, как ты целуешь меня в плечо, а потом исчезаешь. Поля, я читаю странные книжки и слушаю странные песни. Поля, Бегбедер верещит, что любовь живет, априори, три года, и… кажется, он не лжет? Поля, а как бы тебе жилось, если бы твое сердце сдавало за бесценок свой, например, левый желудочек какому-нибудь недоступному мужику? Кажется, пора усовершенствовать медицину. Да что она вообще стоит, если до сих пор не существует операции по выселению этого наглого сердечного съемщика? Поля, пожалуйста, помоги. Я не буду говорить, что люблю. Это так же очевидно, как и то, что мне 33. Пожалуйста, заклинаю всем тем, что тебе еще хоть немного не чуждо – поцелуй меня в шею, любя, и я оживу».              Прикрепляю Нефть – Ты знаешь и нажимаю «отправить». Включаю трек и бормочу его себе под нос. Он слишком близок мне и будто бы про нас. Особенно по живому это чертово "уж лучше пусть будут вокзалы, чем город, в котором тебя слишком мало". Это больно для человека, что 60% времени на гастролях. Это больно для человека, что, по-честному, точно так же ищет успокоение в пути, лишь бы не в городе без самой главной ценности на планете по имени По. Ты знаешь, Мне так тебя здесь не хватает. Я снова иду по проспекту, глотаю рекламу, Прохожих, машины сигналят, но не замечаю. Держусь и опять спотыкаюсь. Уж лучше домой, на трамвае, На наших с тобою любимых местах. Ты знаешь, Погоду здесь не угадаешь, От этого все как-то мельком - Прогулки и мысли, стихи на коленках. Прости, но я очень скучаю. Все носится перед глазами. Я должен, я буду, я знаю. Вернувшись домой, я пытаюсь уснуть. Отпусти, снова тревожен сон. Отступи, может быть год прошел. Отпусти, я так хочу домой. Ты так внутри. Я все еще твой, и ты Знаешь, Мне так надоели вокзалы, Хотя в глубине понимаю, Что лучше пусть будут вокзалы, Чем город, в котором тебя слишком мало. Я, кажется, вновь повторяюсь. Темнеет, терплю, вспоминаю, О том, как мне было с тобою мечтать. Ты знаешь, Я все еще так удивляюсь, Тому, как все в жизни циклично. И я почему-то пишу тебе письма, Но, все равно, не отправляю. И дождь мне опять намекает О чем-то не нужном и личном. Считаю минуты, пытаюсь уснуть. Отпусти, снова тревожен сон. Отступи, может быть год прошел. Отпусти, я так хочу домой. Ты так внутри. Я все еще твой, и ты Знаешь! * Моя чудная, если ты не ответишь, я буду обзванивать питерские больницы и то, что похуже. Я слишком верю в то, что Фредерик лоханется. Я слишком верю, что ты – душа.