Эхо войны.

Просыпаясь, Джордж чувствовал необозримую пустоту в сердце, которую пока нечем было заполнить; стены прежнего магазинчика хранили молчания, облачаясь в траур, и никто не нарушал гнетущую тишину. Между тем дни стремительно летели, и вот уже остались в прошлом июнь с проливными дождями и жаркий июль. В один из теплых дней, когда Гермиона по недавно приобретенной привычке покинула дом, Джордж спустился вниз — лестница под ним тоскливо скрипнула, с фронтона здания бесшумно вспорхнул голубь — и обвел взглядом неприбранное помещение. «Ничего не изменилось». Всё только стало угрюмее и печальнее, под стать настроению единственного хозяина, и Джордж с горечью подумал о брате. Впрочем, позволял ли он себе хоть раз думать о нём с улыбкой? Фреду такой настрой явно не понравился бы; он любил калейдоскоп красок жизни, любил все делать сам, ровно как и любил лентяйничать самостоятельно. Внезапно Джорджу невыносимо захотелось в Нору — уютную, пустую, но не настолько, чтобы слышать стук собственного сердца, родную обитель, которая всегда служила пристанищем для Джорджа и Фреда. Ему вспомнилась Джинни — лучик света во всем доме; этому человеку предназначались давно увядшие и больше не источавшие запах цветы. Гермиона обратила на них внимание и высушила лепестки на солнце, сделав закладки для книг. Джордж не нашел в себе силы сопротивляться порыву и выбежал на свежий воздух — величие природы, пробравшейся в самые недры цивилизации, сотворила с магазином пугающие перемены. От брусчатки вверх поднимался зеленый плющ, обвивающий рамы окон и исчезающий где-то на крыше. У дверей откуда-то появились цветы, но Джордж не стал выяснять, чьей руке принадлежит это доброе дело. После этого он зашел в цветочную лавку, проигнорировав слащавое приветствие цветочницы, и выбрал всё те же хризантемы, которые в любую погоду оставались чудо как хороши. Когда же в ноздри ударил пряный аромат растительности, Джордж с явным наслаждением пошел к Норе, подошвами утопая в сочной траве. Цветущая природа действовала успокаивающе, и Джордж подумал: «Не это ли лекарство от боли?». Дом оказался пуст, но оставленная на столе еда свидетельствовала о присутствии жильцов: шторы с утра раздвинула мать, цветы полила Джинни, а кофе разлил отец и, спеша на работу, забыл сказать об этом Молли. Да, не хотелось признавать, но жизнь текла своим чередом. Джордж с видом безумца потрогал дверные косяки, перила, пересчитал стулья — их было столько же, сколько при жизни Фреда — поднялся наверх и, помедлив, заглянул в свою комнату. Перед войной и во время неё Джордж и Фред жили здесь короткими промежутками, и каких-либо вещей почти не осталось. В углу стояла коробка с не реализованными вредилками, которые так и не побывали на стеклянных витринах Всевозможных Вредилок, в шкафу остались школьные мантии и Гриффиндорские галстуки, от которых братья с радостью избавились после окончания Хогвартса. Внезапно его взгляд зацепился за скомканный листок бумаги на краю стола, подрагивающий на слабом сквозняке. Чувствуя себя полным хозяином, Джордж подошел поближе и развернул пергамент. «Записка предназначается близкому другу Гермионы Грейнджер. Во время Финальной битвы за Хогвартс Гермиона поражена неизвестным заклятием, свойства которого мне неизвестны. Я окликнул её, она отозвалась, но не узнала меня. Она уходит в сторону леса. Фред Уизли, 1998 год, 2 мая». Несколько предложений Фред умудрился впихнуть в клочок бумаги — написано было коряво, но без клякс и явно в спешке. у Джорджа помутнело в глазах. Как же так?.. Фред все время был рядом с ним, до последней минуты — почему же он не увидел бесследно исчезнувшей Грейнджер? От прочитанного больно кольнуло в сердце: если Фред успел написать это перед смертью, значит, он был один, Джорджа не было рядом. А все эти дни после Битвы выживший близнец только и жил мыслью, что не покидал брата до конца. Получается, что Гермионе стерли память, но не совсем традиционным способом — она помнила свое имя, откуда-то знала куда идти и четко видела перед собой цель своего пути. Гарри говорил, что девушка исчезла совсем незадолго до окончательной победы, до победы над Темным Лордом. Джордж раздраженно сомкнул губы в плотную нить — нельзя было радоваться обстоятельствам, при которых он нашёл последнюю записку Фреда. И почему он ничего не сказал ему прямо там, на поле битвы, когда они вдвоем стояли бок о бок и восхищались ужасающим пламенем, лизавшим небо? Возможно, посчитал, что тогда, в ужасной неразберихе и шуме войны, это неважно, посчитал, что у него будет время рассказать… И снова от боли перехватывает дыхание, сужаются легкие — воздуха не хватает, и в мозг пробивается страшный импульс — «Фред мертв». Джордж смотрел на ненавистный кусок бумаги, и даже строчки выплясывали перед ним отвратительный танец предвкушения смерти, и пахло письмо жаром непростительных заклинаний. Никто не прочитал его раньше, а может, и прочитали, но не известили? Хотя… Джордж внезапно вспомнил, что никакой он не друг Гермионе и никогда им не был. Штамп прошлого полоснул по душе, привыкшей видеть в новой девушке спасителя, соседа, женщину, а не маленькую девочку под колпаком Распределяющей шляпы, в тот самый, непростительно далекий год её появления в Хогвартсе. — И почему это она так волнуется? — Фред выглянул из-за спины однокурсника и кивнул в сторону девочки, ерзающей на табуретке в глубине Большого зала. — Ты еще Ронни не видел, — хихикнул Джордж, взглянув в сторону младшего брата, который нервно озирался по сторонам. — Гриффиндор! Помещение взорвалось аплодисментами, и Гермиона Грейнджер, неловко ступая, зашагала в сторону стола, за которым её ждали гриффиндорцы. Джордж с интересом взглянул на неё, отметив нездоровую бледность и пестрившие на лице веснушки, а затем вновь переключился на других первокурсников. Эта записка — последнее, что он получил от Фреда, которого уже никогда не увидит, и её содержание лишь вежливо подчеркивало, что на войну они уходили совсем не детьми, иначе бы не вставало в сознании Джорджа сосредоточенное лицо брата, с усердием подбиравшего лаконичные слова для послания. Джордж в смятении метнулся по комнате и опрокинул стул, рассеянно поднял его и аппарировал, боясь, что не вовремя вернувшиеся родные застанут его в столь возбужденном состоянии. Букет хризантем так и остался стоять в никем не посещаемой комнате, и вряд ли бы кто-нибудь уже вдохнул их пряный аромат, ради которого они были погублены. Первым делом юноша метнулся на кухню — помещение было залито мягким пастельным светом, и каждая пылинка светилась на солнце — на скорую руку сварил кофе и насильно влил в себя лошадиную дозу, чтобы расстаться с вялым настроем, по крайней мере, на сегодня. Задумавшись, Джордж попробовал отгадать, что же движет им в данной ситуации, что так сильно побуждает к пока еще не начатым действиям, но так и не смог дать вразумительного ответа. Наверное, он чувствовал вину перед Гермионой и хотел, наконец, стать для кого-то полезным. А разве не ей сейчас нужна помощь? Грейнджер заставила пересмотреть его взгляды на многие вещи: так, сегодня он не хотел умирать, находя в письме Фреда строгий почерк судьбы, повелевающий ему поступать так, а не иначе, не хотел больше страдать. Джордж не хотел верить в то, насколько изменчива его скорбь, насколько притупилась в сердце боль по сравнению с первыми месяцами без Фреда, но медленно подводил всё к этой черте. Внезапно он почувствовал себя изменщиком и притворщиком, но мгновенно похоронил эти упреки глубоко в себе, быть может, не желая их больше видеть, или намереваясь насладиться их букетом после того, как Грейнджер исчезнет из его жизни. Много раз Джордж пытался заставить себя расстаться с ней, с её молчаливым взглядом, с серьезным лицом, которое, несмотря на изощрения пожирателей смерти и рокового заклятия все же хранило отпечатки боевого духа, с её легкой, почти не видимой внешне поддержкой. Если бы Грейнджер его и боялась, она хорошо умела скрывать свои чувства, но Джордж знал — она не боялась. Вместе с переменчивыми деньками жаркого лета одного года летела сквозь пропасть времени и его жизнь, лишенная смысла, и её — по некоторым обстоятельствам пока лишенная его. Грейнджер жила рядом с ним, жила в неизвестности, жила в чистейшем омуте безумия. Безумцем был он, а его вдохновителем медленно становилась она.