Эхо войны.

Музыка для атмосферы: Dead Man's Bones — In The Room Where You Sleep

Джордж был сумасшедшим, он ходил над пропастью между безумием и скорбью, но сил выставить из дома Гермиону Грейнджер у него так и не нашлось. Ни спустя день, ни спустя два, даже ни спустя месяц. Время летит неблагодарно быстро, если оно не нужно, и Джордж быстро свыкся с мыслью, что он не один. Если бы можно было так рассуждать, то Гермиона казалась безобидным сожителем, она обходила его стороной, готовила еду, к которой у него еще ни разу не возникло желания прикоснуться, ютилась на диване первого этажа и редко подавала признаки жизни, во всяком случае, для него. Лишь иногда, спускаясь в богом забытый магазинчик, он ловил на себе ее заинтересованные, но ничуть не испуганные взгляды. За месяц, проведенный с девушкой, в жизни все успело еще миллион раз ему осточертеть — даже бывалые прелести не облегчали существования. Каждый вечер заканчивался обещанием Джорджа прогнать Гермиону прочь, поскольку проживание вместе не сулило волшебнице щедрых перспектив. В конце концов, кто-нибудь все равно узнает ее на улице и сообщит в Министерство, или еще в более надежную инстанцию, там Гермионе каким-нибудь образом восстановят память, и всё. Жизнь вернется в прежнюю колею, причем путем безболезненным, в то время как в сознании Джорджа иногда мелькали мысли об убийстве себя и сожительницы. Но несмотря на все жуткие доводы, он не мог выкинуть ее из своей жизни — она была так бедна событиями, что чувство самосохранения изо всех сил старалось удержать девушку в доме. Джордж не старался уберечь её от вспышек гнева, боли, которую сам испытывал, потому что в школьные времена на плечах у нее была умная голова, и раз уж она пришла к нему, в рваных лохмотьях и не попала под машину, то как-нибудь уживется и с ним. А впрочем, ему было все равно. Его дом — это не мотель и не пристанище для нищих и забытых, за условия ответственности он не несет. После случая с разбитой бутылкой алкоголь отошел на задний план, но проблема была в том, что заменить его Джорджу было нечем. В один из безумных вечеров уличный бордель в центре Лондона радушно принял молодого человека в свои объятия, но, бездумно пошатавшись по помещению в свете прожекторов, Джордж отправился домой. — Это была плохая идея с самого начала, — резонно отметила Гермиона, которая, к несчастью, оказалась на первом этаже и застала его приход. Неукоснительный тон отозвался в его сердце болью. Даже спустя много лет, за которые так много произошло, она сумела остаться занудой. Джордж задумчиво взглянул на нее — в слабой тени плотных занавесок она была почти не видна в кресле, в каковом сидела и наслаждалась книгой. Если на минутку закрыть глаза, может почудиться, что они вдвоем вновь оказались в Хогвартсе, в томной тишине каменных стен, заботе и радости. Впрочем, Джордж на секунду ощутил некоторое превосходство над ней — пусть Гермиона не так несчастна, как он, зато не имеет этих светлых, скудных и потрепанных временем воспоминаний. — Перестань читать мне нотации, — ответил Джордж, кинув в угол уличную обувь. Сам он не замечал, насколько старым выглядел рядом с этой девчонкой, словно годился в отцы. Даже одно ее присутствие подчеркивало его бледность, морщинки в уголках глаз, сутулость. В комнате было аномально холодно для этого времени года, хотя солнце чинно освещало дом: сквозь складки штор проникал свет, выделяя клубы пыли и дыма, витавшего в воздухе. Заметив, куда он смотрит, Гермиона предложила сделать уборку, но осеклась на полуслове и вновь уткнулась в книгу. Джордж мгновенно взбеленился и гневно прожег на ее затылке дыру взглядом, а затем, вновь потеряв запас эмоций, поплелся наверх. Для него Гермиона никогда не представляла интереса, даже несмотря на все ее широчайшие и глубокие знания, а теперь она и подавно стала пустышкой, что было невыносимо терпеть. Однако Джорджу, чьи мысли всегда витали вокруг себя и погибшего брата, теперь волей-неволей приходилось заботиться о ком-то еще. Он и сам не осознавал, что отвечает за нее, потому что казалось, что каждой клеточке мозга и сердца наплевать на Грейнджер, но ведь именно он сохранял её тайну, о существовании которой та даже не подозревала. А ведь так легко аппарировать к Поттеру и торжественно продекламировать, что Гермиона Грейнджер вернулась. Но зачем такие трудности? Когда можно просто наслаждаться видом человека, который не успел почувствовать боль. Однако Джордж не осознавал, что далеко не наслаждается ощущением покоя поблизости. Между затяжными приступами апатии он выл от несправедливости мира и оттого, как неравномерно страдание распределено по земному шар, а затем вновь погружался в мир тоски, которая помогала ему коротать летние ночи. Гермиона же не теряла времени впустую. Из чуждого дома сбегала в зеленый парк на окраине города, обещая, что не вернется сюда больше и каждый раз возвращалась под усладительный лик заката. И даже мрачное здание, купающееся в его лучах, не казалось ей таким враждебным. Наверное, она переоценивала красоту вечеров, потому что утром все становилось снова не так. Она с неудовольствием думала, что же будет здесь зимой, если она рискнет остаться с Джорджем, одновременно хотелось оставить его наедине с горем, причину которого вокруг никто не знал, но все видели, и в то же время тянуло к нему, потому что немилость по отношению к ней делала его загадкой. В отличие от книг, которые в последнее время отягощали своей скукотой. Начиная читать одну единственную строку, казалось бы, ничем не примечательную, Гермиона уже знала, чем она закончится, оттого смыслы текста неприятно налипали друг на дружку в сознании, мешаясь и скручиваясь. Вообще-то, в доме не было большого количества книг, многие из них значились лишь формально, что означало одно — к ним никогда и не прикасались. Однако разложены они были аккуратно, почти идеально. Джордж скользил по ним безразличным взглядом в редкие минуты, когда неизвестная нужда гнала его вниз. И Гермиона не знала, что он приходит сюда за новой дозой боли, которая продлевает жизнь. Ох, как ей надоели эти, по существу, ничего не значащие слова, вроде жизни и смерти, поиска смысла, человеческой печали и прочего. Она мечтала вкусить хотя бы это лето по-настоящему, теперь, когда у нее было жилье, еда и… мужчина? До чего нелепо звучит! Но если смотреть на вещи прямо, то так и есть. Именно смотря на этого самого мужчину, Гермиона вновь возвращалась к вопросам человеческого горя и счастья, хотя о последнем речи не шло. Она так и не осмелилась спросить, чем же судьба так ему не угодила, потому что так получалось, что тоска Джорджа передавалась ей каким-то неизведанным путем. Порою ей становилось неловко из-за того, что она видит разбитым и потерянным такого юношу. Красивого юношу! В нем действительно чувствовалась сила, присущая возрасту, непринужденность и полное отсутствие самовлюбленности, от которых Джордж попросту отвык и перестал видеть. А в целом, ей приходилось видеть его уже в самых разных состояниях, о последовательности которых не было желания размышлять. Однажды вечером, когда Джордж, не изменяя своей привычке, уснул у дивана, Гермиона набралась смелости и вошла в комнату. Ветерок трепал рыжие пряди волос, которые давно не видели воды и мыла. Девушка заметила, каким умиротворенным он кажется, нет, выглядит, когда спит. Он становится человечным, и именно в такие моменты она замечает его красоту, старается не забыть. Безоблачный вечер как всегда оставляет их вдвоем, словно так и должно быть. Наверное, благодаря тому, что теперь Джорджу приходилось изображать отсутствие суицидальных мыслей в голове, он перестал быть таким диким. Нет, уменьшения боли он не чувствовал, да и вообще мало что чувствовал. Это было тяжко, потому что приходилось стоически переносить приходы матери, чьи голубые глаза, такие же, как у сына, старались приободрить, но сами излучали щемящую тоску по жизни, которая была и по жизни, которая могла быть, если бы Фред не погиб. В такие моменты, когда Джордж понимал различие этих двух судеб, перехватывало дыхание. Миссис Уизли порою тоже мучила себя подобными мыслями, и хотя скорбь была общая, Джордж так и не впустил мать за порог. Гермиона, в это время уходившая наверх по одному молчаливому повелению молодого человека, смиренно сидела в его комнате и ждала ухода женщины. Видеть мать хозяина дома довелось лишь однажды, и то, из бокового окна, выходившего в Косой переулок, но Гермиона сразу поняла, кем женщина приходится Джорджу. Потом Джордж приходил наверх, еще более усталый, чем прежде, они сталкивались в проходе, и она покидала комнату, вход в которую и так был сущей привилегией. Но один раз она не удержалась и, замерев у порога, преградила ему путь. — Джордж, пожалуйста, скажи, что случилось. Тебе станет чуточку легче. А если не тебе, то хотя бы мне, — она откуда-то знала, как не любят люди преувеличенной заботы о себе. Особенно такие, как Джордж. Он сухо посмотрел на нее с высоты своего роста, затем смягчился и, повергнув их обоих в шок, сказал: — Давай поговорим об этом, когда мне станет лучше. Гермиона застыла с приоткрытым ртом, а Джордж стянул с себя футболку и рухнул на кровать. Разумеется, лучше ему не станет, по крайней мере, она этого момента уже не застигнет. Но ведь впервые он заговорил по-человечески, что облачало ситуацию в совсем другие тона! В его лице неожиданно, всего на секунду, была готова появиться та чокнутая улыбка, которая озаряет людей в пик их безумства. Но и этого было бы достаточно. Во всяком случае сегодня на Джордже не было той мертвой маски, как в тот вечер, когда одна единственная бутылка окрасила все вокруг себя кровью, и он плакал. Девушке не хотелось бы вспоминать это время, потому что с тех пор и для нее многое изменилось.