Одиночество

— Рит, с тобой все хорошо? — Давай поговорим завтра. Если бы он знал, что завтра для нее не наступит, ему не пришлось бы сейчас пить в своей пустой квартире, глядя на ее фото в рамке, которое всегда стояло у изголовья кровати. И слушая ее голос, записанный на диктофон. Ощущать, как боль внутри разрастается все больше, набухает, а затем разрывается. Громким криком и скупыми слезами. И еще одной бутылкой, разбитой вдребезги. Из раза в раз слушать ее голос, прокручивать его. И ощущать пустоту, которая вызывает жгучее желание сдохнуть. Чтобы больше не ощущать ее, чтобы потеряться и не найти дорогу. Или найти. Но тогда только к ней. Звонок в дверь совсем некстати. Но он все равно поднимается и идет. Не знает зачем, не знает для чего. Открывает дверь и горько усмехается. Стоят, смотрят с жалостью, будто он только что потерял самое дорогое, что только может быть в его жизни. Да, потерял, и впервые не знает, как жить с такой потерей. — Хреново? Кивок — и дверь нараспашку за спиной. Разговаривать не хочется, дышать, впрочем, тоже, но придется. Ты вновь опускаешься в кресло, хлебнув коньяка прямо из горлышка. — Бать, может, тебе хватит? — осторожно предполагает Кот, но тут же натыкается на гневный взгляд. — Отвали. И кажется, больше ничего не надо. Всем все и так понятно. Бизон садится рядом, молча. Юннаты растерянно смотрят на командира, впервые видят его таким. А тебе хочется то ли выставить их за дверь, то ли расхохотаться в их растерянные лица. Но еще больше хочется завыть, крикнуть Богу, что он ошибся, что должен был забрать не ее. Кого угодно, только не ее. Берешь к себе диктофон, но при ребятах почему-то не хочется его включать. Это словно только его, все, что осталось от нее. Все, что она успела отдать ему перед смертью. Закрываешь глаза, не ощущая слез, что катятся по щекам. Они крупные, пропитанные болью и виной. Потому что не уберег, не удержал. А ее голос, такой родной и любимый, все звучит в воспаленной голове.