Одиночество

Снег. Какой-то серый, да и все кажется излишне серым, словно выкрашенное краской. Непривычно, странно. Память не прощает ошибок, никому и никогда. И тебе не простила. Столько лет наедине с памятью, с болью, кошмарами. А сейчас не в состоянии, выдохлась, устала. Годы берут свое. Только спустя столько лет ты осознала, что самое страшное -память. — Там моя дочь! — то крик, то шепот. Там его единственная дочь, там их дочь. — Там моя дочь. — Мы сделаем все возможное, — тебе все равно, ты мысленно повторяешь слова мужа, сказанные, как только вы получили эту записку. Все будет хорошо. Будет ли? Тогда ты еще не знала, что нет. НИКОГДА. — За что? — вопрос тихий, как шелест листьев от ветра. На грани слышимости. Повернувшись к мужу: — За что? — Не знаю, — знал. Только этого ты тогда тоже не знала. Снег. А ведь тогда тоже шел снег. Сильный, слишком белый. Как лист бумаги, на котором потом окажется ярко-алая кровь. Ее кровь и его. Ей было меньше года, он убил ее. А ты — его. До сих пор запомнила его глаза. Яркие, голубые, как ясное небо. Убийца, муж. Ты никогда не думала, что этот кошмар будет повторяться каждую ночь. Больно, слишком. — Зачем ты едешь туда? — вздрагиваешь от неожиданности. Уже и забыла, что не одна, что тебя провожает Валя. Она не знает, ты никогда не говорила об этом, только ночами кричала, пока голос не становился хрипом. — Нужно, — улыбка по губам на мгновение, на большее не хватает сил. Тяжело, словно все налилось свинцом, а горло сдавила тугая веревка. — Мне очень жаль, — голова закружилась еще раньше, чем слова дошли до сознания. Ложь! Она не могла умереть! — Нет, — тихо, опускаясь на пол. Сейчас становится не важно, что пальто белое, что ты — офицер, известный военный медик. Чьи-то крепкие руки, чьи-то соленые слезы. И пустота. Кажется, что хуже уже никогда не будет, однако ты жестоко ошиблась, хуже будет, и очень скоро. — Ты же вернешься? — Вернусь, — хоть бы не в гробу. Нет, жить тебе хочется, хотя бы потому, что на столе у генерала лежит рапорт, а в Детском доме ждет маленькая Ира. Она так похожа на твою Иру, которой было не суждено вырасти. Боль с привкусом крови. Ты и не заметила, как прикусила губу до крови. Странный привкус, необычный. Никогда не ощущала ничего подобного. — Я переживаю за тебя, — милая, добрая Валечка. Когда-то именно ты сорвалась ко мне в Питер, чтобы помочь с похоронами, чтобы помочь это пережить. И ведь помогла. Только тогда ты не знала, вы не знали, что это невозможно пережить, это как клеймо, которое можно выжечь только огнем, от которого навсегда останется изуродованная кожа. Боль в любом случае. — Все будет хорошо, — самой бы в это поверить. Посадка наконец-то объявлена, повод распрощаться. Лишь бы не навсегда. — Галя, опусти оружие! — в его глазах был страх. Ему не открутиться, ты все слышала, а значит, все поняла. Он где-то подсознательно понимал, что ты не опустишь оружие. — Зачем? — на удивление нет хрипа или неуверенности. Голос холодный, стальной, командирский. Почти обычный, даже слишком жесткий. Ты уже сама подписала ему приговор и готова привести его в исполнение. Тобой движет месть, жестокая и холодная, как лед в сильный мороз. — Так было нуж…но, — последний слог хрипом. Пуля прямо в сердце, не церемонясь и не мимо. Ты всегда была превосходным стрелком. Особенно сейчас, в отместку за дочь, за самое дорогое, выстраданное. Ты так и не сказала ему, что вместе с дочерью потеряла еще одного ребенка. Он обрек тебя на вечное одиночество, слова врача были приговором. Никогда не будет детей. — Все будет хорошо, — совсем тихо, глядя на себя в зеркало туалета в поезде. Ведь будет?