Дорогой Майкл!
Хочу вам сказать, что ваше письмо восхитительно. Прежде чем приступить к его ответу, я его перечитала множество раз, надеясь, что это меня вдохновит на написание чего-то большого и интересного. Знаете, я вам хочу сказать, что восхищена и вами. Вашей самоотверженностью, упертостью, наличием нравственных и моральных принципов – тем, что отсутствует у меня и большинства моего окружения. А ещё вашей волей. Вы, понимая, что вам больше не светит высшее образование и карьера, собрали вещи и ушли из дома с сестрой в поисках лучшей жизни. Я так, к сожалению, не могу. Не умею пока что. Я вот не могу противиться воле своих родителей, но если с мамой я еще могу поспорить, то против воли отца не могу пойти. Никогда и нигде: он является моим беспрекословным авторитетом, и не значит, что я этого хотела – сложилось как-то само. Может, это еще и потому, что нам есть о чем поговорить. И это немаловажно при развитии отношений: мы слушаем одну и ту же музыку, можем вместе на приставке во что-нибудь поиграть или что-то обсудить в целом. Но музыку я стала слушать после того, как папа мне стал советовать хороший немецкий рок. Обсуждать машины мы стали после того, как в восемь лет села смотреть с ним Top Gear, потому что знала: ему эта программа очень нравится. Играть в Bioshok, Far Cry и Counter Strike начала после того, как увидела папины компьютерные игры. Мы с ним как раз недавно прошли одну из них и много обсуждали ее. У меня не было дорогих кукол, какие были у моих сверстниц, зато были такие шикарные машины и вертолеты с радиоуправлением, о каких многие мальчишки могут только мечтать. Я все больше задумываюсь над тем, что папа больше хотел мальчика, чем девочку, как-то пытался исправить это небольшое недоразумение в виде меня. Когда я родилась, то была самой первой в семье вообще: ни у маминых, ни у папиных сестер детей тогда еще не было. Первые пять лет я была окружена несколькими десятками мамашек и нянечек, бравших меня к себе (бабушка с дедушкой брали даже большой, а болела тогда очень много и долго). Я как Блок в детстве: «Дитя добра и света». И всю свою недолгую жизнь я интуитивно тянулась к нему: во всем, чем он увлекается, во всех его привычках я старалась быть похожей на него, чтобы он любил меня не меньше, и пыталась все время искоренить как-то в себе этот гендерный фактор. Может, это еще связано с тем, что после рождения сестры (крайне проблемной, между прочим) все внимание ушло к ней, а мне осталось довольствоваться одним-единственным человеком. И не сказать, что у меня плохой папа. Нет, он замечательный. Из тех, кто говорит, что за свою дочь пойдет обидчикам морды намылит и балует карманными деньгами время от времени. Хорошо шутит, образованнейший человек – с золотой медалью школу окончил и с красным дипломом университет. Он вообще имеет самые разносторонние познания, и мне всегда есть, что послушать из его уст. В отличие от матери, он не всегда перебивает, когда я ему о чем-то рассказываю. С технологиями на «ты», и – не поверите! – увлекается хорошим аниме и фанфикшеном. Он мне как-то рассказывал, что фанфики по Наруто читает. В общем, самый лучший, как и все отцы для их дочерей. Но самое главное, что в нем влияет на меня – это рациональность его мыслей и решений. Вот если в первые мгновения какие-либо доводы матери кажутся мне вескими и аргументированными, то это все рушится как карточный домик в один миг, если вступает в дискуссию папа. Приведу яркий пример из последних событий: мама говорила со своей подругой в Чехии, и та ей рассказывала об образовании в их стране. Мол, если поступаешь в государственное учреждение и получаешь образование на чешском, то учишься там бесплатно. Меня это завлекло, но лишь на пару часов: папа предложил мне поступить в Германию, сначала поучившись три года здесь, в России (мне все равно необходимо будет в магистратуру после бакалавра идти), а потом там. Ну, вы подумайте сами: звучит более убедительно. И я просто не могла сопротивляться его решению. В конце концов, он будет оплачивать квартиру, если мне не хватит стипендии; благодаря его поддержке я буду готовиться с репетиторами и далее, и далее, и далее. Я чувствую, что моё безволие не оставило мне выбора - я не могу ему отказать. И доводы отца звучат как приговор. Германия – значит, Германия. Учить немецкий – значит, учить немецкий. Не скажу, что я этим недовольна: очень многие только мечтают о такой судьбе. Я должна быть благодарна тому, что папа у нас зарабатывает столько: хватает на финансирование нашего образования, оплату учебы и так далее, но все больше ощущаю, что моё безволие руководит мной – не могу оборвать эти невидимые нити. Вот вы ушли тогда, не думая над тем, что будет дальше. Просто так, считая, что дальше будет лучше. Я так не могу, потому что возникает множество вопросов: куда я пойду? Что буду делать? Смогу ли дать себе то, чего в этой жизни хочу? Хватит ли у меня сил? Откуда мне знать, что я не сдохну, изнасилованная, от мороза и холода в каком-нибудь подвале, кишащем помойными крысами? Да и зачем оно мне, когда я и так живу в благополучной семье? Почему я должна рисковать своим благополучием ради крохотного и ничтожно малого шанса? Могу ли избавиться от оков безволия и обрести себя? Где гарантия, что у меня хватит терпения и сил поднять свою жизнь и начать все по новой? Иногда строишь планы в своей голове, и иногда действительно хочется сбросить это благополучие и ответственность с плеч и начать все заново. Знаете, когда строишь иллюзии, то вся картинка так гладко и хорошо складывается, что все проблемы отходят на второй план. Иногда даже кажется, что иллюзии – это решение. Но порою я хочу распрощаться с этими иллюзиями, желающими порвать нити безволия. Порвать и бросить, чтобы кукла совсем не двигалась.Оставалась еще немного места на странице, но дальше ничего не было. Из интереса Майкл перевернул лист бумаги и нашел продолжение там. На листе присутствовало несколько круговых пятнышек, и если присмотреться, то можно было понять, что человек явно старался унять дрожь в руке, но не всегда выходило.
Это был один-единственный раз, когда мне хотелось убежать. Правда, была бы рада, если бы никогда не возникала такая причина, из-за которой хотелось покинуть родную кровать и компьютер. Дело в том, что два года назад застрелился мой лучший друг. Его звали Альберт. Мы с ним в живую не виделись очень и очень давно, но это не мешало нам долгие годы поддерживать связь и оставаться лучшими друзьями. Он тогда застрелился из отцовского охотничьего ружья после того как умерла от потери крови его мать. Он мне тогда говорил, что ее перед этим изнасиловали. Хотя какое это сейчас имеет значение? Наверно, никакого, как и мои слова, но мне необходимо хоть частицу своего греха переложить на чьи-то плечи, потому что я чувствую себя заложницей собственной вины и отчаяния. Я виню себя – виню справедливо. Думаю, километров четыреста я как-нибудь бы и преодолела тогда (правда, не знаю как), но не важно. Я виню себя за то, что он умер. Он мне не говорил об этом, но количество часов в играх кричало об обратном – он был одинок. И за семь лет общения он мне ни разу не говорил о других своих лучших друзьях – все приятели, да приятели. Я тогда понимала, что нужна ему как никто другой, чтобы просто встретиться с ним и обнять. Быть опорой, как и положено лучшему другу. Но я тогда не приехала. Я навзрыд рыдала, заперевшись в туалете, когда дома не было никого. В один из таких дней я впервые и напилась, но папа почувствовал, как от меня тянет перегаром и дал ремня, рассказал матери. Мать пыталась вытянуть из меня хоть слово, папа грозился выкинуть меня на улицу (может, лучше бы он так и сделал: у меня был бы стимул топать куда глаза глядят), но в итоге ничего. От слез, душащих меня за мою трусость, я не могла спрятаться, когда находилась одна. Иногда мне хотелось покончить жизнь самоубийством, но вспоминаю, как до смерти матери Альберт любил жизнь и не хотел бы, чтобы мои воспоминания о нем ушли в небытие. Я хотела уже было убежать в какой-то момент – собрала пару теплых вещей, паспорт, деньги, полис, свой большой термос, небольшой плед на тот случай, если мне придется ночевать где-то на станции, но родители вернулись домой раньше времени. Я даже письмо на прощание им написать не успела. Начались ничего не давшие походы по психологам, таблетки и специальная литература – я говорила, что со мной все в порядке, а они мне упорно не верили и только зря тратили средства на якобы лечение моей депрессии «и переступившего все границы подросткового максимализма». Как им не понять, что подобное не вылечишь парой месяцев сессий и упаковок таблеток. А я всего-то хотела навестить могилку друга. Адрес, слава Богу, у меня тогда еще был, как и номера его отца. Может, я бы попросила его отвести к могиле моего друга, и мы бы посидели немного, поговорили. Я бы, наверно, в этот момент много плакала и убивалась, но заставила бы себя извиниться за свою трусость и халатность. Потом бы отец Альберта наверняка отдал меня обратно моим родителям, но это уже было бы неважно. Может, мне даже стоит сейчас обдумать то, чтобы съездить: я уже не чувствую себя такой маленькой. Надо бы попытаться. Потому что я в последнее время замечаю, как помогают письма формулировать свои мысли, разрозненные и разнесенные волнами слез по щелям сознания, только перо помогает их собрать в единое целое. Бумага – идеальный собеседник и лучший врач. Вот что я поняла. А вы очень хороший человек, Майкл. Я желаю вашей сестре и вам лично всего наилучшего.С любовью, Марта.