Однажды в Азкабане

Первые дни прошли в сожалениях, как я ни старалась их погасить. Уныние — страшная штука, я это отчётливо понимала, но ничего не могла поделать. Обстановка способствовала — помещение крохотное по сравнению с камерой, десять шагов вдоль и пять поперёк. Удобства — дыра в полу. Постель — тонкий матрас, не спасающий от холода и твёрдости бетонных плит пола. Вместо окна — круглое отверстие под потолком. На потолке пятно света, когда оно гаснет, наступает ночь. Кормили тут только хлебом, раз в день, после того, как гасло пятно света. Глухая железная дверь не пропускала звуков, так что о прибытии ужина узнавала лишь тогда, когда внизу двери открывалось маленькое окошко. Чем-то металлическим просовывали внутрь кусок хлеба и окно сразу захлопывалось. Кружки не было, из стены торчал кончик трубы, из которого я ртом ловила по капле воду, когда хотелось пить. Вода скапливалась на полу мутной лужицей и, благодаря небольшому наклону, утекала в отверстие в полу. Оторвала кусок ткани от рубахи на третий день пребывания, и смогла таким образом по частям протирать кожу влажной тканью. Хоть что-то. С настроением справилась, когда поняла очевидную вещь, которая не доходила до меня в камере. Стены Азкабана тянули из меня магию. Возможно, потому и не понимала, что в камере воздействие было меньше. Это оказалось мучительнее голода, восстанавливалась магия очень неохотно, только во время сна. А за день снова утекала в бездушный камень. Мне казалось, что я даже вижу свечение стен, так напитаны они были моей, а скорее, не только моей магией. Будь я домовым эльфом, я бы тут жила припеваючи. Они питались магией замков. Даже жаль, что я не домовик. Чисто из протеста я пришла в себя окончательно на десятый день пребывания в карцере. И занялась упражнениями. Час физических упражнений, два передышка, потом умственная тренировка памяти, сколько получится. Вспоминала стихи, тексты книг, упражнения из учебников. Сил было мало, истощение от голода, в том числе и магического, давало о себе знать. Поэтому ложилась спать не только ночью, но и днём на несколько часов. Пока занималась умственным трудом, занимала себя ручной работой. Выдёргивала несколько волосков, расплетая косу, да плела новые жгутики. Волосы после сразу заплетала обратно, не хватало ещё, чтобы они превратились в колтун. Таким образом, накопила себе браслетов на обе руки. Потом уже и на ноги. Измерять не пробовала, но до конца месяца метров пять могло и выйти. Зачем они мне пока не придумала. Разве что использовать как удавку. Да только не на ком было тренироваться. Жутко скучала по обществу, по звукам человеческой речи, и даже пару раз пыталась склонить к разговору того, кто доставлял еду. Лишилась оба раза дневной порции хлеба и попытки прекратила. Хлеба и так было жутко мало, у меня и мысли теперь не было тратить его на поделки. Перемены к лучшему не наступали, но в относительно нормальной форме держать себя удавалось. Великая вещь физические упражнения. Не позволяла пропустить ни дня без них, доведя время занятий до двух часов в утренние часы и трёх в вечернее время. Комплекс ещё в детстве был разработан моим наставником, так что ничего нового я не придумывала. Десять минут, передышка, другое упражнение, десять минут, передышка… И так всё время. Потому я легко вскочила, когда однажды — прошло около сорока дней — дверь заскрипела, открываясь. Было неловко, что рубашка теперь едва доходила до талии, тряпки понадобились, чтобы было чем забинтовать порез на ноге, сказалось неудачное движение когтём дракона. Да и гигиена после туалета была затратной. Воды не хватало. Это ещё учесть, что не пришлось тратить ткань на критические дни, которые просто не наступили. Я знала, что так бывает в ситуациях, когда организм истощён. Смущение же вызывал не только голый живот, а общее ощущение грязного тела. Вроде сама и притерпелась за столько дней — человек ко всему привыкает, а теперь вот опять ощутила, как жалко выгляжу. Сердце билось как сумасшедшее. Успела перебрать в уме всех гоблинов, гадая, кто же меня навестил, пока дверь открывалась. Но прежде, чем она распахнулась окончательно, меня с силой отнесло к наружной стене и там припечатало. Хорошо стояла лицом к выходу, иначе расквасила бы нос, куда уже привычным движением скользнул коготь. Да, научилась его доставать и вставлять обратно, благо времени было навалом. Однако больно, спина от удара наверняка будет вся в синяках. Подлая магия гоблинов — я знала, что она у них есть, но не представляла, как действует. Зато вот теперь ощутила всем телом. И почти сразу увидела в дверях, в свете, падающим из коридора, Гёрклуна. За ним шёл Браншретер, нёсший фонарь. Карцер осветился и я в том числе. — Хорошо выглядишь, — первым нарушил молчание Гёрклун, потянув носом и поморщившись. Я отвечать даже не пыталась. После такого долгого молчания была не уверена, что вообще смогу заговорить. Даже пожалела, что не распевала песни время от времени подобно Весте. Ну умная мысль как всегда запоздала, так что молча терпела, как молчаливый Бран заковывает в кандалы мои руки и ноги. Для этого мне ещё пришлось опуститься на колени — цепи были короткими и соединены между собой. После чего мой бывший страж бросил на меня непонятный взгляд, то ли сочувствия, то ли сожаления, и вышел из камеры, плотно прикрыв дверь. Фонарь остался на полу. Гёрклун подошёл ближе, задумчиво оглядывая мою скрюченную в неудобной позе фигуру. — Надеюсь, девочка, у тебя было время подумать, — начал он свою речь. — Так вот, твоё заключение в карцере подходит к концу. Через шесть дней ты будешь переведена на нижний уровень. А там, как известно, дементоры. Он замолчал, предоставляя мне, видимо, возможность обдумать смысл его страшных слов. Надо сказать, это произвело на меня впечатление. Хотя я и была готова к чему-то подобному, но знание и предположения — очень разные вещи. — Вижу, что понимаешь, что тебя ждёт, — удовлетворённо кивнул гоблин. — Но есть возможность избежать такой суровой кары. Тебя даже вернут в камеру, не в ту, в другом секторе, но условия будут ещё лучше. Догадываешься, что требуется от тебя? Я молчала. В самом деле, сколько можно держаться за какую-то мифическую честь? Как просто ответить согласием на домогательства начальства, и снова почувствовать себя сытой, одетой, живой, наконец, пусть и падшей. Только кому до этого есть дело? — Мой ответ — нет, — услышала я свой хриплый голос. — Даже не сомневался, — ничуть не расстроился гоблин, и его рука вдруг крепко ухватила меня за подбородок, заставляя поднять взгляд. — Посмотри на меня. Неужели так противен? Он глядел серьёзно, и в его глазах точно светилось сочувствие. Не желание, и тем более не страсть. Да и кто в здравом уме будет испытывать ко мне влечение в этом виде? Даже жалости, которая так унижает, не было в его лице. И это неожиданно пустило трещину в моей бетонной уверенности в своей правоте. — Нет, — всё же ответила я, — не противен. И поняла, что говорю правду. Гёрклун был действительно одним из самых симпатичных гоблинов. Даже здоровяк Бран ему в этом уступал. Возможно, в гоблинском обществе такая внешность не считалась верхом красоты. Да и среди людей не факт, что посчитали бы красивым. Но я уже давно не видела других гоблинов и людей. И видимо привыкла к своим стражам. — Так что же тебе мешает ответить взаимностью? — прищурился Гёрклун. — Или надо было спросить — кто? — Никто не мешает, — улыбнулась я, ощутив, как треснули пересохшие губы. — Но это не имеет значения. По своей воле я не стану этого делать. — Уверена? Тон стал угрюмым. Сейчас начнутся угрозы. Я слизнула кровь с губ, готовясь морально неизвестно к чему. Гоблин всё ещё сжимал мой подбородок, и тут его большой палец прошёлся по моим губам. Я дёрнулась отнюдь не от отвращения. Просто ранка на нижней губе оказалась болезненной. Но кто знает, что решил Гёрклун. Руку он убрал. — Пожелания есть? — холодно спросил он, отступая. — Хочу мяса, мыла и много воды, — тут же ответила я. Надоело говорить, что всё в порядке. — Так соглашайся, и всё это будет! — Обойдусь, — пожала плечом. Ни за что не покажу, как меня пугает его вид. И Бран неизвестно где. Но ощутимое чувство, что тебя хотят придушить, трудно игнорировать. — Последний шанс у тебя будет через шесть дней, — глухо произнёс Гёрклун, и пошёл к двери. — Думай, девочка. Ты же знаешь, что такое дементоры, не так ли? Я не стала отвечать. Гоблин вышел, и почти сразу зашёл внутрь Браншретер. Он сноровисто снял кандалы и помог встать. — К стене, — приказал тихо, и я вдруг ощутила, как он что-то вложил в мою ладонь. А в следующий момент неведомая сила снова распластала меня на холодном камне. Бран вышел, закрыв за собой дверь, загремел ключ, а я кучкой тряпья свалилась на пол. Силы внезапно иссякли. Слишком много потратила на посетителей. Сквозь невольные слезы посмотрела на подношение стражника. Браншретер не был оригинален. В салфетку был завернут неприлично большой кусок ветчины. Боюсь, мне станет плохо, если съем всё сразу. Глотая слёзы, откусила кусочек и долго-долго жевала, оставаясь всё там же, где упала. Проклятый Гёрклун! Неужели он думает, что я соглашусь? А может правильно думает. Мне стало так тоскливо, что больше даже мяса не хотелось. Доползла до подстилки, и свернулась на ней клубочком. Мне надо поспать! Кусок ветчины прижимала к себе, боясь, что и сюда могут пробраться крысы. Слёзы, которых не было больше месяца, никак не желали прекратиться. Так и лежала, стискивая зубы и дрожа, как в ознобе. Жалела себя. Не стоило Брану этого делать. Заснула я не скоро, и не слышала, как принесли хлеб. Утром обнаружила его на полу — двойная порция! Уж не Бран ли носит мне еду? Позавтракала кусочком ветчины, ставшей за ночь немного слизкой. И пообещала себе доесть сегодня же. А потом задумчиво уставилась на хлеб. А ведь обойдусь без него легко. Теперь-то, когда в желудке появилось мясо. И завтра можно пропустить, уж не умру. И кто сказал, что хлеб можно только есть? *** Я знала, что возможно, занимаюсь бесполезным трудом, да ещё и трачу так необходимые мне калории. Но с упорством, достойным лучшего применения, принялась за дело. Я не очень хорошо представляла, что хочу получить. Придумаю в процессе. Мяла хлеб, смачивая его слюной, почти весь день. Губа так и не зажила, кровоточила, но я постоянно о ней забывала, то и дело чему-то улыбаясь, так что ранка раскрывалась снова. Видимо все слёзы выплакала за вечер, а такое желанное мясо придало жизненных сил. Доела ветчину я только к вечеру, когда кусок хлеба превратился практически в пластилин, и почти не лип к рукам. Подумав, скатала из него шесть небольших шариков. И оставила сохнуть в самом сухом и теплом месте камеры, за своей подстилкой — у стены. А что, сделаю себе бусы. Хоть какое-то утешение. Выдернула из подстилки соломинку и наколола свои шарики на них. А то, когда затвердеют, проколоть их будет гораздо труднее. А тем временем, принялась за следующую порцию хлеба. Опять на моё счастье двойную, которую подкинули на ужин. Всю ночь без передышки мяла хлеб, заодно горланила песни. Сначала самые любимые, потом уже все, которые помнила хоть немного. То ли никто меня не слышал, то ли всем на меня было наплевать, но останавливать мои рулады не спешили. Разве что сама замолчала под утро, окончательно охрипнув. Добилась я совершенно обратного эффекта. Вместо говорливости заработала молчание уже вынужденное. В результате проспала весь следующий день. Проснувшись только под вечер, первым делом занялась упражнениями, которые пропустила вчера. Радовалась, что сохранилась гибкость, что легко могу отжиматься от пола, стоять на руках, крутиться на одной ноге. В общем, после таких занятий, голод дал себя знать, и принесённый неизвестным стражником хлеб был использован по прямому назначению. Осмотрев свои заготовки, решила дать им ещё подсохнуть. И вообще, на этом остановиться, в конце концов, двенадцать бусин — не так и мало. Удовлетворилась я их состоянием только к утру пятого дня. На следующий день подходил конец моего заточения в карцере. Полдня я занималась нанизыванием бусин на импровизированную верёвку. Использовала самый первый жгутик, в который тогда ещё, кроме моих волос были вплетены несколько белых волосков гоблина, оставшихся от изготовления роковой палочки. Придав ему длину, достаточную чтобы легко продевать голову, начала процесс насаживания. Бусины были на удивление твёрдыми, радовалась, что догадалась просунуть соломку, пока не поняла, что вытянуть её из бусины практически невозможно. Но это и не требовалось — соломинки были полыми внутри. Аккуратно обрезала их своим когтем-ножом возле самого края бусины и принялась продевать жгутик-верёвку. Замучилась основательно, но примерно к полудню «ожерелье» было готово. Жаль, не было зеркала, чтобы оценить его красоту. Весь день носила эти бусы, что-то напевала — голос снова вернулся — и занималась обычными делами. Мысленно вела диалог с учениками о сути создания волшебных палочек. К вечеру, я неожиданно поймала себя на том, что исчезло полное бессилие от отобранной магии, или просто от истощения на диете. Видимо тот кусок ветчины сделал своё дело, подарив сытость надолго. Откуда-то возник оптимизм, жизнь перестала мне казаться совсем уж мрачной. Да и бусам радовалась, как девчонка, впервые получившая подарок от крёстной на своей первой прогулке по Косой Аллее. Боялась, конечно, что ожерелье из хлеба отнимут, но разве я уже не должна была привыкнуть к потерям? Но на всякий случай удлинила верёвку — она была сделана с запасом — и спрятала бусы под рубашкой. Как ни казалась я себе спокойной и решительной, а к полудню последнего дня нервы стали сдавать. Меня реально потряхивало, и я никак не могла решить, что отвечать Гёрклуну. Нет, я не собиралась отдаваться ему, но и дерзить не хотелось. Вдруг пожалеет? Было в нём что-то такое, что я увидела только в последнюю встречу. Что-то, что давало пусть призрачную, но надежду. В конце концов, я вела себя примернее некуда, и новых палочек не наделала. И магией не занималась. Привычно спрятав коготь в нос, я встала и поспешно прижалась спиной к наружной стене, как только послышался скрежет ключа. Не хотелось и на этот раз шмякнуться о стену. И правильно сделала. Невидимая сила придавила к стене с такой силой, что я почувствовала невесомость. Дверь распахнулась, являя передо мной всё ту же парочку. И я внутренне собралась, готовясь к неизбежному.