Возьмемся за руки.

Такой летний осенний день. Город сладко зевал, раздирая мосты дворами и ворота окнами. Машины лениво катались взад-вперед по дорогам, уныло сворачивая на пыльные обочины, где засыпали блаженным послеобеденным сном, и незадачливые водители никак не могли добудиться до них, так и приходилось бросать да идти пешком. Но разве не счастье в такой день пройтись? На пожелтевших от старости лужайках, как на страницах большой советской энциклопедии, лежали плоские листья и коты. Большие и малые, вальяжные комки шерсти, надумавшие нагреть свои блестящие бока так, чтобы тепла хватило до самого конца зимы. Было бы очень здорово сгрести всех этих пестрых котов и засунуть ко мне в книгу, чтобы у меня дома был свой кошачий гербарий. Один единственный в целом мире. Солнце щедро поливало город золотым дождем, а ветер с отцовской рассудительностью шагал по улицам и разбирал хлам у дорог, чинил крыши, ломал сухие ветки и разжигал костры. Упавшее над городом небо напоминало брюхо огромного лохматого зверя, растянувшегося над городом не в слишком удобной для сна позе. Мне хотелось запустить руки по локоть в эти густые комки серой шерсти и хорошенько взъерошить пальцами. Наверное, мои толстые пальцы непременно бы застряли в этих лохмах, но уверен это того стоило. - Небо на вкус, как зефир. А ты знаешь на что похож зефир? На прессованный снег, из такого ребята катают снежные шары! А ты знаешь что такое снег? Снег - это звезды, измельченные в кофемолке, как сахар - в сахарную пудру! Я бы очень хотела молоть звезды в звездную пыль, но, увы, я всего лишь продавщицы танцевальных туфелек и грампластинок. Кто доверит толочь звезды продавщице туфель? Из большого окна виден весь город. Если вытянуть руку, город будет как на ладони. Мы с ней сидим на подоконнике, свесив ноги в опустевшую улицу, как в тазик с теплой мыльной водой. У меня в руках - старый дедушкин граммофон и парочка пластинок, у неё - маленький цветок диффенбахии в белом пластмассовом горшке. Ветер треплет её белые и нежные, как парное молоко, волосы и голубые занавески у нас за спинами. Он неловко влетает в темную тесную комнату и с непривычки запинается о кровать и тумбу, шкаф и стул, едва не роняя их на пол. Он, конечно, извинялся и выходил спешно, случайно хлопая дверью так, что сыпалась штукатурка. Ветру тесно в нашей комнате, потому он там не частый гость. Она перебирает пухлыми ножками, делает маленькие фальшивые шажки, словно забирается вверх по желтому собору, по какому-то бизнес-центру, вверх по облакам, по шумному самолету и выше. У неё на лице странная полуулыбка, будто ей хочется улыбнуться во всю прыть, но её губы слишком узкие и стеснительные для такой роскоши. При ней имеются два стакана с теплым молоком и коробка соленых крекеров, впрочем, она питает к ним лишь легкое равнодушие. К ней по стене медленно ползет хитрый зеленый плющ. О ней можно говорить долго, все равно всего не рассказать. Главное, что нужно всегда помнить: она не выносит мягких французских булок и чая. - Я доверил бы тебе свою жизнь, что говорить о звездах? - она рассмеялась так, что едва ли не выпала из окна. - Ты не доверяешь мне даже мытье полов, что говорить о жизни? - она прижала к себе горшок и подняла вверх ноги, рассматривая розовые тапочки, - знаешь, я бы еще хотела вязать варежки для детей-сирот, но я даже не представляю как правильно держать спицы. А ведь это невероятно важно, чтобы у каждой сиротки было по варежке, - она принялась болтать ножками, - сейчас мы с тобой договорим и выпрыгнем из окна, хорошо? - Нет, мне к шести на работу. Она вздохнула и прислонилась головой в обшарпанной оконной раме, поддевая ногтем маленькие кусочки облупившейся краски и сбрасывая их вниз, будто снег. Наверное, ей сейчас захотелось закурить, хоть она никогда в жизни не курила. Не знаю как так вышло. Я разбросал все свои мысли вокруг. Правда, не знаю как так вышло. Просто не могу держать все в себе, они сами выпрыгивают и разбегаются. Теперь они плещутся в нашей ванной, спят на нашей кровати, едят нашу еду и не опускают за собой стульчак. Ей это не нравится. Вот сейчас одна мысль подкралась к ней сзади, чтобы ущипнуть за руку, но я вовремя отшугнул её. Видимо, это была мысль об убийстве. Терпеть их не могу, такие назойливые. - Поставь что-нибудь, - она кивает на граммофон у меня в руках, - что-нибудь веселое. Я беру пластинку, ставлю. Музыка вальяжно вытекает из рупора, заполняя всю комнату и немного брызжа на улицу и прохожих. Я закрываю глаза, погружаясь в свои беспокойные мысли. Её рыжий берет едва ли не слетел с буйных кудрей. Она бежит следом за красным автобусом. Неужели он так и не остановится? Красная помада на губах ей совершенно не идет, зачем она только ею красится? И этот бежевый пиджак, словно мамин, нелепо висит на ней, а туфли наверняка неудобные и жутко жмут. К чему ей все это? Она запрыгивает в автобус почти на ходу. Она не из тех, кто пропускает свой автобус. Она не из тех, кто следит на собой. Она не из тех, кто знакомится в автобусах и не из тех, кто станет делать то, что не хочется. Она не любит тихих вечеров и не выносит своих коллег по работе. Они все жуткие зануды. Она не любит навещать мать и родственников своих не переваривает, у неё от этих встреч изжога и мигрень. Она не экономит деньги и слова. Она - жуткая женщина, и в ней нет ничего привлекательного: ни стиля, ни вкуса, да и черты лица уродливы, а веснушки похожи на сыпь при болезни. У неё нет пышных форм, тонкой талии, да и ноги у неё толстые и кривые. Но мужчины все равно любят её. Она садится у пыльного окна, сквозь которое город кажется желтым и очень мягким, словно её любимое заварное пирожное. Может быть, она не красива, и ей не достает еще пары сантиметров до идеальной фигуры, но у неё есть кое-что получше этого. Место, в которое она так не спеша спешит, стало для неё таким привычным за последние пару лет. А ведь поначалу это казалось таким страшным. Ей хочется смеяться, хоть это и ни капли не смешно. Она злится на себя, ну что за легкомысленная девица, ей ведь уже тридцать два. Пора заводить семью и откладывать на старость, но что поделать, если все мужчины вокруг - ужасные лгуны и трусы. Но и она не лучше. Жизнь казалась ей легкой и простой, а мир вокруг волнующим и прекрасным. Разумеется, ведь она молодая, ветреная особа. Мир играл всеми красками, а жизнь бурлила, переливалась как вино из бокала - в бокал. Она не любит мужчин. Ей только чуть-чуть нравится, как они улыбаются и как обнимают за талию, а еще ей нравятся их грубые и сильные руки, и совсем чуть-чуть она любит, как пахнет их одеколон, и выглаженные костюмы ей тоже немного нравятся. А еще грубый голос и хитрые глаза - но это совсем капельку. Её красота - в её безобразии. Она никогда не брезгала своим телом, а даже гордилась им. Её уродство - это её изюминка. Много ли в мире милых глупышек и роковых красоток? Навалом! А она - экзотика. Та, кой дано насладиться не каждому. Не всякий её поймет и оценит. В ней есть стать, грация, женственность, манеры. При таком красота неизбежно отходит на второй план. Разумеется, в школе мальчишки смеялись над ней, а девочки водились из жалости. Она понимала это и нисколько не расстраивалась. Ведь эти милые девчонки давно повыскакивали замуж за этих отвратительный мальчишек и наплодили таких же славных ребятишек. А она день ото дня хорошеет. Она ни в чем не нуждается. Мужчины любят её, а мир по-прежнему переливается красками. Вот сейчас автобус затормозит у большого здания из белого кирпича. Она войдет в это здание, запишется на прием, и через пару дней вновь возьмет на душу уже знакомый грех. Она не пойдет в церковь, ведь бог - для неё вздор и сплошная глупость. Вот только что-то будет противно скрежетать на душе, будто кто-то водит ногтями по доске. Но потом и это пройдет, она встретит нового мужчину. В конце концов, она не виновата, что все они - страшные лгуны и трусы. Но и она не лучше. Но даже роди она этого ребенка, какой бы она была матерью? Она привыкла гулять с вести светские беседы, осушая один за другим бокалы красного полусухого. Она любит спать до полудня и не терпит уборки. Какая же она мать? А родись он уродливым - его ведь никто не примет. Этот мир не любит уродцев, а ей просто повезло. Но пока она едет в автобусе. Солнце приятно греет её через тонкое стекло. Её кожа еще пахнет его одеколоном, и кудри ничуть не потрепались. Мужчина напротив лукаво улыбается ей, но она не из тех, кто знакомится в автобусе. Ей пока ничего не хочется, она не о чем не думает, погружаясь в легкую дремоту. Ей снова снятся сны о покойной матери и покойных детях, но в этих снах она счастлива. И, пожалуй, только там. - Наши с тобой понятия о веселье явно расходятся, если даже не противоречат, - она подогнула ноги под себя и в который раз заправила буйные волосы, - хочу полетать, - она кладет голову мне на плечо, слегка обнимает, робко прижимая к себе. Если её волосы это море, мои руки в них - корабли. Если её глаза это небо, я - одинокий летчик. Если её сердце это пустыня, я для него - песчаная буря. Если весь её дух - это ветер, я - дерево, трава, куст, рябь на реке, флаг, расходящийся волнами, лопасти мельницы, лист бумаги, взвинченный в небо. Если она - весь этот мир, то я - все живое в нем. - Хочешь я построю летательный аппарат, шириной в небо, чтобы всякий раз когда тебе вздумается полетать, ты могла делать это в полном уединении? - она хмурится. - Нет. Хочу маленький, размером с хлебную крошку, чтобы я могла носить его в кармашке юбки или летнего платьица и летала при первом же желании, - она замечательно улыбнулась и посмотрела на меня так, будто непременно хотела сказать что-то важное. И в ту короткую, беглую секунду я понял. Нет никакого прошлого и будущего. Есть момент. Единый вечный момент. Момент, когда я смотрю в её глаза и падаю. - Поставь что-нибудь другое, - донесся до меня её слабый и кроткий голос. Донесся через толщу ожиданий и предрассудков и оглушил своей простотой. Донесся до самого дна, где и сгинул, вместе со мной. Я снимаю пластинку, ставлю другую, еще глубже постигая печаль и разочарование. Кто-то болтает ножками, качается на веревочных качелях, прыгает через скакалку, а потом срывается и бежит. Девочка бежит по зеленому полю, такому огромному, что конца ему нет, и мокрая трава щекочет её пухлые ступни. Над головой у неё бескрайнее голубое небо, начищенное солнцем до блеска, сияет слово мамины туфли. Она подпрыгивает и, кажется, что она вот-вот упадет в это небо, словно в чан с ледяной водой. Но её ноги касаются земли, и маленькие камушки снова впиваются в мягкую кожу. Что-то тянет её вниз. Ей еще рано уходить. Она всегда бегала быстрее других ребят в школе. Она было ловкой и гибкой. Её нравилось бегать и разрывать красную ленточку на финише. Она любила усталость после тренировок, когда немного темнеет в глазах, в мышцах горит огонь, и легкие готовы разорваться от воздуха. Но больше всего она любила то, как мама обнимала её после очередных соревнований. Как они вместе ходили в дорогое кафе, и мама покупала ей клубничное пирожное. Она безумно любила, как её мама улыбается. Потому-то и бегала быстрее всех. Она бежит к женщине вдалеке, к речке, к свежим дыням и бабушкиным пирогам. Кто-то кубарем катится вниз с горки, наверное, это соседский щенок; где-то кричат отчаянно чайки; воздух душный, пахнет полынью; у девочки руки в песке и глине, щеки вымазаны ягодами. Она бежит, задыхаясь, к маме, но ей никогда не догнать её. В этом никто не виноват. Ни мама, ни девочка, ни её отец, даже водитель грузовика ничуть не виноват во всем этом. Просто в тот день она устала больше обычного, и эта дурацкая ссора с мужем, да и дорога была слишком скользкая, а зимой ведь так непростительно рано темнеет, и желтые фонари вдоль дороги давно сломались. В этом никто не виноват, но разве это может служить утешением для ребенка, потерявшего мать? Какая ей к черту разница, кто в этом виноват? Девочка одна. Одна в бесконечно-зеленом поле. Бежит вперёд, где её никто не ждет. Беги же, глупое дитя. Беги, пока ноги держат. Но знай. Никто не побежит следом. - Хочется заставить всю комнату цветами. И цветы заставить цветами! И ходить по маленьким тропкам между ними с цветами на головах и в руках - тоже горшки с цветами. И весь подъезд уставить цветами, и соседям раздать, и улицы обставить цветами. И ведь мир засадить розами и лилиями, чтобы продохнуть от пыльцы нечем было! Аллергический ад. Рай флориста, - она плавно провела рукой по городу, словно смахнула пыль тряпкой. - Ты моя безумная цветочница. Без ума. Совершенно. Без. Ума, - она рассмеялась и снова принялась болтать ножками. - Что поделать, раз я так их люблю, - она вытянула горшок и радостно поглядела на маленький цветок, - разве же это не чудо? - Не урони свое чудо, - она снова рассмеялась, бережно прижимая горшок к животу и груди, словно спящее дитя. И я поставил еще одну пластинку, последнюю из имеющихся. Она медленно вышагивает по мостовой, рукой скользя по холодному железному забору. Она касается пальцами замерзших черных пик и кованных цветов, коней и нимф. Ветер нежно касается её розовых щек и проводил холодной рукой по волосам, приглаживая. Она немного улыбается, слушая, как вода под мостом тихо шепчет о чем-то личном, глубоко своем. Ей хочется, чтобы сейчас одна из этих машин вдруг затормозила, и из неё вышел совершенно незнакомый человек и подарил цветы, назвав её самой красивой девушкой в мире. Но этого не произойдет. Машины, будто листья в лихом речном потоке, проносятся быстро и как-то криво, куда-то мимо. Её длинное платье достает до середины щиколотки, но ей все равно очень холодно. Она не любит осень да и весну не переваривает, и к зиме равнодушна, а лето так вообще не выносит. Она бы очень хотела придумать еще одно время года и жить в нём с удовольствием. Она глядит на свои затасканные белые сапожки и гадает, доживут ли они до зимы, или подошва оторвется завтра или, может, прямо здесь и сейчас. Ей не хочется идти домой, но и на улице быть ей совсем не хочется. Было бы здорово, думается ей, если бы было такое место, куда всегда можно пойти, когда тебе немного по-осеннему грустно. Дома ведь мама, отец и братья. Они будут задавать эти дурацкие вопросы и опять кричать. Где она была всю ночь? Кто этот прескверный мальчишка, что привез её в субботу вечером? У них что-то было? О чем она думает, ведь на носу выпускные экзамены? Ну, какая любовь в её-то годы? Ей этого не хочется, потому она ходит по мостовой взад-вперед, и топит свои глупые мысли в холодной реке. Она проводит пальчиками по замочку на мосту. Что за глупая сказка, думает она. Влюбленные пары вешают на мост замок, чтобы вечно быть вместе. Какая же это всё чепуха и глупость. По правде говоря, она нисколечко не верит в любовь, а тот прескверный мальчишка всего лишь брат подруги. И ночь эту она провела не абы где, а в самом обыкновенном баре. Просто ей не хотелось идти домой, а бар работал круглосуточно. А еще там официант очень мило улыбается и иногда присаживается к ней на поболтать, когда не особо людно. Нет, она не верит в любовь. Просто, он человек хороший. От тоже читает Пруста и без ума от Моэма, ему тоже нравятся ранние работа Ван Гога, и он питает страсть к импрессионизму, да к тому же рисует сам. Он просто очень хороший. И волосы у него - мягкие, кудрявые, будто шоколадное пирожное. А еще, когда он улыбается - у него появляются ямочки и очаровательные морщинки вокруг глаз. И эти детские веснушки делают его таким милым. Жаль, все-таки, что он тоже ни капельки не верит в любовь. Любовь - это буйный сорняк, она разрастается мгновенно, убивая все хорошее в тебе. Это его слова, очень красивые слова, но он их не любит, в них слишком много сентиментальности и романтизма, а он этого не выносит. Иногда они гуляют вместе, он даже показывал ей свои работы, хоть редко делает это. Иногда они ходят на выставки, пару раз бывали в кино и театре. Это были никакие не свидания, ведь любовь - это все лишь сочетание пяти гормонов в мозгу, сплошная химия. Её просто не существует. Но что за странное чувство поднимается внутри, когда она видит его; и почему иногда ей так безумно хочется его обнять, что на глаза наворачиваются слезы? Верно, это всего лишь химия, чертовы гормоны, говорит она себе, но не успокаивается. Не за горами экзамены и взрослая жизнь, но ей так всего этого не хочется. Все, о чем она только может мечтать, это об еще одном времени года и месте, куда можно пойти. А еще ей, наконец-то, хочется уже поверить в эту треклятую любовь. - Видишь дом? - она указывает пальцем на маленькое неприметное здание где-то в самом прескверном углу города, - там никто не живет, - она сделала паузу, что придало этой самой обыкновенной реплике немного очаровательной тайны и горечи, - его скоро снесут. - Не хотел бы я быть домом, в котором никто не живет, - ответил я, и, чтобы эта фраза выглядела не так отрывисто, добавил, - грустно это, - она ограничила своё красноречие скромным кивком и слабым вздохом. Еще одна мысль выпрыгнула из моей головы, Рин попыталась схватить её, но она тут же убежала в ванную. - Не мог бы ты контролировать свои мысли, - язвительно сказала она, - о чем была эта? - безразлично спросила она, верно, думая как от неё избавиться. - О любви, которой нет. Пухлые ручки, совсем как у ребеночка, обвивают цветочный горшок. Её лицо закрывают широкие листья диффенбахии, и мне видна лишь её белобрысая макушка. - Дурацкие у тебя мысли. Солнышко выглядывает из-за толстого нечесаного пуза. Становится теплее. Ветер заходит в подъезд, громко хлопая дверью, не со зла, просто немного устал на работе. Мне пора уходить, но так замечательно сидеть на этом старом окне, чувствовать, как оно прогибается под тяжестью наших тел, и разбрасывать по дому свои дурацкие мысли, когда рядом сидит самый лучший собеседник на свете. И пусть это солнце, и этот ветер, и это окно, и эта музыка, и этот цветок диффенбахии, и этот город, и это здание, в котором никто не живет, и мы, и все вокруг нас вечно будет существовать в этом мирном, прекрасном мгновении.