Возьмемся за руки.

До размеров монеты расширить комнату и уместить в ней два стула и письменный стол. Минимум необходимого. Хлопок в ладоши. Я готов хлопать в ладоши до тех пор, пока руки не онемеют, до тех пор пока они не начнут кровоточить от бесконечных ударов. Сильнее. Сжимай воздух так, будто он убил твою мать. Души эту суку, как щенка в реке. Я хожу по этим черным полам, грязным как пёзды героиновых шлюх. Я зарою трупы под кафель. Я выложу дома ступени из мышиных зубов. Из хвостов - совью веревки и перекину канатный мост до самого твоего дома. Мы еще никогда не были так близки, нас разделяют лишь пара миллиардов мышиных трупов и два колышка на противоположенных сторонах земли. Клочки бумаги горят пламенными речами на моем столе. Эти речи поджигала ты. Каждое твое письмо - пожар в моем городе. Город с населением в минус один человек и колония крыс. Гамельнский крысолов, не иначе как. Дом косит вправо, стены сжимаются от холода, выгибаясь внутрь. На севере все-таки очень холодно. Продолжай писать также жгуче, чтобы согреть мои руки и глаза, уставшие от снега и полярного сияния. Полярная ночь, ослепительно серая, говорит, что нам пора расстаться. Но ты ведь не прекратишь мне писать, верно? Пожалуйста, напой мне мелодию города и отправь её бандеролью. Тут на севере поет лишь тишина, и та грустная и веет холодом. А ты пой хорошее, радостное. Пой мне о прутиках в детской кроватке; о розовых ленточках в волосах; о разноцветных фломастерах на желтом столике в комнате ожидания отделения стоматологии. Пой мне о рваном футбольном мяче; шальном синяке на разбитой коленке; о красном ведерке в песочнице; о яркой панамке и шарике, улетевшем в небо. Пой мне о пластмассовом кораблике в мыльной воде; о парном молоке еще теплом, пахнущем травой и животным; о лошадиной гриве и шерсти овцы, которую стригут в начале мая. Пой мне о пробках и авариях на перекрестке в твоем городе, только постарайся обойтись без жертв; о чайной лавке, где продают изумительный табак; о сладкой молочной кукурузе летом у цирка; о музыкантах, которые не дают уснуть по ночам, играя старые бардовские песни; о ценах, которые вдруг неожиданно подскочили вверх; о финансовом кризисе и неустойчивой политической ситуации в стране. Пой о делах и заботах; о том, что устала работать по двенадцать часов; о том, что времени оказалось ничтожно мало; о деньгах, которые скоро кончатся и зарплате, которая еще не начиналась. Пой о голубой краске для стен; комоде, купленном у старухи на барахолке; об амулете от сглаза и иконке в углу дома; о кошке, которая слишком громко мурчит и будит соседей, ведь стены такие беспощадно тонкие. Пой обо всем, что считаешь нужным. Первое письмо пришло ко мне девять лет назад. Я жил на огромной дрейфующей льдине с крысами, но совершенно один уже несколько лет. Я помню это письмо наизусть. Оно поразило меня своим откровением, без капли стеснения ты начала наш диалог, реплики в котором могут годами плыть в холодном океане никем неуслышанные. Корабли - редкость, их вес бесполезно измерять золотом. Они мне дороже жизни и всех богатств. Когда я читал это письмо, я отчетливо видел маленькую курносую девочку, лицо её, бесконечно прекрасное как полярная ночь, было обременено несвойственными детям задумчивостью и решимостью. В пухлой ручке - у неё карандаш, она украла его у брата из комнаты, ведь ему он пока ни к чему, а ей сгодится. Здравствуй! Она непременно испишет два листа своим неровным, корявым почерком. Она расскажет о школе и о том, что её новая подруга - страшная ябеда. Наверное, она все-таки не будет больше с ней дружить. Она еще скажет, что мальчики дразнят её "уткой" и дергают за косички. А косички расплетаются, и мама расстраивается. А ведь она совсем не хочет её расстраивать. И еще она напишет, что в маленькой конфетной комнатке, где спят крошечные девочки, её брат - хранит древние как мир порно-журналы. Там все модели старые и давно умерли. Это кажется ей несправедливым. Детская комнатка - кладбище порно-актрис. Она напишет, что еще брат водит в дом девиц, и девицы кричат так, что картины падают со стен, и всем делается неловко. Маме это не нравится, тете это не нравится и бабушке, и крошечным девочкам, живущем в доме, это не нравится. Мама сказала, что я могу писать тебе, чтобы ты не чувствовал себя одиноко. Так мы еще долго будем друзьями. Я так рада, что могу писать тебе! Она спросит меня о крысах, скажет, что на дух их не переносит. Спросит о звездах - какие мне тут видно? - и перечислит названия всех созвездий, которых она знает достаточно много для своего возраста, чтобы вызвать неподдельно восхищение взрослых. Она будет беспокоиться о том, что я ем; и обязательно поинтересуется, видел ли я снежного человека или на крайний случай белого медведя. Видел ведь? Ну хоть одним глазком! У девочки лохматые кудри, после косичек волосы совсем распушились. Мама будет стричь их перед каждым летом снова и снова, чтобы было не жарко, и расчесывать на ночь. В доме живут только женщины да её старший брат - глупый и капризный мальчишка. Они живут мирно. Она, бабушка, тетя, мама и крошечные девочки из детского дома "Малютка". Надеюсь, тебе там не одиноко. Возвращайся скорее. Мы очень тебя ждем! Разумеется, она ходит в школу. Там ребятишек мало, учатся тоже мало. А вот дел у этой крошки дома всегда много. Вот она и рассказывает, что нужно и постель крошечным девочкам менять и баюкать их. А еще уборка, уроки, маме с супом помочь тоже нужно и не забыть пеленки постирать. Она уже знает, что у крошечных девочек кроме них никого нет. Её мама - их мама тоже. Она равна с каждой крохой. Вот подрастут, говорит она, тоже помогать будут. Она прощается со мной весело, но немного сдержанно. Я знаю, она еще злится. В ней борются желание скорее увидеть меня, поиграть в прятки и поесть молодой кукурузы на заднем дворе нашего домика с простой детской обидой, лишенной всякой логики и понимая. Она знает, что я должен был уехать, но пока совсем не понимает зачем. Буду ждать твоего ответа! Крысы и эксперименты. Суровые условия и пять консервных банок в неделю. Верхом на дрейфующей льдине, как на боевом коне без подковы и седла. Никто другой просто бы не выдержал этого. Холод, ледяная пустыня впереди, позади и везде. Куда бы ты не глядел: лед и небо, такое белое, что тоже почти ледяное. Как в стеклянном шаре, который стоял у неё на комоде. Я часто в памяти возвращаюсь в те славные деньки, когда я снимал комнату на втором этаже в доме её матери. Три очаровательные женщины содержали дом в идеальном порядке, и мне порой было так неловко за свои поношенные туфли и пальто с заплаткой на правом плече. Три одинокий женщины - не редкость в послевоенное время. Огромный дом без постояльцев. Хаос. Разруха. Сироты. Хлеб по талонам. Голодовка. И одна маленькая девочка. Мы с Ринни сразу подружились: стоило мне поставить свой чемодан на порог, она подбежала ко мне и спросила, могу ли я стать её папой? Ведь её настоящий отец погиб на войне. Её мама тогда начала извиняться и ругать её за чрезмерную назойливость и свойственную всем деткам в её возрасте необычайную доверчивость. Но это показалось мне таким бесконечно трогательным, что я не мог отказаться. Для папы я тогда, конечно, был слишком молод, но вот друзьями мы стали отличными. Я всегда чувствовал на себе некую вину. Я был очень талантливым и перспективным молодым ученым, и от войны меня, скажем так, освободили люди, о существовании которых я, будучи обывателем, не задумывался и считал жизнь оных едва ли не вульгарной выдумкой фантастов. Это было бы страшным упущением, говорили они, отправить меня на боевые точки. Пока потери с обеих сторон исчислялись миллионами, пока шла война и кто-то подле меня непременно страдал, терял и умирал, я был огражден от всего этого. Для меня всего этого не существовало, все мирские страсти, бремя жизни меня не касались. В моем мире был только я и наука. Мои исследование не из той области, которая могла бы принесли пользу в войне, помочь выиграть одной из сторон. Мои исследования были выше всего человеческого. Но я чувствовал, что находился в неоплатном долгу перед каждым умершим и тяжело раненным солдатом, перед каждой голодавшей девочкой, работавшей по восемнадцать часов на заводе женщиной, ребенком, лишенного радости детства. Потому, когда мне сказали, что я могу принести хоть какую пользу, я без раздумий согласился на этот безумный эксперимент, путешествие в один конец в надежде этим благородным поступком избавиться от мук совести. Я прожил у них в доме всего два месяца, потом из дома сделали приют, а я уехал на север заниматься науками. Через два года она решилась написать мне свое первое письмо. Ей тогда было десять, мне - двадцать пять. Я сажусь за стол. Мой мир начинается и заканчивается здесь. Во льдах, в вечном дне полярной ночи, я грею бледные, мертвые руки о твои письма. Твои письма дышат жизнью, дорога к которой мне навсегда и навеки заказана. Я сам её заказал, потому, пожалуйста, не пытайся меня вернуть. Мне ведь тоже до одури хочется. Вот еще письмо, оно было двадцать седьмым, но я получил его еще вместе с двенадцатым. Ты писала много писем, но получал я их очень редко, зато огромными пачками. Молодая женщина с лицом, полным понимания и доброты, сосредоточенно сидит за обеденным столом и спешно выводит плохенькие быстрые буквы на старой газетной бумаге. Кажется, ей трудно усидеть больше минуты на одном месте. Она любит делать все быстро, хоть и подходит к каждой задаче со строгой рассудительностью, такой чуждой для всех других юных девушек. Жизнь кипит в ней, как вода кипит в кастрюльке на плите у неё за спиной. Во всем её теле и особенно руках угадывается что-то мужское. Она знает, что такое работа. В свои неполные пятнадцать ей пришлось стать взрослой и нести ответственность за свои слова и поступки, и за слова и поступки многих других людей, чьих имен она даже не знает. Тётя умерла месяц назад. Большая желтая кухня не нравится ей. Старая да и кафель весь в плесени. Поменяла бы - да денег нет. Солнце светил ей прямо в лицо из большого окна, и она щурит глаза, хмурит тонкие брови, мгновенно делаясь почти тридцатилетней. Никто не верит, что ей всего четырнадцать лет. Бабушка в больнице. Сейчас девочки придут с занятий. Двенадцать крошечных девочек. Их было двадцать восемь всего семь лет назад. Она потирает глаза, ей нужны очки, но где же их взять, когда у тебя под крылом двенадцать крошечных девочек, полубольных-полуживых? И всем надо платья, обувь, а скоро зима - где взять столько теплой одежды? Протянет ли окно в спальне еще год, если побольше ваты набить? Полы сыреют, ужасно скрипят - стоит ступить и котенку - скоро будут ломаться прямо под ногами, но подойдут ли старые доски из сарая? И чертова крыша опять течет, да в доме кастрюль уже не хватает! В зиму картошки купили мало, а сейчас такая дорогущая, и где столько денег взять? Неужели все это теперь на её плечах? Мне нужны деньги. Пособий ни на что не хватает. И брат снова начинает пить. Она больше не считает звезд по ночам и не играет с мальчишками в школе. Теперь у неё другие заботы. Мама больше не стрижет её волосы, и расчесывает она их сама. Желтые ситцевые платьица пришлось сменить на грубые коричневые брюки и почти мужские рубашки. Она не задумывается о том, почему другие девочки влюбляются в парней с гитарой, пока она драит полы и варит обед. Она не верит в справедливость и человечество. У неё другие ценности. Она просто хочет, чтобы каждая крошечная девочка дожила до своего совершеннолетия и после прожила долгую и счастливую жизнь, не такую, как её собственная. А еще она все-таки хочет починить крышу и пол. Ты так далеко. Там, где ты, холодно и тоскливо. И я пишу тебе о холоде и тоске в жарком городе. Этим письмам нужно огибать целый земной шар, чтобы быть прочитанными и нужными. Хорошо, что я нужна здесь и мне не приходится искать своего призвания. Оно у меня было от рождения, но все-таки немного грустно от мысли, что эти корявые письмеца видели больше меня и бывали там, где мне не быть никогда. Она не любит думать о далеком будущем, но голова забита мыслями о предстоящей недели. Что приготовить? Как удобрить помидоры, наверно, нужно подвязать черенки? Где взять деньги на лекарство от кашля? Неужели Лили снова придется вести к доктору? Сколько он возьмет на этот раз? Кончился сахар, но чертова инфляция, где бы раздобыть дешевый сахар? Брат так и продолжит пить, не просыхая? А доживет ли Лили вообще до завтра? Ты говоришь о таких далеких вещах в своих письмах. Наука, исследования, эксперименты, теории. Скажи, как в этим мире бок о бок уживаются такие разные вещи? Черные дыры на другом конце вселенной и завтрашняя контрольная по математике. Сломанный телевизор и теории Эйнштейна, ломающие все прошлые теории, как палочки от мороженного. Детская простуда и исследования межзвездного вещества. Раньше я так любила звезды, я хотела посвятить всю свою жизнь им. Но мое место здесь, рядом со сломанным телевизором, детской простудой и бесконечными контрольными. Может быть, оно и к лучшему, а, может быть, я потом пойму, что что-то упустила. Но пока в моей жизни итак много звездочек, чтобы я могла заниматься чем-то настолько туманным и далеким, как космос. Это твой удел. Ты писала так часто, так отчаянно стараясь не выдавать страха перед грядущим, так стойко и непоколебимо встречала новые трудности, не пискнув, преодолевала их. Это была твоя новая жизнь. Жизнь, где приходилось страдать ежесекундно, но нельзя было почувствовать этого страдания, просто потому что не было времени думать о таких вещах; не было пустой минуты, в которую бы на тебя мог обрушиться весь груз прожитых событий, потому ты продолжила бешено жить, впиваясь зубами в эту несчастную жизнь, чтобы та ненароком не ушла. Жизнь, где приходилось терпеть большие трудности, но не падать духом и сохранять лицо. Жизнь, каждый день которой давался в большим трудом, потому что жить приходилось сразу на тринадцать человек и нести бремя ошибок за прошлые поколения, расплачиваясь своими силами, надеждами и юностью за глупость и страх некогда живших господ. Больше не было той девочки в желтом платьице, для который я мог бы быть папой. Больше не было курносой девчушки, с которой я уплетал кукурузу и играл в прятки на заднем дворе. Ровно как и не было больше того двора и дома, и моей комнаты на втором этаже, и трех женщин, которые содержали бы дом в чистоте. Но был детский дом и измученные больные женщины, бывшие на "ты" со смертью; и было двенадцать крошечных девочек, знавших нужду и страх лучше любого букваря и молитвы, и шестнадцать крошечных девочек, миру живых уже не принадлежавших; и одинокий пьяница, и гнилые половицы; и созвездия, некогда наизусть заученные, а теперь совсем забытые. Была смерть и было отчаянье, как родные отец и мать, в доме живущие. И была одна четырнадцатилетняя девочка. Нетронутый конверт, измятый и почти серый, но все-таки такой завлекающий, толкающий на соблазн. Это еще одно твоё письмо, единственное за последние два года. Я часто слышу от людей такую фразу:"Не нужно верить словам". Но что у нас есть кроме этих несчастных слов? Девушка, которая взвалила на свои юные плечи груз, непосильный и для взрослого мужчины. Девушка, которая слишком рано поняла, что такое боль от разлуки и потери. Девушка, которая распрощалась со своей юностью и красотой, даже не узнав их лица. Скажи, что станет со мной через десять лет, если я уже тридцатилетняя? Пока другие пляшут на школьных дискотеках, она работает, чтобы крошечные девочки могли в свое время наплясаться вдоволь. Пока другие усердно учатся, она страдает научит крошечных девочек, чтобы тем не пришлось ни дня в своей жизни работать. Пока другие живут, она старается сделать жизнь крошечных девочек лучше, краше, сильней, здоровей. Сегодня мы похоронили бабушку. Никто не слышал стонов ночами, даже она сама. Как робот вставала и продолжала работать на износ. Никому неведомый мир полыхал внутри, обжигая сознание болью. Снова и снова. Отрада - письма на север, в которых можно было говорить как все есть на самом деле, без прикрас. Я этого совершенно не заметил. Как с каждым новым письмом ты взрослела. Как крошка Рин вдруг стала взрослой и рассудительной женщиной. Как вдруг внезапно эта детская мечтательность и любовь к звездам сменились на ясный ум и на почти мученическое самопожертвование. Я этого совершенно не заметил. Как крошка Рин, маленький бутон радостной жизни, набух и раскрылся удивительным цветком. Как моя нежная приятельская привязанность, построенная на теплых воспоминаниях десятилетней давности, вдруг стала тягостным и щемящим осадком в груди. Не заметил я и робости, приходящей ко мне, когда мне приходилось читать особо личные, интимные моменты твоих писем. Я будто вторгался в твою жизнь без разрешения, но я был для тебя в своем роде дневником. Кто будет стеснять глупой картонки и листов бумаги. Они же не посмотрят с укором, не выскажут возмущения. Я не заметил, моя дорогая, и того, с каким дрожащим возмущением я ждал эти корабли - и как злился, когда они долго не объявлялись; с какой одержимость я рвал конверты; с какой подозрительной ревностью относился каждому новому имени в письме; и с какой непреодолимой нежностью писал я тебе свои ответы, стараясь уместить в них все те события, которых даже не было в моей жизни, и забывая о самых важных мыслях, не покидавших мою голову. Словом, я не заметил, моя милая, как твои письма стали всем для меня. Моим ориентиром были твое плохенький буквы. Такие живые и настоящие, что по всем законам мне недоступные, но в эту и любую другую секунду только мои, только для меня одного. Лили никогда не станет совершеннолетней. И я починила полы. Отрывки твоей жизни наполняли мою. Ребяческий восторг овладел мною стоило мне только завидеть вдалеке корабль. Да, это властное чувство, настигшее меня только сейчас. Я бесконечно влюблен в девушку, которая, быть может, уже давно перестала видеть во мне человека. Личный дневник, только и всего. Письмо. Я разрываю конверт, серая бумага летит в грязный пол, разбивается о него. Вот, оно предо мной. Очарование безобразных букв. Трудный почерк, который я выучил наизусть. Коротенькое письмо, слишком коротенькое, чтобы быть прощальным. Вот она сидит с красным, спелым яблоком в руках. В белых волосах еще ютится запах мятного шампуня, но вот совсем скоро она перебьет его. Запах стойкого лака для волос, цветочные духи. Сейчас, она допишет письмо, поднимется, расправит плечи, снимет красное платье с вешалки и, подумав, что будет выглядеть в нём несколько вульгарно, все же наденет его. Но в эту секунду она такая простая и желанная. Легкое домашнее платье на нагое тело, слегка припудренное лицо. Эти вещи так ей чужды. Она смеется, ведь женщины в её возрасте не должны так стесняться косметики и красивых платьев, будто школьницы. Но она робеет, глядя на красивое молодое лицо и крепкое, упругое тело в зеркале. Нет, это все не её, это чужое - думает она, и смущение разжигает огонь на её лице. Мама умерла последней. В конце концов не могла же она всю жизнь пропустить мимо себя. Крошечных девочек у неё забрали. Её звездочки перестали мерцать. Придется искать новые. А этот молодой лейтенант уже имеет две звезды, чем не замечательный старт? Она перекидывает ногу на ногу и улыбается. Что бы такого написать? Стоит ли писать о том, что у неё свидание? Стоит ли вообще теперь писать? Приют расформирован. Девочек отправят в другой. Столько всего было за эти годы. А теперь удивительная в своей благородности тишь. Есть деньги. Есть крыша над головой. Есть зимнее пальто. Некуда спешить, нечего делать. Отупляющее как опиум спокойствие. Блаженный праздник мира и радости. Я встретила одного мужчину. Думаю, у нас есть будущее. Да, настало время заглянуть за занавес. Что же там впереди? Одиночество и скорбь, такие родные и знакомые с раннего детства, или же радость материнства и ясное тепло семейного очага? Она улыбается и перекидывает ногу на ногу, так приятно думать о будущем. Так приятно знать, что оно у тебя есть. Я продала старый дом. Думаю, я не смогу писать тебе некоторое время. Нет, думаю, я больше никогда не смогу писать тебе. Мои письма к тебе связаны исключительно с плохими воспоминаниями. Наша детская дружба итак слишком затянулась. Я не маленькая девочка, а ты не молодой ученый. Давай простимся хорошими друзьями. Я благодарна тебе за все, но больше мне не хочется держаться за прошлое. У меня есть будущее. А у меня нет. Ни прошлого, ни будущего. Одно бесконечное настоящее, единый вечный момент, когда смотришь в небо и видишь полярное синие. И тысячи цветов метеоритным дождем бьют в голову. Свет с разной частотой и длинной волны преломляется и бьет по глазам, раздражая рецепторы. И кажется ты, обезумевший старик, один на дрейфующей льдине посреди огромного океана с колонией крыс, снова сходишь с ума от тоски и умираешь, уже не зная происходит ли все это в самом деле и просто очередной припадок. Голову в небо, как страус - в песок. Чтобы освежить мысли, которых, в сущности, нет. При столкновении энергичных частиц плазменного слоя с верхней атмосферой происходит возбуждение атомов и молекул газов, входящих в её состав. Все это я без труда могу объяснить, но почему сердце замирает, когда я вижу, как горит зеленым светофором небо над моей головой, поджигая холодом мысли, от которых даже письма отогреться не помогут. Излучение возбуждённых атомов в видимом диапазоне и наблюдается как полярное сияние. Небо плавиться как жаренный сыр и падает в низ крупным бисером. На севере все-таки очень холодно. И ты по-прежнему так далеко. Будь рядом ты, мне было бы проще. Но у тебя есть работа и долг, важнее всякого человеческого деяния. Эгоистично было бы просить тебя о возвращении. И еще более эгоистично было бы с твоей стороны сюда возвращаться. Не для того ты уехал, чтобы сюда воротиться. Большой успех одного ученого чаще строится на неудаче теорий другого. Ряд ученых совершают ошибки, и часто многим позже один, собрав все накопленные знания воедино, находит верное решение. Пусть моя неудача с тобой даст успех кому-то другому. Моя тоска по дому имеет твое лицо. Мои безумные мысли обращены к тебе. Мои руки тянутся к свету, к тебе, милая Рин. Я - одинок как Степной Волк. Ты одинока - как мать, потерявшая свое последнее дитя. Наша разлука - моя вина. Расстояние - каждый шаг - игла в моем сердце. Я хочу видеть тебя. Когда ты плачешь и когда смеешься. Морщины на твоем лице - гордость, медаль за мужество. Твои руки хочу сжать и целовать, жесткие от порошка и керосина, - руки женщины, знающей цену человеческой жизни. Твои боль и отчаянье - я разделю с тобой. Но их не прислать в конверте, милая. Это ужасно знать, что сейчас тебе, быть может, нестерпимо больно как прежде никогда не бывало, и понимать, что меня нет рядом. И не было никогда. Тот поезд, что увез меня, корабль, разрывающий море, и небо, и облака - пусть все это исчезнет. То время, что я провел здесь, без тебя и твои страсти, терзания, боль и отчаянье - все это пусть навсегда затеряется во льдах, как немой крик дикого зверя, о жизни которого никто не знал. И время застынет на дрейфующей льдине. И я снова стану молодым ученым и ты будешь юным, нетронутым жизнью благоухающим цветком. И у нас будет будущее, теплое и радостное в жарком городе на втором этаже в домике, который три одинокие женщины содержали в чистоте. Пусть звезды дают тебе надежду, моя любовь. Пусть огонь твоих писем растопить лед на дрейфующей льдине и разразится пожар, богаче и ярче, чем Великий Лондонский Пожар одна тысяча шестьсот шестьдесят шестого года. Пусть весь мир будет биться и дрожать в ядовитом огне твоей боли и твоей судьбы, и твоего отчаянье. Пусть весь мир прочувствует все то, что каждый день ты несла как долг и службу, и ужаснется, и устыдится, и сгорит. А небо озарят пылающие изумруды. И весь мир утонет в гремящем изумрудами небе. А ты и я пусть будем молодыми и бесконечно счастливыми, влюбленными в уродство и красоту мира, и наше будущее будет покойным, как океан и корабль в нем, и письма, дающие надежду. Я держал её на руках - десятилетнюю девочку - в своих руках, как попавшего под колеса машины котенка, как дамскую шляпку, унесенную ветром, как ленту из шелка для пояса платья. Я кружил её летним днем, и воздух, пахший полынью и дикими цветами, волнами падал на грудь. Мне было двадцать три года и я кружил маленькую девочку в желтом платьице на заднем дворе дома, в котором на втором этаже снимал комнату, и который три одинокие женщины содержали в чистоте. Я смотрел на грубое кружево её платья, на её розовые щеки, на глаза - темнее глубин океана, кудри - ярче солнца, на славные веснушки, придававшие её болезненно-белому лицу - лицу ребенка, знавшему голод послевоенных лет - особый ребяческий задор и веселость. Я кружил её на своих руках, и с веранды доносился голос её матери. Она без зла кричала, чтобы Ринни оставила меня в покое, и мы уже поднимались на обед. Сегодня ведь её любимая кукуруза. Я помню ясный свет и голубой забор, и стены дома, желтую кухню и чудный смех трех одиноких женщин и одного скверного мальчишки. Помню жилистые загорелые женские руки, разминающие тесто на пироги, разбавленный чай без сахара и еще незрелую, но сладкую кукурузу. Помню живые голоса, стрекотание насекомых в саду, щебет птиц, трепет их крыльев, гудки машин и рев тормозов, веселый ребяческий визг. Великолепная симфония моего лета. Помню, что Ринни вечером садилась на веранду и, смотря на звезды, безошибочно называла мне названия созвездий. Помню, что у неё на комоде стоял стеклянный шар, и в нём был океан, льдина и хижина. Мое проклятье и мое пророчество. Помню, что читал ей "Питер пена" перед сном, и она просила не уходить, потому что боялась быть одна. Помню, что крыс она не любила, но уважала всякую тварь, живущую на земле. Помню, что волосы у неё безбожно вились. Помню, что, когда я собирал вещи, она плакала и умоляла меня остаться. Помню, что поезд был раздражающе медленный, и сердце тоскливо билось в такт стуку колес, затухающе-медленно. И мне хотелось, чтобы каждый следующий стук был последним. И помню, что был дом, который три одинокие женщины содержали в чистоте, был дурной мальчишка, было послевоенное время, были митинги, шествия, был голод, была сладкая молочная кукуруза, было солнце, был запах травы. И была одна маленькая девочка, ставшая позже девушкой сложной судьбы и твердой воли, моей драгоценной возлюбленной, никогда не узнавшей о чувствах ученого-затворника, оседлавшего время на бесконечно дрейфующей льдине.