От судьбы не убежишь

Один из лучших театров Амстердама претерпевал не лучшие времена. С развитием технологий народ все больше сидел по домам, уткнувшись в гаджеты, и на постановки ходили в основном только самые большие любители. Но и эти зрители покидали стены театра недовольными. Балетные постановки, откровенно говоря, не удавались. Нет, все было хорошо: музыка, костюмы, именитые танцоры, но… балерины ходили какие-то пришибленные, кое-кто хромал, и все без исключения поминутно оглядывались, что напоминало нервный тик. На сцене, конечно, никто не позволял себе оглянуться, но напряжение висело в воздухе и ощущалось почти физически. Итог был закономерен — практически всегда кто-нибудь падал. И не только во время сложных пируэтов, но и просто во время перебежки с одного края сцены на другой. Режиссер худел, бледнел, и волос на его голове становилось все меньше и меньше. Он понимал, что балетмейстеры должны обо всем знать, но они выглядели такими же затравленными, как и вся балетная труппа, и наотрез отказывались о чем-либо говорить. Все решил спектакль, над которым Шнитке работал больше года — он восстанавливал балет «Нимфы и бабочка» со всей любовью к этому искусству. Испортить такую постановку означало испортить отношения с ним, и без того не самым приветливым человеком на земле. И они это сделали. Нимфы были похожи на попрошаек, по нелепости одетых в роскошные легкие одежды, главный герой испуганно поджимал губы весь спектакль, и, как апогей всего этого безумия — несколько человек из кордебалета неуклюже и некрасиво растянулись посреди сцены. Тогда он решил посмотреть, как работают балетмейстеры. В таком большом театре режиссеры могли не обращать внимания на подготовку, появляясь на репетициях только после того, как вся труппа выучит свои партии. Пора было это исправить. Примостившись в нелепой для режиссера позе за дверью, Шнитке, открыв рот от изумления, наблюдал за хаосом в репетиционном зале. Как оказалось, всему виной был один из балерунов кордебалета — «третий лебедь в пятом ряду», как он любил говорить. Балерины выполняли пируэты и фуэте, а этот… мерзавец подставлял им ногу в самый ответственный момент! Более того, он умудрился извернуться в прыжке и толкнуть танцующего рядом американца Генри, который только недавно начал работать в их театре. — Ты что творишь? — Генри поднялся с пола, скривив лицо от боли, и обернулся к балеруну. Шнитке увидел как тот, приблизившись к Генри, внезапно упал и картинно скорчился, будто бы американец ударил его. — Вы видели? — стонал балерун, схватившись за ногу. — Он меня толкнул! — Роббен! Арр-р-р-р-рьен! — громоподобный рев режиссера заставил всех подпрыгнуть, а кое-кто и вовсе не удержался на ногах. Ворвавшийся в репетиционный зал Шнитке был зол, как тысяча чертей. Он не позволит какому-то жалкому танцоришке калечить своих актеров! — Он ударил меня, господин режиссер, — стонал Роббен. — Я все видел! Тебя никто не толкал! — Шнитке рывком поднял балеруна и указал ему на дверь. — Вон из искусства! И пока Роббен, все еще постанывая, спускался вниз по лестнице, вслед ему несся крик: — Я позабочусь о том, чтобы тебя не взяли ни в один театр! Даже уборщиком!