Меж двух огней

Безысходность. Неотрывно глядя прямо в камеру, я во всеуслышание заявляю, что жива, и говорю обо всем, что старательно замалчивалось Капитолием последние семьдесят пять лет. О победителях, которые на самом деле проиграли и потеряли все, в том числе и самих себя, и об обыкновенной девочке из самого бедного района Дистрикта-12, которая еще надеется найти путь назад и все вернуть. Я предлагаю тем, кто готов меня слушать, присоединиться к моим поискам. У меня на плече висят лук и колчан со стрелами, но одета я совсем не в костюм Сойки-Пересмешницы и даже не в военную форму Тринадцатого. Это была идея Крессиды — показать мирным жителям Панема, что я одна из них. А потому на мне широкие отцовские штаны со множеством накладных карманов, слегка растянутая майка и старая охотничья куртка. На лице нет макияжа, а вымытые с утра волосы заплетены в косу чуткими руками мамы. День выдался на удивление солнечный и теплый для конца сентября. Я снимаю куртку и почти мгновенно жалею об этом: кожа болезненно зудит от осевшего на нее пепла мертвых. Хруст костей, ломающихся под нашими тяжелыми шагами, оглушает. Нос раздражают запахи горелой плоти и крови, а к горлу подступает тошнота при виде тлеющих и гниющих останков, над которым кружат мухи. Дом в опустевшей Деревне Победителей встречает меня прохладным молчанием и сладковатым ароматом цветов. Я слепо иду на запах, вздрагивая от каждого шороха. Одинокая роза терпеливо ждет своего часа в вазе с засохшими полевыми цветами. Замираю посреди комнаты и завороженно смотрю на нее. Она красивая, живая и смертельно опасная. Тонкие белоснежные лепестки сверкают в лучах полуденного солнца словно россыпь драгоценных камней и кажутся невинно-прозрачными. Но меня не обмануть: этой розе есть что скрывать, как и том, кто оставил ее здесь. «О, моя дорогая мисс Эвердин», — раздается у меня в голове, — «давайте не будем лгать друг другу. Вам не сбежать от меня, и вы это знаете.»  — Китнисс? Хеймитч незаметно подходит сзади и трогает меня за плечо.  — Нам пора. Не спуская глаз с розы, прошу задержаться еще на минуту. Ментор пытается проследить за моим взглядом и остается в замешательстве, увидев, что обрывается он на ничего не значащей детали интерьера.  — Это подарок Сноу.  — Ну и что старик хотел этим сказать? — чуть раздраженно интересуется мужчина. Он любит загадывать свои загадки, но терпеть на может разгадывать чужие.  — То, что нам не спастись, — спокойно поясняю я. Хеймитч испускает душераздирающий вздох.  — Только не начинай, ладно? Он думает, что еще минута, и я снова сойду с ума. Сбегу и спрячусь в лесу, наплевав на революцию и бросив всех на произвол судьбы. Или схвачу вазу, со всей силы швырну ее о пол, растопчу ногами розу, а затем упаду на колени и расплачусь, как маленькая, над блестящими осколками. Ничего этого не будет, клянусь. Мне ведь уже не сбежать, правда? И Хеймитч не знает того, что знаю я. Так просто розу не уничтожить. Ее не сломать, не растоптать, не утопить, не сжечь. Нет, единственный способ навсегда избавиться от нее — это украсить ею лацкан пиджака Сноу и выстрелить ему в самое сердце. Я оборачиваю пальцы рукавом куртки, осторожно достаю цветок из вазы и забираю с собой. На кухне беру хозяйственную сумку, с которой мама когда-то ходила на рынок, и, потянув на себя стеклянную дверцу шкафа, складываю в нее кое-какие вещи. Пожелтевшую фотографию отца в старой рамке, мамины травяные настойки, любимую ленточку для волос Прим. Кусочки нашей прошлой жизни. Я тоскую по ней, хоть и никогда не признаюсь в этом вслух. Уверена, мать и сестра тоже скучают. Медленно оборачиваюсь, спиной почувствовав на себе чей-то взгляд. Гейл стоит у кухонного стола и рассеянно поглаживает шершавую деревянную поверхность пальцами. Иногда он появляется так бесшумно, что мне становится не по себе.  — Ты ведь должен был оставаться в планолете… Тебе ни к чему видеть все это, ни к чему возвращаться в тот день, разве нет? Парень не слышит меня. Или делает вид, что не слышит.  — Здесь ты меня поцеловала. Я надеялась, что он забыл. Выходит, нет.  — Не думала, что ты помнишь. Тебе ведь вкололи огромную дозу морфлинга. Ноги сами несут меня к столу. Гейл огибает его, приближается ко мне и, глядя на меня сверху вниз, качает головой и снисходительно усмехается:  — Морфлинг? Да я скорее умру, чем забуду. И то вряд ли. Усмешка тает, обнажая гримасу боли.  — Хотел бы, но не могу. Я как тот парень из твоей песни, что вечно ждет ответа. В глазах Гейла стоят слезы. Я никогда не видела его плачущим. Приподнимаюсь на носки, обвиваю рукой мощную шею и прижимаюсь к нему так крепко, насколько хватает сил.  — Не смей. Ты обещал быть моей силой, помнишь?  — Я помню все, Китнисс, — шепчет он, — в отличие от тебя. Но это другое. Ты не поймешь. Прижимаюсь губами к его губам, не давая ему закончить, а слезам — пролиться. Он весь горит, как в лихорадке. Очень жарко. Очень больно. Его сухие, обветренные губы не отвечают на мой поцелуй, в который я попыталась вложить всю не присущую Огненной Китнисс нежность. Мне остается только отстраниться, отпустить его шею и спрятать руки за спиной.  — Почему?  — Я знал, что ты это сделаешь. Невероятно, но его глаза смеются как ни в чем не бывало.  — Откуда? Я не знала…  — Мне больно. Тогда тогда ты меня замечаешь. Не переживай, Кискисс. Однажды это пройдет. Я жду, что после этих слов он уйдет, но ошибаюсь. Вместо этого Гейл наклоняется, берет меня двумя пальцами за подбородок и тихо говорит:  — Тобой слишком легко манипулировать, Сойка. Не позволяй этого никому, кроме меня. Моя кожа вспыхивает то ли от его слов, то ли от горячего дыхания. Вот теперь он уходит, обессиленно согнув плечи, засунув ладони в карманы и громко шаркая ботинками по полу. В этот момент мне кажется, что я никогда по-настоящему не знала того, кого считала лучшим другом.