Взмах веера. Свист катаны.

Смотреть в потолок, слушать перешёптывание слуг и вой ветра за окном было утомительно. Утомительно было проживать одинаковые дни, где смена повязок и омовение ран было единственным значимым событием. Лежать и думать, думать и лежать. Вот и всё, что было у Суйгетцу в доступе. Конечно, давно он мог встать и, не обращая внимания на кровавые следы от свежеоткрытых ран, выйти во двор, цепляясь слабыми руками за тонкие стены. Мог бы давно, но только понимал, что смысла нет в этом. Нет смысла выходить за пределы комнаты, чтобы искать ту, что посмела не приходить к нему. Что исчезла, вспыхнув багряным отблеском волос в проёме двери, отстукивая быстрыми шагами по полу. Но ему надоело. Надоело не слышать громкого голоса и не видеть алых глаз. Надоело молчать, не отпускать пренебрежительные замечания в её сторону, не наблюдать за сведёнными в раздражении скулами. Ему надоело. Решение было спонтанным и будто бы неосознанным, да только желание это сделать появилось давно. Именно в тот момент, когда на прощание в дверном проёме мелькнул рукав зелёного кимоно, он хотел рвануться следом и схватить, дёрнуть на себя, окликнуть, на худой конец, в стремлении задержать, оставить рядом, чтобы она не растворялась в вечерних сумерках эфирным веществом. Но не смог, лежа неподвижно, смотря полуприкрытыми глазами в потолок, слушая ветер за окном. Слуги шептались, рассказывая друг другу последние новости и сплетни, не думая даже о том, что упоминание имени одной из самых известных гейш заставит хозяина быстро и нервно дёрнуть головой в стремлении услышать, что именно является предметом разговора. Служанка мимоходом говорила своей товарке о том, что в окейю Карин присылают огромные коробки, на которых изображён символ лучшего мастера кимоно в городе. Что часто туда прибывают гонцы с письмами, ожидая ответов. И дожидаются, пряча свитки в футляры, а футляры за пазуху. Служанки хихикали и перешёптывались, попутно убирая в комнате после очередной перевязки. Убирали и не видели, как побелели костяшки пальцев господина, как опасно сузились в злом прищуре его глаза, как едва различимое шипение прорывалось сквозь стиснутые в судороге злости зубы. Не видели, как резко было отброшено одеяло и быстро поднялся человек, что минуту назад изучал потолок утомлённым взглядом. Только когда раздался приказ одеть его, они в ужасе оторопели, не зная, что делать. - Господин, Вам нельзя, стойте... Господин... Раны... Слуги в ужасе зашептали предостережения, умоляя Суйгетцу остановиться, лечь обратно, не надрывать едва затянувшиеся раны, да только тот не слышал их, отмахиваясь от рук, протянутых в стремлении помочь. - Посыльного привести. Быстро. Голос был напряжённым, отрывистым, свистящим, как свистит меч, прежде чем вонзиться в плоть врага. Суйгетцу был зол. Зол до чёрных кругов перед глазами и трясущихся от неукротимой ярости рук. Злился на неё, не желая признавать, что виноват кругом и повсюду сам. Виноват, и досада, вязкая и горькая, разливалась внутри, сплюнуть хотелось, что он и сделал, отмечая про себя, что вместо горечи сплюнул кровь. Неважно. Неважно это сейчас, когда он теряет всё, что терять был не способен. Терял самоконтроль, почти выпуская на волю ту ярость, что не оставляла его противникам шансов выжить. Терял уверенность, что всё идёт так, как Он того хочет. Терял её, эту раздражавшую его женщину, которая посмела не приходить к нему. То, что он сам перекрыл ей дороги к самому себе, старался не помнить. *** Суйгетцу слышал только свист и звон клинка, только колебания воздуха позади себя, не оглядываясь разворачивает клинок за спину, поражая врага в очередной, не сосчитать какой, раз. Победа была за ними, только Суйгетцу не смог выйти полным и безоговорочным победителем. Разворачиваясь в сторону последнего поверженного противника, что умер почти мгновенно, так и не осознав этого до конца, Суйгетцу устало переводил взгляд на залитые уже подсыхающей кровью руки. Смотрел на них невидящим взглядом, не ожидая ничего, не слыша ничего, не чувствуя ничего, кроме бесконечной апатии. Он бы удивился, как быстро его чувства ударяются из крайности в крайность, ведь только несколько мгновений назад он упивался боем, литрами крови и своим полным единением с оружием, что являлось продолжением его самого. Смотрел на свои кровавые руки и, вздыхая полной грудью, зашёлся кровавым кашлем от полыхающей, пульсирующей боли в области сердца. И мир ожил, зашумел ветром, запах дождём, оплакивая ли тех, кто уснул здесь мёртвым сном, смывая ли с земли кровавые ручьи. Суйгетцу чувствовал горячую кровь, водопадом вытекающую из раны, и отчего-то почти сожалел, что умрет сегодня. Сожалел, ведь помнил, что, уходя на бой, он не завершил одно дело, важное дело, которое было важно и необходимо по причине, что он не озвучивал, которую просто не мог озвучить, ведь это означало поражение. А поражение означает слабость. А он, один из сильнейших воинов, не может, не способен просто быть слабым. Суйгетцу окинул затуманенным взором поле боя, ища тех, кто еще остался из противников. Никого не было на усеянном трупами поле, и только фигуры поодаль говорили о том, что смерть не скосила всех, устроив Великую Жатву. Суйгетцу резко и быстро взмахнул катаной, смахивая кровь, и с легким щелчком клинок вошёл в ножны, что являлось молчаливым знаком того, что бой окончен. Суйгетцу не чувствовал ветра, который бушевал все время, но сейчас, после всего, он вдохнул, обжигаясь парализующей болью, полной грудью, видя, как горизонт озаряется багровым восходом, и в голове резко, как удар, всплыл взмах огненных волос. Взгляд кровавых, алых глаз. И именно в момент воспоминания рана остро и нестерпимо больно напомнила о себе, и сердце зашлось быстро и отчаянно, будто испугавшись, что конец наступит скоротечно и незаметно. Суйгетцу зашипел от боли и опустился на одно колено, чувствуя холод совсем не от ветра. Холод, который пронизывал тех, кто встречался с ним на поле боя, так больше и не поднявших глаз к небу, подкошенных смертью. Кровь шумела в ушах, и всё вокруг закружилось. Почти что упавший на промерзшую землю, он почувствовал, как подхватили его за талию, взваливая на себя. Увидел озабоченные синие глаза напротив. Наруто. Жив, значит. А его подхватил, выходит, Саске. Кто угодно бы умер, но только не они. Не Наруто, олицетворяющий жизнь. Не Саске, будто бы покоривший смерть. Суйгетцу попробовал было отстраниться, попытаться идти самому, но Саске раздраженно цокнул и поудобнее перехватил его за пояс. - Перестань, Суйгетцу. Это не позорно - принимать помощь тогда, когда ты в ней нуждаешься. Нам бы только вернуться в город, там тебя быстро поставят на ноги, если ты, конечно, не попадешься в руки своей фурии раньше и не будешь убит за то, что получил ранение, - Саске усмехнулся над ошарашенным лицом Суйгетцу, но стал серьезным, когда изо рта того вместе с кашлем брызнула кровь. Суйгетцу знал, что такие раны редко имеют положительные последствия, и только одна мысль пульсировала в тех моментах, когда сознание возвращалось к нему, пробуждаясь острой болью в грудине. Он наблюдательно отметил, что и Саске пострадал, когда быстрым движением тот вытер кровавые слёзы, льющиеся из глаз. Шаринган требовал дорогую цену за владение им, каждый раз запрашивая плату в десятикратном размере. Наруто время от времени морщился, прижимая руки к животу, где печать была спиралевидная, и Суйгетцу знал, демон внутри ещё беснуется, ещё рвётся на волю, ломая рёбра, и кровь, что пропитала одежду блондина, была чёрной. Они все пострадали, но по неизвестной причине провиденье пощадило их. Пощадило или посмеялось, оставив жизнь, а значит, мысли и чувства тоже остались. *** - Куда прикажете, Господин? - слуга склонился в низком поклоне, пряча улыбку. Он был не молод уже, многое знал, многое видел. Сопровождал господина везде и знал его хорошо, слишком хорошо. Он мог и не спрашивать, куда направляется Суйгетцу, но правило и приличия того требовали. Он слышал, как слуги шепчутся о гейше, что заставляла его господина улыбаться так, как редко он улыбается. Как-то просто и открыто, не ухмыляясь своими острыми зубами. Старый слуга склонял голову и почти не менялся в лице, только морщинки прорезались острее у самых глаз, только взгляд понимающе пронзал профиль господина. - Ты знаешь куда. Окейя, - отрывисто бросил Суйгетцу и раздражённо отдёрнул занавеску паланкина. Не любил в нём ездить, но если хотел сегодня прибыть к Карин не в обморочном состоянии, с сочащимися кровью ранами, о лошади пришлось забыть. - Да, Господин. Погода была серой, мокрой, ветреной. Серость и холод. Вот и всё, что можно написать о ней, если кто-то бы решил её описывать. Суйгетцу погружался в свои мысли, невидящим взглядом смотря в небо, что виднелось между занавесками паланкина, и думал о том, что что-то пошло не так, как должно было пойти. Даже не сейчас, когда он запоздало понял, что она ускользает из его рук, которые так никогда почти и не были протянуты ей навстречу. Даже не на тех вечерах в чайных домиках, когда она почти тряслась от злости на него за колкие шутки и на себя за неумение отвечать. А тогда, давно, в первую их встречу. Тогда, на мосту в загородном поместье. Когда первые холодные потоки спускались с гор, когда первый иней хрустел под ногами. Когда клён, красивый и раскинувшийся над мостом, терял золотые листья. Именно тогда, встретившись своим безразличным взглядом с надменным алым, что-то пошло не так. Тогда - сейчас Суйгетцу чувствовал потребность признаться в этом, хотя бы себе самому - он смотрел дольше, чем нужно. Тогда он провожал внимательным взглядом тонкую фигуру в красном, и что-то тянуло, звало. Тогда он смотрел на неё и злился на себя, что не может развернуться безразлично и сказать спутникам что-то второстепенное, отстранённое. Тогда он умел, слишком хорошо умел обманывать себя, называя влечение к ней раздражением, а ревность - просто злостью, что лишний раз не может её задеть. Тогда было проще. Тогда, под раскинувшимся, оголяющимся клёном, он не почувствовал ничего, что могло бы сказать ему о важных, необратимых последствиях. Или не хотел слышать, чувствовать, что по неясной причине сердце как-то странно, на долю секунды замерло, простреленное красными глазами. *** - Прибыл господин Суйгетцу Хоудзуки. И тишина воцарилась на мгновение в небольшой комнате на втором этаже океи. Карин, что красила губы, нервно дёрнула рукой, прочерчивая по щеке кровавый будто след помадой, и след этот был как порез, загораясь ярко на выбеленном лице. Карин была ошарашена. Карин была застигнута врасплох. Карин была испугана. Таюя, волей случая сидевшая здесь же, быстро перевела взгляд на Карин, демонстрируя белозубую ухмылку, отставляя чашку чая. - Карин, я ухожу. И надеюсь при следующей встрече больше не видеть истерик, пугающих моих слуг. Не будь дурой хоть сейчас. Авани, мы уходим, - голос резкий, громкий, властный и как всегда грубоватый заставил Карин вздрогнуть и нервно дёрнуться, виновато оглянувшись на дверь, за которой Таюя почти исчезла, небрежно махнув рукой ей на прощание. Карин осталась одна и отстранённо заметила в зеркале, что лицо её прочерчивает красный след. Очнулась резко, будто кто-то выдернул её из-под толщи воды на поверхность, и быстрыми движениями начала приводить себя в порядок, но так и не сумев навести порядок в мыслях. - Госпожа, вас ждёт Суйгетцу-сама. - Проводи его в сад. Я буду через минуту, - Карин рвалась туда, к нему, всем своим взбесившимся сердцем, но умирала при мысли о том, чем это закончится. Это же он, Суйгетцу. Тот, рядом с которым она становилась глупой и неуклюжей, слабой и мягкой. Он, тот, кого она ждала даже во сне, но так боясь увидеть наяву. Она собралась быстро, спускалась, не имея ни сил, ни желания замедлять шаги, которые не могли заглушить стука бешеного сердца, лишь с трудом затормозив перед дверью в сад, усмиряя испуганную улыбку, что подрагивала на всё-таки накрашенных губах, и стирая, или стараясь стереть, напряженное, загнанное, но просящее выражение глаз. - Суйгетцу-сама, Вам лучше, радостно это видеть, - Карин сказала это нараспев, слегка разводя руки, будто собираясь обнять человека перед ней. Пропела и осеклась, напоровшись на застывшее лицо и прищуренные глаза, что смотрели прямо на неё. - Вы тоже всё хорошеете и хорошеете, Карин, - он так никогда и не прибавлял к её имени уважительный суффикс. Голос был сочащимся язвительностью, казалось, будь она материальна, озеро у ног Суйгетцу накапало бы приличное. - Да, мне не о чем печалиться, - хотелось сказать беззаботно, но получилось ли - вопрос большой. - Разумеется. И веселить Вас есть кому, - почти шипит. - Разумеется есть, Господин. Я не всех раздражаю, многие даже любят меня. На многое, если не на всё, готовы ради моей улыбки, - Карин напрягала скулы до судороги, губы почти дрожали от напряжения, которое она прикладывала, чтобы улыбнуться. - Вот как, Карин. Вы настолько удовлетворены жизнью и заняты любовью других мужчин, что и не интересовались, как я себя чувствую. Умер, возможно, а Вам только радость. Кто-нибудь да подарит новое траурное кимоно, - Суйгетцу почти шипел, выплёвывая слова с холодным воздухом, что царапал лёгкие, и только закончив, прикусил губу до крови, осознав, что сказал много, слишком и без шанса что-либо исправить много. В саду стало тихо, оглушающе тихо. Только ветер шумел и рвал одежду. Только редкие снежинки крутились в воздухе. Только ручей журчал. А два человека, стоящих близко телами, но отдалённые бесконечно далеко душами, застыли в смятении. Мужчина, нахмурившийся, с залёгшей на переносице складкой, отвёл прищуренные глаза. Женщина, приоткрывшая рот, очерченный чётко кроваво-красной помадой, стояла оглушённая признанием, криком души того, кого считала самым безразличным, самым холодным по отношению к ней. Стояли долго, и только ветер трепал волосы их, только снежинки покрывали их головы. - Забудьте, Карин-сама. Не знаю, зачем я приехал. Всего доброго, - слова прозвучали сухо и отстранённо, будто поглощённые ветром и утопшие в зыбком снеге. Суйгетцу не смотрел на неё, не хотел ждать никаких слов, но ждал, почти с ощутимой в ногах болью проходя мимо. Заставлял себя не медлить, идти быстрее. Карин стояла молча, с остекленевшими глазами и почему-то вспоминала их первую встречу, где в окружении падающих золотых листьев увидела безразличные, чуть прищуренные фиалковые глаза. Вспоминала, как оступилась и воздух выбило из лёгких, как хотелось обернуться до боли в шее, только бы увидеть эти глаза ещё раз. Зачем ей это было нужно, думать тогда не хотелось. Очередной порыв ледяного ветра почти сбил её с ног и перехватил дыхание, и Карин увидела, что перед ней пустое место, где раньше стоял силуэт мужчины, которого она до остановки сердца... Любила. Карин разворачивается быстро, оскальзываясь на хрустящем снеге, и видит силуэт, что направляется к выходу из сада, и почему-то казалось, что и к выходу из её жизни. Паника, всепоглощающая паника придала сил и заставила не слушающиеся ноги перебирать быстро, ругаясь и плюясь проклятиями на неудобную обувь и узкую юбку, что тормозила, мешала. Бежала быстро, и всё равно было страшно, непростительно далеко до спины того, кто не хотел помочь ей. Не хотел остановиться, оглянуться, раскрывая объятия, заставляя наблюдать только прямую спину и белый хвост на затылке. Карин рванулась сильнее, быстрее, обхватывая его за талию, прижимаясь близко, хватаясь ледяными пальцами, что не смогла бы их разжать, даже если бы ей пригрозили их отрезать. Карин слышала только гул, оглушающий стук сердца, бешеный шум крови в ушах. И знала, что он остановился. Остановился и поражённо повернул голову, смотря через плечо на её зажмуренные глаза и сжатые в упрямом изгибе губы. Стояли так только несколько мгновений - и вот уже он жёстко и быстро хватает её за руки, разводя их в стороны, и поворачивается к ней, целуя грубо и больно, как умеет. Мешая кровь и помаду, оставляя синяки на плечах, разрывая кимоно и выдёргивая заколки из волос. Карин не уступала, шипя ему что-то о ненависти вперемешку с проклятиями. Сумерки сгущались и поглощали их, двух людей, что стали близки что телом, что душой.