Взмах веера. Свист катаны.

Седовласая женщина сидела на крыльце, смотря на темное, бархатное небо, прорезанное сверкающими краями серебряных звёзд, слушая стрекотание жучков и нечастый плеск воды в маленьком декоративном пруду. Воздух был уже морозный, но по старой, приобретённой ещё в горделивой и скоротечной молодости привычке не обращала внимания на это. Что он ей, когда внутри у неё давно острые края льда? Что не отогреть, не растопить было ни обжигающему летнему солнцу, ни приветливым улыбкам людей. Женщина сидит неподвижно, завороженно, слушая своё утомлённое, отбивающее отведённое время сердце, и позволяет себе окунуться полностью, без остатка в воспоминания. В воспоминания, а значит, и в боль, в тоску от того, что было тогда, давно, когда волосы её ещё были огненными, лицо - фарфорово-молочным, а движения - плавными. Когда сильные руки держали крепко, больно почти и звонкий смех прорывался в самое её одинокое сердце. А глаза фиалковые, прищуренные вечно, смотрели насмешливо-испытующе. Карин вспоминала, прикрывая почти ослепшие поблёкшие глаза и практически чувствовала дождь на щеках, желанную тяжесть тела на своём теле и неразборчивый шёпот у уха. Чувствовала, как в спину врезаются мелкие камни, слышала звук разрываемого кимоно. Всё слышала, чувствовала, на миг забывая, что всё это было в далёком, туманном, болезненно-счастливом прошлом. *** Звук пощёчины раздался звонко и оглушающе громко в тишине, что царила в этой комнате на протяжении долгого времени, что аловолосая женщина провела в ней, беспокойно ходя из угла в угол, словно дикая кошка, запертая в клетке. След тонких пальцев на щеке Суйгетцу горел красным, наливаясь кровью, разгораясь, как метка, на бледной коже. Суйгетцу ждал этого, почти желал этого и боялся практически этого самого действия со стороны гордой, трясшейся сейчас от злобы и обиды женщины. Суйгетцу не отводил от неё взгляда, замечая страх в воспалённых с лопнувшими капиллярами глазах. Что смотрели сейчас с почти осязаемой ненавистью, с почти что отвращением на него, на того, кто посмел пренебречь ею, самой Карин Узумаки. Карин смотрела на него и не верила, что посмела ударить его. А он позволил ударить себя, не перехватив ожидаемо её руку, не опрокинув её в порыве злости ли, похоти ли на пол, не разрывая кимоно, пока она отбивалась ли, притягивала бы его ближе - она и сама не знала никогда, чего желает в такие моменты больше. Сегодня всё не так, совсем не так было между ними. Когда воздухе разлилось давящее напряжение, когда Карин не могла вздохнуть свободно, не давясь свинцовым, будто отравленным воздухом. Они стояли долго, не сводя глаз друг с друга, почти переставая дышать, почти умирая в каждую секунду, почти что готовые сказать что-то необратимое, но так и не решаясь, надеясь уловить что-то, за что можно зацепиться, в глубине глаз друг друга. Сколько бы они так простояли - неизвестно. Только неслышно совсем дверь отворилась, и Карин почувствовала, как за подол её кимоно ухватилось что-то цепкое, упрямое в своём желании не упасть. Она знала, кто это, и благодарила богов, что именно сейчас он пришёл, именно сейчас её... их ребёнок искал мать. Он спас эту комнату от роковых слов, что непременно бы сорвались с озлобленных, уязвлённых и душевной, и физической болью языков. - Мама... - детский голос прозвучал неестественно здесь, где так часто звучали только оскорбления и насмешки, и от этого контраста, что резал слух и память, Карин вздрогнула, выходя из оцепенения, вдыхая судорожно, нервно, непроизвольно дёргая головой, опуская на голову сына руку, успокаиваясь какой-то частичкой души от прикосновения к мягким, шёлковым волосам ребёнка. Наклонилась к нему, заглядывая в детское настороженное личико, чувствуя, как щемит сердце от понимания, что мальчик непозволительно, необъяснимо похож на отца и совсем устрашающе не похож на мать. Заглядывая в фиалковые, до боли родные глаза, она старается подавить в себе зависть, что её сокровище совсем, абсолютно, до паники не её. Их с Суйгетцу ребёнок, Химура, был похож на отца настолько, насколько ребёнок может быть похож на взрослого. Блондин в сиреневый отлив, с фиалковыми глазами и мимикой, скопированной у отца. Карин не могла не замечать этого, стараясь вырвать из сердца зависть, почти ненависть к Суйгетцу за то, что он не отдал ей ребёнка, забрал и присвоил себе, как когда-то забрал в своё полное и безраздельное владение её саму. Забирая из её обмотанной цепями груди сердце, не оставляя надежды когда-либо вернуть его ей. Тогда, давно, Карин отдала всё, чем владела, ему, совсем не питая иллюзий, что будет полностью, до конца жизни счастлива. Карин не умела быть дурой, не умела врать себе и, смотря на профиль человека, что смеялся с Саске над Наруто, с ужасающей ясностью понимала: он не отдал ей своё сердце полностью, без остатка. Он показал его только, дотронуться разрешил, но не вынул, не вырезал его для неё, как она разрешила вырезать своё ему, совсем не морщась от боли под его улыбками-лезвиями. - Милый, папа устал, иди спать, - голос напряжённый, натянутый. Глаза напротив быстро, тоскливо метнулись к отцу, что смотрел на них, и тут же вернулись к лицу матери, что проводила по волосам ласковой рукой. - Перестань, Карин. Я скучал по сыну. Иди сюда, - Суйгетцу раскрыл объятия, с улыбкой наблюдая, как лицо ребёнка просветлело, и сердце его защемило, когда тот, не слушая уже слова матери, не смотря на неё больше, кинулся к нему в объятия, топая быстрыми, торопливыми шагами, будто боясь опоздать, боясь не попасть в кольцо рук обожаемого отца. Детские ручки обхватили его шею и сжали изо всех слабых, но крепких в порыве тоски по родителю сил. Суйгетцу выпрямился, прижимая ребёнка к себе, чувствуя приятную тяжесть, вдыхая детский запах, ненавидя себя за то, что так мало даёт сыну. Пропадает часто, теряет минуты, когда его кровь от крови растёт, а он упускает его первые подвиги и поражения. Суйгетцу открывает глаза и напарывается на пропитанный болью взгляд Карин, что, полусжав кулаки, смотрит на них, поджимая красные губы, искусанные в кровь в ожидании его. Суйгетцу смотрит недолго, переводя взгляд на лицо сына, который уже водит пальчиками по его накидке, дёргая за ворот. Карин стоит недолго, понимая, что сейчас в этой комнате нет людей, которым она нужна в эти самые минуты, что могут вполне перетечь в дни. Она проводит по голове сына рукой, не смотрит на Суйгетцу и выходит из комнаты, разрываемая криком отчаяния. Ей больно. Карин стоит неподвижно у распахнутой двери в сад, выпуская клубы пара изо рта, и смотрит на поддёрнутый тонким льдом пруд. Смотрит, не чувствуя онемевших пальцев, дрожи в теле, не чувствуя обжигающе горячую влагу на мраморных замёрзших щеках. Карин не чувствует ничего в этой предрассветной мгле, вдыхая ледяной, царапающий лёгкие воздух, устало облокачиваясь на крылечную балку. Ничего почти не было видно, и только блики от практически полностью замёрзшей воды отражали свет тонкого полумесяца, что появлялся неуверенно, робко из-за тяжёлых чёрных туч. Карин прижимала ледяную руку к груди и старалась перестать задыхаться от сжимающих обручей отчаяния, что обвивали и впивались в плоть, оставляя на душе только панику и душащее, оглушающее чувство одиночества и тоски. Карин сгибалась пополам медленно, и её красивое лицо искажалось гримасами боли, она прижимала ладонь ко рту, силясь не закричать, не взреветь, как раненный в самое сердце зверь, что чувствует, как кровь и сама жизнь хлещет буйным фонтаном из чудовищных ран в жизненно важных органах, и ничего не может сделать с этим, всё так же доверчиво прижимаясь или пытаясь прижиматься к ладоням того, кто и нанёс их. Воскрешать мазохистски в памяти образ акульей улыбки и прищур фиолетовых глаз, разрываясь между желанием впиться в горло и прильнуть в родные объятия, что издевательски, насмешливо были раскрыты, мастерски маскируя лезвия, что прорывали, казалось, закалённую жизнью броню. Карин почти завалилась на пол, оглушённая своей болью, на границах разума вылавливая отдалённый голос наставницы. Голос, что говорил о гордости, о силе, о терпении, и она не знала, почему та не сказала ей о бесконечной боли, что принесёт проклятая не одним поколением любовь. Почему мудрая и сильная, несгибаемая Таюя не научила её быть сильной с мужчиной, который заставляет сердце почти застывать, замирать? Не научила жить с бесконечным терпением и стальными нервами, не подготавливая её ко всему тому, с чем Карин не могла, не умела справляться? Карин отвлеклась на мгновения на вспыхнувшее, стёртое временно будто воспоминание, что всплыло неожиданно, вспыхнув, озаряя её мысли, что переплетались и скручивались в ворох домыслов. Карин вспомнила, как однажды Таюя долго стояла на тонком, грозящемся разрушиться от прикосновения мостике и смотрела несвойственно-тоскливым, мягким взглядом вниз, в устрашающе глубокую расщелину, откуда веяло холодом, и не было видно дна, только шум реки доносился. Карин вспомнила, что тогда Таюя прижала к сердцу кулак с побелевшими пальцами, сжимая губы в тонкую полоску, будто забывая, где она, что она делает, и Карин показалось -только, конечно, всего лишь показалось - тогда, что на мгновение наставница качнулась вперёд, прикрывая глаза, перевешиваясь почти через верёвочные перила. Карин показалось только, что рука почти разжала канат, почти раскинулась в сторону, взмахивая ярким широким рукавом, и казалось, ещё совсем, совсем чуть-чуть - и Таюя обратится в птицу, камнем летящую вниз, чтобы потом обязательно, непременно воспарить высоко, беспредельно, дальше границы лазурного неба. Карин завороженно смотрела на рыжие, почти как у неё самой, волосы сестры и с замершем сердцем ждала, искренне поверив на долю секунды, что точно, абсолютно точно, именно так и будет. Порыв ветра оросил лицо мелкими каплями влаги, наваждение улетело, растворилось вместе с ним, тая, будто и не было ни видения цветастых крыльев, ни тоски в вечно надменном взгляде Таюи. - Красиво здесь, правда? Иногда я забываю, что я должна делать, кто я есть, вдыхаю этот влажный воздух и играю на флейте. Мне кажется, что вот-вот у меня появятся крылья и я улечу... - Таюя осеклась, глядя куда-то мимо Карин, приоткрыв рот, будто сомневаясь в том, что сказала только что. - Улечу... - повторила неуверенно, словно спрашивая саму ли себя, Карин ли - не понять было. - Хахаха, - Таюя рассмеялась неожиданно, натянуто и громко, почти что не в состоянии скрыть подрагивающих губ, и отвернулась от Карин, проводя по лицу рукой. - Глупо мечтать о таком. Пойдём, Карин. Нас ждут, - и направилась не дрогнувшей походкой в сторону гостей, что смеялись под раскидистой сакурой, восседая на татами, наслаждаясь каждый своим. Таюя махнула на прощание Карин рукой и, скривив губы почти в оскале, прищурив надменно глаза, направилась к пепельноволосому мужчине, что говорил что-то своему угрюмому соседу с платком, закрывающим пол-лица. Карин видела, как Таюя провела презрительным, почти вызывающим взглядом по молодой, начинающей гейше, громко говоря что-то Хидану-саме и заливаясь своим оглушительно громким смехом, как могла себе позволить только она. Только она, ведь Таюя учила её быть сильной перед всеми, но так и не научила быть сильной в чувствах к человеку, что заставляет сердце сжиматься от боли. Не научила, ведь сама никогда с Хиданом сильной и не была. Не была, ведь Карин помнит - Таюя почти отпустила верёвку. Сейчас Карин вспомнила это и почти пожалела наставницу, если бы была способна чувствовать что-то отличное от разрывающей тоски в груди, чуть левее от середины. Карин подняла полный безысходности взгляд к небу, замечая тонкую розовую полоску на горизонте, что означало одно: она пережила эту ночь. *** - Госпожа, Суйгетцу-сама вернулся. Карин и сама это знала, ведь она ждала его долго, прислушиваясь к любому шуму. Карин пыталась обмануться, уверяя себя, что не ждёт, что совсем не ждёт его возвращения, подавляя желание вызвать Само, чтобы отправить слугу в чайные дома в поисках его. Карин кивком головы отпустила слугу и судорожно схватила кисть, создавая иллюзию деятельности, на случай если Суйгетцу решит зайти к ней. На что она втайне надеялась, превратившись вся в натянутую струну, до боли напрягаясь, силясь услышать шаги за тонкой стеной. Услышала и тут же пожалела о том, что взяла в руки кисть, ведь в её пальцах она дрожала, выводя волнистые линии, выдавая её нервное, напряжённое до предела состояние с головой. - Карин, - голос раздался внезапно, и Карин непроизвольно дёрнулась всем телом, прочерчивая по белоснежному шёлку жирную линию. Чертыхнулась про себя в лучших традициях Таюи, поворачивая голову в сторону Суйгетцу, что стоял в проёме двери, усталыми глазами взирая на неё. Карин смотрела не мигая, вся сжавшись под взглядом его уставших, покрасневших глаз, и слушала стук своего сердца, что билось медленно, тяжело бухая о рёбра. Они молчали долго, пока Карин не решила сказать хоть что-то, понимая, что закричит, если не нарушит это оглушающую тишину. - Симито-сан сегодня была в чайном домике? Слышала, вы очень любите её общество, - Карин не стремилась скрыть яд в голосе, буквально проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, борясь с желанием закричать. - Не знаю, где была Симито. Лучше расскажи о вашем новом кимоно, Карин. Бакка-кун ещё не прислал вам предложение, от которого ты не сможешь отказаться? Суйгетцу облокотился о дверной косяк, испытующе глядя на Карин, что сейчас хватала ртом воздух, не зная, с чего начать, чтобы закричать громко от возмущения, что душило где-то у самого горла. - Ты... Ты... Как ты смеешь? Ты, тот, который, не стесняясь ничего, затаскивает всех девок города в постель, смеешь говорить мне такое!! Я мать твоего ребёнка, я никогда не давала повода... Как ты... Ты... Казалось, Карин взорвётся и окатит Суйгетцу кипящей ненавистью, что бурлила, пенилась и обжигала ей внутренности. Ей не хватало слов и воздуха, а сказать хотелось так много, что, с чего начать, она просто не знала. Да и что она могла сказать ему? Этому равнодушному иногда человеку, который надменным голосом заставлял её замолчать? Тот, который не оглядываясь, не вспоминая о ней, говорил с другими женщинами, спал с ними, пока она разрывала острыми ногтями баснословно дорогие ткани в лоскуты. Пока она с остервенением голыми руками обрывала розы, что он любил, в саду, он пропадал где-то, где мысли о Карин его не посещали. Карин кипела и бесновалась, вскочив на ноги и швырнув в него баночкой с тушью, что оставила на полу чёрную дорожку, и капли попали на лицо Суйгетцу, заливая его красивое кимоно. Прищурив глаза, даже не потрудившись вытереть лицо, он, как кошка, в один прыжок оказался рядом к Карин, хватая за предплечья, сжимая больно, до сведённых зубов больно, оставляя фиолетовые гематомы. С прищуром, зло смотрит в глаза, встречая такой же озлобленный взгляд алых глаз, и шипит, плюётся сквозь зубы словами, что бьют Карин наотмашь, щиплюще больно. - Ты, одна из дьявольских отродий, что призвана сводить с ума, смеешь говорить о своей непорочности. Ты, что улыбается всем мужикам, оголяя руки и плечи при каждом удобном случае. Ты, что поощряешь подарки и непристойные комплименты, будешь говорить о том, как себя веду я? Запомни, Карин, я не забываю ничего. Не нравится чувствовать себя брошенной, обделённой? Да что ты знаешь об этом? Что ты знаешь об этом, ведь не я тот, которого можно заказать на вечер, не я тот, кто даёт обещания, прикрываясь веером. Запомни, Карин, ты - моя. Я твой дана. Сегодня я пришёл к тебе сказать и доказать это, если нужно - вбить в тебя это. Ничего, я всегда говорил, что ты недалёкая. Надеюсь, Химура не в тебя пойдёт. - Иди к чёрту, Суйгетцу!! Иди к чёрту! - Карин кричала это, вырываясь из сильных рук, прижатая лицом к стене, с заведёнными руками, и слышала звук разрываемого кимоно, чувствовала укусы на спине и не хотела признаваться себе, что чувствовать его ярость, вымещаемую на её теле, ей нравится. Нравится грубость, жестокость его движений, бесцеремонное раздвигание ног и вхождение в неё. Карин вырывалась и кусала его руку, что сжимала ей горло. Карин шипела проклятия и оскорбления, маскируя вздохи совсем не злости уже, а похоти, грязной и липкой похоти, что разливалась по телу, затапливая разум. *** Они лежали рядом долго, как давно уже не лежали, молчали каждый о своём. Ночь вступала в свои права, сумерки стремительно густели, затопляя комнату мягкой тьмой. Два человека лежали молча, но что-то изменилось между ними. Что-то, чего Карин не могла, не смела браться объяснять, но чувствовала своим наконец-то успокоившимся сердцем. *** Старая женщина стояла на кромке пруда, замечая, что он стал больше и глубже, прижимая к сердцу морщинистую руку, в которой был зажат черепаховый гребень. Женщина слушала песнь ветра и повторяла одно-единственное имя. Имя, которое не произносила уже долгие годы, помня его ежеминутно, тоскуя по нему до остановки уставшего сердца. Суйгетцу Хоудзуки ушёл раньше неё, за что Карин Удзумаки ненавидела его испепеляющей её саму ненавистью. Карин, стоя в саду рядом с прудом говорила то, что однажды сказала ему, давно, на рассвете, когда смотрела на него красными, залитыми кровью от лопнувших капилляров глазами, когда пот струился по её измождённому лицу. Она смотрела на него, держащего их сына на руках, и говорила о том, что любит его бесконечно, панически сильно. Говорила просто и свободно, понимая, что сейчас самый нужный, самый важный момент, ведь её сокровище, её плоть и кровь сейчас покоился на руках человека, который всегда был рядом. Карин замолчала обессиленная тогда, прикрывая воспалённые глаза, и почувствовала душащие объятия Суйгетцу. Он тоже говорил ей что-то скомкано и как-то торопливо, слова прыгали и будто бы вываливались из горла, он боялся не успеть, боялся не успеть сказать ей их до того момента, пока не передумал, пока гордость опять не сожмёт его горло в тиски. Карин слушала его нервный, непривычно дрожащий голос и была счастлива. Просто и бесконечно счастлива. Стоя сейчас на краю пруда, Карин повторяла всё это у себя в памяти, проговаривая слова, что слетали с её губ давно, очень давно. Ветер налетел снова, развевая седые пряди, и Карин подняла глаза к небу, где полная луна светила ярко и как всегда одиноко. Карин развернулась к пруду спиной, сжимая в руках гребень, и закрыла глаза, откидываясь всем телом назад. Всплеск воды никто не услышал, и тело женщины пошло ко дну, совсем не стремясь выплыть. Карин смотрела на качающуюся луну из-под толщи воды, видя силуэт высокого мужчины, блондина в сиреневый отлив, что протягивал к ней руки, улыбаясь своей акульей улыбкой и прищуренными глазами, а в ушах у неё раздавался насмешливый голос, говоривший о том, какая она всё-таки беспросветная дура. Погружаясь под воду всё глубже, Карин Удзумаки, некогда красивейшая женщина, лучшая гейша города, улыбалась.