Взмах веера. Свист катаны.

- Успокойся, Карин. Я устал. И всё. Только это сорвалось с его сухих губ, когда веки его слабо дрогнули, предоставляя взору белки с лопнувшими капиллярами. Только это было произнесено спокойным, уставшим голосом в сумраке комнаты, где пахло дурманом от лекарственных трав и саке для дезинфекции. Здесь слова прозвучали сковывающе и отстранённо, где белокожая женщина, недавно еще смеявшаяся в чайном домике, смотрела на застывшего в забытье человека. Здесь, в окружении запаха крови и трав, еле слышно шелестя шелковым кимоно, Карин сидела молча, напрягая спину до ломоты, сжимая длинными пальцами ножны с мечом, что всегда покоился на поясе Суйгетцу. Она слушала или пыталась услышать глубокое и прерывистое дыхание, замирая, когда не улавливала очередного вздоха, срывавшегося с губ судорожно, болезненно. Карин проводила подушечками пальцев по резным узорам, гладила рукоять, не выпускала из рук то, что было продолжением человека, что сейчас лежал тихо, и только редкие вздохи выдавали его пребывание в живых. Карин не смела прикасаться к его руке, лишь к постели, боясь то ли его самого, то ли уличения себя в слабости, преступной слабости, что прорывалась наружу через раздражённое дёрганье головой и резкое сжимание ножен, покоящихся на коленях. Она боялась, что, дотронувшись, она проиграет, пусть Суйгетцу и не узнает, что она выдала в своём робком, но цепком прикосновении смятение, мучающее её до боли в сердце, тоску и страх за его важную, до темнеющих пятен перед глазами, жизнь. Она сидела долго, напряжённо вглядываясь в его бледное лицо, вслушиваясь в рваное дыхание, вдыхая смесь запахов этой полутёмной комнаты. И сейчас, очнувшись, устало, нехотя открывая глаза, морщась еле заметно от её злых слов, пропитанных страхом, но сочащихся прорывающей все границы радостью, он говорит успокоиться. Успокоиться и не надоедать ему. Успокоиться и не верещать. Карин давится очередной фразой, замолкает, пусть и душат невысказанные, колющие горло слова, и щурит глаза, что подводят, выдают с головой, наполняясь горячими слезами обиды. Карин злится до скрежета зубов и хруста в сжатых пальцах. Карин беснуется внутри до прикусанного языка и металлического привкуса во рту. Карин готова ударить его, только бы не чувствовать себя беспомощной, надоедливой дурой, отчего-то просидевшей рядом с ним бесконечно долго, переставая дышать, когда и его дыхание сбивалось. Карин шуршала рукавом шёлковым, стараясь незаметно скрыть мокрые дорожки на щеках. Карин выдавливала смешок, пытаясь замаскировать за ним судорожный, обречённый всхлип. Карин прикрывала глаза и старалась дышать размеренно, чувствуя, что грудь раздирает от боли и глупой, детской, но такой жгучей обиды. Обиды, что в этот, не сосчитать, который раз, как и в другие, бесконечно повторяющиеся разы, Суйгетцу не позволил ей быть рядом. Казалось иногда ей, что уже скоро, так близко и так просто, если с ним что-то могло быть просто, они смогут перешагнуть через барьер, что всегда мешал. Барьер этот она не могла описать, объяснить, но знала, чувствовала, прикасаясь к нему каждый раз, когда встречалась с острыми, колющими, чуть прищуренными фиолетовыми глазами. Карин натягивала маску спокойствия, молча склоняясь в поклоне, и не глядя пятилась к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не убежать, стуча по деревянному полу быстрыми шагами. Карин пятилась быстро, почти не умея сдерживать что нарастающий темп шагов, что прорывающихся рыданий, кусая и так истерзанные губы в кровь. Хочешь отвлечься от главной боли - сосредоточься на мелкой. Карин умела врать, умела обманывать и отчаянно хотела обмануться сейчас, когда, путаясь в подоле кимоно, выбегала в сад, без обуви, намеренно наступая на острые камни, окрашивая белоснежные носочки в кровавые. Когда, оскальзываясь на мхе, хваталась за деревья, царапая ладони глубокими порезами. Когда ветер сбивал с ног, завывал в кронах деревьев, швыряя ей в лицо дождевые капли. Карин отчаянно пыталась отвлечь себя этой болью, ничего не значащей по сравнению с той, что пульсировала внутри, гложила и обгладывала, как дикий зверь, её чувства, не успокаиваясь, а только нарастая. Карин слушала вой-песнь холодного ветра, что был предвестником бури, и старалась дышать ровно, не хватать как безумная тяжёлый, напряжённый воздух рваными вдохами. Вспомни, чему учили тебя, гейша. Уметь прятать лицо за маской, терпеть боль, от которой плакать навзрыд хочется. Вспомни, гейша. Только Карин не могла. Стоя здесь, под обрушившемся на неё ливнем, слушая гул ветра и смотря в свинцовое небо, Карин не могла справиться с собой. Не могла усмирить обезумевшее сердце, что, как загнанный зверь, металось и рвалось, не зная, где искать спасения. Карин знала, что совсем обезумела и выглядит демоном здесь, в темном саду. Ветер рвал подол и рукава кимоно, окружая её яркими лоскутами ткани, метал волосы вокруг головы, что огненными прядями развевались по ветру. Её так долго учили этому, и всего один-единственный человек, не делая для этого ничего, кроме как бросая холодные насмешки, разрушил её самообладание, как глиняную статуэтку. Карин, опустошённая, обезумевшая в своём одиночестве, просто стояла и слушала ветер. Слушала и вдыхала влажный и тяжёлый воздух, мечтая о том, чтобы обратиться птицей. Не ощущать ничего, кроме пьянящего чувства полёта. Быть вольной и счастливой в своём одиночестве. Мечтала об этом и понимала оглушающе отчётливо, что не смогла бы согласиться, предложи ей кто так поступить. Не смогла бы, ведь на сердце, обмотанном тяжёлыми цепями, повесили ей тяжкий камень, который не приносил ей ничего, кроме тоски во взгляде и надтреснутых улыбок, что называют оскалом. Камень этот тянул вниз, и Карин, как бы ни металась от ужаса перед ним, не отдала бы его ни за что. Ведь это и было то, что люди ищут так долго и слишком часто не находят, замыкаясь и озлобляясь. Любовь. *** Суйгетцу понимал, что сейчас, здесь и сейчас, решается исход того, что он делал так долго и так упорно. Сейчас, не видя, но ощущая всеми своими инстинктами воина, он понимал, что грядет буря, страшная и всесметающая в беспощадной, подминающей под себя силой. Темно было вокруг, как и полагается для решающей битвы двух кланов, не знающих, не умеющих жить по законам солнца, по законам всеобщей добродетели. Всегда была для них только своя, индивидуальная для каждого и неотъемлемая для всех правда. И каждый шел в бой, обнажая клинки и взгляды лезвия, зная как молитву эту единственно верную правду. И правда эта связывала двух врагов, сошедшихся в танце смерти, почти братскими, посмертными узами. Правда есть в том, что для воина постыдно думать о своей жизни на поле боя, тогда, когда господин посылает вырвать победу, выиграть в соперничестве, отомстить за тех, кто не смог отправиться в этот последний, решающий все бой. Суйгетцу вдыхал тяжелый, пахнущий скорой смертью кого бы то ни было воздух и помнил все то, что для воина было свято. Разум был чист, спокоен как вода, отражая противника, но не подстраиваясь под него. Он концентрировал внимание на самом важном, жизненно важном сейчас и чувствовал, как просыпается было заснувшая жажда крови. Темнота, лишь иногда вспыхивающая росчерками молний, размывала границы предметов и людей, деревья слились в один колышущийся поток, ветер, рвавший и хлещущий по лицу ледяными потоками, бесновался от радости будущего кровопролития. Так казалось Суйгетцу, ведь сам он именно этого и ждал. И вот молния блеснула ещё раз, ярче и острее, чем в предыдущие разы, и Суйгетцу понял: началось. *** Найти дану, причем дану богатого и щедрого, было великой удачей даже для успешной гейши. Гейша тоже женщина, хотя, разумеется, мало кто и подумать может, что у этого произведения искусства могут быть симпатии и антипатии. Не говоря уже о любви, заставляющей сердце сжиматься, а горло сводить душащим комком тоски от разлуки. Гейша тоже любит, да только её дана и любимый редко бывают одним человеком. Карин смотрела на темнеющее небо и отрешённо переводила взгляд на веер, который был лишним в такую ветреную погоду. Сегодня Карин была молчалива, задумчива, медлительна и постоянно погружалась в мысли, тяжелые, мрачные, обращённые в прошлое, где она злилась, почти кидалась с кулаками, ненавидела и... видела его. Могла видеть, наблюдать его язвительную усмешку, слушать его насмешливый голос и знать, что он здесь. Карин ненавидела его сильно, так сильно, как вообще можно ненавидеть. Ненависть - это единственное, что она могла себе позволить. Ненависть заставляла сердце сжиматься и рвано трепыхаться, когда она не могла сразу найти его взглядом в зале. Ненависть заставляла вспоминать насмешливые глаза и улыбки, которые иногда мелькали. Ей так хотелось, хотя и не признавалась самой себе, что эти мимолетные, секундные, мягкие полуулыбки, как бы это нереально ни было, вызваны ею. Карин выдыхала ледяной воздух и неосознанно проводила пальцами по черепаховому гребню, заколотому в волосах. Она чувствовала выпуклые камни и тонкую резьбу, острые края зубьев, почти такие же острые, как и зубы глупого каппы, которого она всем сердцем, всем своим естеством... ненавидела. По-другому она не могла, не смела назвать это чувство, ощущая лишь липкий страх от того, что смогла почувствовать что-то полностью противоположное ненависти. Она помнила, помнила так, будто переживала этот момент раз за разом, как Таюя, её наставница, сказала новость, которая заставила Карин застыть поражённой, ошарашенной. Таюя сказала, в свойственной ей прямолинейной и чуть грубоватой манере, что господин Ходзуки говорил с мамой окей Карин о том, чтобы стать её дана. Карин попыталась засмеяться тогда, но что-то похожее на полухрип-полукашель вырвалось из её враз онемевшего горла. Она не верила, не могла поверить, сидя на мягких подушках и дрогнувшей рукой проливая чай на колени, не чувствуя этого, не замечая внимательного взгляда Таюи, не ощущая, не слыша ничего, кроме стучащего собственного сердца.