Взмах веера. Свист катаны.

Шаги тяжёлые, тягучие, но от того не менее упрямые и уверенные. Шёл тихо, незаметно -невидимка, несущая смерть. Взгляд спрятан за челкой, чтобы не сверкали в темноте мерцающие алые глаза, напившиеся кровью жертв, что пали от рук мечей, неизменно находящихся на поясе. Глаза впитывали, наполнялись демонической жаждой сражений, зеркалом отражая все деяния своего хозяина, лишь в момент боя наливаясь страстью жизни и бешеного, абсолютно неуправляемого огня, который сковывал, заставлял врагов ощущать душащий страх, ледяное касание смерти, что проводила своими костлявыми пальцами по их шеям или затылкам, дотрагивалась до сердца, кое билось как сумасшедшее, кое стремилось отстучать то, что еще не отстучало, предчувствуя скорую остановку. Он чувствовал всё это, презрительно ощущая их страх, прищуривая глаза-лезвия с каплями крови на остриях клинков, заранее зная, что не будет сожалеть. Не будет долго стоять над телом убитого его мечом человека, внутренне прося прощения, мужественно сдерживая слова извинения. Не будет. Смахнёт с клинка Мурамаси кровь, развернётся, не сгибая спины, растворится во тьме - вечной его спутнице, покровительнице, искажая картину произошедшего, заставляя толковать увиденные случайными людьми события, как им заблагорассудится. И только немногие посвящённые будут знать, что виновный - он. Знать и не говорить, так как игра идёт не на то, чтобы поймать его, убийцу, одного из лучшего воина клана, а на то, чтобы уничтожить весь клан, который обладает таким живым оружием. Два клана ждут. Ждут и просчитывают, замирая иногда, напряжённо наблюдая друг за другом, и оба знают, что малейшая ошибка будет замечена. Шпионы слушают, смотрят, следят, доносят, пряча лица за черными масками и шепча донесения приглушёнными голосами, позволяя себе материализоваться из темноты лишь наполовину, показывая только занавешенное лицо и острые, внимательные глаза, наверняка видящие больше, чем следует, даже для шпионов. Ловцы чужих секретов, предатели по воспитанию, неотличимые в своей нереальности, навевающие ужас своим появлением. Никто не знает, откуда точно приходят они, как находят их, воистину, детей ночи, но определённо знают, что не скрыться от них, не убежать. Для них нет законов общепринятых, только свои личные. Собственно, как и для всех, кто венчан с оружием, где сталь — это продолжение тебя самого. Подчинение кому-то - лишь способ повлиять на большую, опасную, смертельную игру, где только и есть, что предательство, пропитанное кровью; боль, ломающая души, и гордыня, неуёмная, честолюбивая, сминающая и подгребающая всё, что мешает ей раздуться во всей красе. Дело остаётся только за тем, чья гордыня хитрее, изворотливее, дальновидней. В полутёмных коридорах горели красные фонари, давя на глаза и нервируя тех, кто не привык к цвету крови, кто только ступил, осторожно и неуверенно, на зыбкий и смертельно опасный путь воинов. Воинов, с лёгкостью отбирающих жизни, растворяющихся в темноте, будто сами сотканы из неё, и совсем не меняющих выражение жестоких, пропитанных кровью и смертью глаз. Суйгетцу шёл тихо, неслышно по этим коридорам и даже меч не позвякивал время от времени. Суйгетцу знал, что его ждут, и совсем не спешил, оставляя шаги всё такими же спокойными, равномерными. Он мог себе это позволить. Мог позволить себе не спешить туда, где его, и только его, ждали, прекрасно зная, что вслух недовольства не выскажут. Не выскажут, лишь глаза отведут в зависти ли, в раздражении ли - всё не имело значения. Не имело значения это и для главы клана, приветствовавшего его неизменно учтиво, интересуясь только исходом его задания. Суйгетцу садился рядом, оказываясь под взглядами десятков завистливых глаз. Сегодня собрание прошло быстро, а значит, после него предстоял чайный вечер. Сейчас, во время относительного затишья, больше напоминавшего затишье перед бурей, такие вечера были возможностью отвлечься или хотя бы сделать вид, что отвлёкся. Комната, устеленная татами, вмещала в себя людей, связанных одним долгом, одним стремлением, одними взглядами. Разных представителей можно было найти здесь. Тех, кто носит меч только из-за бравады, на деле выполняя роль исключительно дворовую, прислужническую, находящихся здесь только потому, что без них ни один клан обойтись не может. Но были здесь и те, кто являлись настоящими, закалёнными в вечных боях и омытыми литрами крови самураями. Они выделялись сразу, и каждый знал, прекрасно знал возможности другого, отдавая должное и существуя друг с другом, молчаливо уважая. Сегодня ждали многих, Суйгетцу отлично понимал, что исключением в своей вольности и пренебрежении к пунктуальности не является. Воины появлялись один за другим, приветствуя главу поклоном, проходя к своему месту уверенной походкой, не глядя на других. Собрание кончилось, а значит, сёдзи мягко отодвигаются и впускают в комнату девушек с белыми лицами и шлейфом духов, которые смешиваются и одурманивают. Раздаётся звук сямисэна, слышатся приветствия мягких голосов, и лёгкие ручейки речей сливаются в один общий, отдаваясь перезвоном украшений в волосах и серебристым смехом. Суйгетцу видел, как гейша в нежном перламутровом кимоно проплыла мимо, подсаживаясь к Учихе, мерцая своими огромными изумрудными глазами. Как приветствовала его почтительно, наклоняясь корпусом низко, почти прикасаясь белёным лбом к полу. Он наблюдал за ними незаметно, с еле видимой насмешкой во взгляде, и подмечал, как неуловимо, неощутимо почти менялся взгляд чёрных как ночь, светящихся во время сражений алым очей Саске. Суйгетцу знал, что тот не будет улыбаться во весь рот и смеяться громко от радости встречи со своей гейшей, как это делает Наруто, приветствуя Хинату, которая склоняется так же, как и Сакура, низко, спасаясь от румянца на щеках только белилами. Саске приветствует гейшу лишь кивком головы и смотрит пристально, пока та наливает саке из кувшинчика. Сакура садится рядом, и они разговаривают, отделяясь от мира, а глаза Учихи сейчас не следят за залом, неуловимо меняя выражение, наблюдая за лицом и улыбками своей спутницы. Суйгетцу и не стремится услышать их разговор, отворачиваясь, прекрасно зная, что такие моменты не должны быть замечены никем. Он усмехается, видя, как Наруто вырывает графин из рук Хинаты и плескает в пиалу саке для неё, почти слышит робкие протесты той. Такие вечера отдают обречённостью, ведь каждый знает, что в следующий раз одна из гейш может не найти, кому кланяться, прикасаясь белёным лбом к полу. И Суйгетцу не хочет видеть, как та, которая не найдет искомого лица, будет стоять, стараясь, чтобы вежливая улыбка не дрогнула, а рука не сжала веер до хруста в порыве отчаяния. Суйгетцу не хочет видеть этого. Суйгетцу переводит взгляд на вход в комнату и еле заметно хмурится. Он не находит раздражающих всполохов огненных волос и блеска алых глаз. Он не видит язвительной усмешки и не слышит голоса, который его вечно раздражает. Он не наблюдает за движением рук, таких медленных и стремящихся к идеальному изяществу, что не отпустить очередную колкость он попросту не может. Он не наблюдает всего этого и делает едва заметный знак слуге, готовый вылить всё своё раздражение из-за отсутствия одной гейши, которую он просто терпеть не может. Но вот в проёме мелькнул алый рукав, вот и глаза обожгло огнём, и вот уже фигура, облачённая в чёрно-алый шёлк, движется по комнате. Суйгетцу следит за ней напряжённо, маскируя это напряжение за полуприкрытыми веками. Он ждёт, к кому подойдёт эта своевольная дура, и надеется, ради её же блага, что подойдёт к нему. Знает, что, ради её же блага, ей лучше не думать даже о том, чтобы приветствовать поклоном другого, игнорируя Суйгетцу, наливая саке не ему. И она, на удивление, не демонстрирует своей глупости, идёт прямо к нему, опускается низко, не ниже других, так же почти прикасаясь головой к полу. Суйгетцу чувствует, что всё это время шея его и плечи были напряжены до предела, и лишь сейчас, видя, что внимание её направлено только и исключительно на него, он расслабляется. Расслабляется, наблюдая, как она медленно распрямляется и смотрит на него изучающе, испытующе почти, маскируя всё это за усмешкой алых губ. Он только усмехается в ответ и говорит что-то о том, что сегодня она не так медлительна, как обычно, хотя как всегда нерасторопна, умудрившись опоздать на приём. Она молча улыбается, подсаживаясь ближе, и говорит, что, оказывается, господин жаждал её увидеть, чего она совсем не ожидала. Они замолкают иногда, предпочитая не акцентировать внимание на том, что Карин прикасается к нему ногой, а он, Суйгетцу, наклоняется к ней ближе, чем того требуют приличия. Они предпочитают не замечать этого. Весь вечер он колет её язвительными замечаниями, наблюдая за тем, как она почти готова броситься на него с кулаками. И он думает о том, что хочет до жжения в пальцах грубо схватить её за волосы и прижать к полу. Совсем не церемонясь, оставлять свои отметины на молочной коже. Хочет разорвать это чёртово кимоно, ненавистное ему не только потому, что прячет красивое и упругое тело, но и потому, что ей его прислал какой-то смертник, о котором она ему рассказывает так самозабвенно, так восхищённо. Смертником он был потому, что, только найди его Суйгетцу, только попадись он ему под руку, тот забудет, как Карин выглядит, заботясь лишь о собственной жизни, если он, Суйгетцу, эту жизнь ему оставит. Суйгетцу в какой-то момент запустил руку себе за ворот, не переставая с упоением говорить что-то о беспросветной недалёкости Карин и притворно, участливо утешая её в том, что с этим знанием можно жить. Отвернулся и небрежно бросил ей на колени шкатулку, которую она потрясённо держала в руках, как показалось Суйгетцу, бесконечно долго. «Да чего ты таращишься, курица недалёкая, открывай уже», - нетерпеливо думал он, кося до боли глаза и напряжённо наблюдая за ошеломлённым лицом рыжеволосой. Заметил, что пальцы её незаметно дрожали, когда она пыталась открыть шкатулку, и как лицо её от удивления утратило всю свою надменность и язвительность. Он незаметно вздохнул удовлетворённо и обернулся полностью, молча ожидая реакции. - Спасибо, господин. Я... не ожидала, - голос был очень тихим, потрясённым, и Суйгетцу почти задохнулся, когда на него посмотрели эти большие, алые, такие в данный момент нежные глаза. Не нашел что сказать, только мотнул головой, опрокидывая пиалу. Знал бы раньше, что ей так приятны его подарки, давно бы уже она ходила только в них. Боялся ранее быть высмеянным, боялся проявить слабость, чувствуя лишь потребность сделать хоть что-то. Сделал. И пусть теперь хоть кто-то посмеет делать это кроме него.