Взмах веера. Свист катаны.

Так давно это было, что уже и не вспомнить детально, кто именно окружал её в те времена. Сохранились только образы, смутные и местами стертые. Помнила только смех и перезвон сямисена, помнила запах духов, и мужских, и женских, не могла забыть... Помнила так много и так мало, что не была уже уверена, где заканчивались воспоминания и начинался домысел. Человеческая память имеет способность изменять и деформировать, в первую очередь оберегая хозяина, на чью долю выпали неприятные моменты. Она сидела перед зеркалом и проводила по седым волосам черепаховым гребнем, который не износился и не растерял своих зубьев, сохраняя первозданную красоту, как и в тот день, когда был так небрежно преподнесен ей в подарок. Небрежно почти кинут рядом, и что-то язвительное прозвучало в сопровождение. Она не знала тогда ещё, но догадывалась, что поступки говорят больше слов. Именно этому она научилась у него, когда ночами не смыкала глаз, в порывах ярости разрывая простыни от злых слез на того белобрысого идиота, который каждый раз колет её, жалит, кусает, не выпускает из хватки, сплошь усеянной ядовитыми шипами, и яд этот действовал медленно, проникая в мысли и заставляя переживать всё это снова и снова, раздуваясь от злости на него и обиды на себя, за то, что не может, почти никогда не могла отвечать соответственно. Только поступки, совершённые им, помогали со временем нехотя раскладывать все по полочкам и ошарашенно принимать правду, боясь поверить, боясь в очередной раз быть высмеянной из-за собственной же глупости. Сидела перед зеркалом и всматривалась почти ничего не видящими глазами в своё отражение, пытаясь найти те самые черты и линии, которое время беспощадно стерло, уничтожило, размыло. Улыбалась, собирая морщинки вокруг глаз и губ, обращая взор уже внутрь себя, вспоминая, что было в далёком, туманном, покрытом полутенью домыслов прошлым. *** Сидела напротив зеркала, нанося макияж уверенной, натренированной рукой, очерчивая губы алым, пряча лицо за белой маской. Комната тонула в полумраке, и девушка терялась, растворялась в ней, иллюзорно мерцала в легкой дымке благовоний. Служанки стучали тихо, входили так же, почти без слов выполняя работу. Гейша вставала, вытягивала руки, поднимала их, позволяя одевать себя, отрешённо проделывая движения, повторяющиеся далеко не в первый раз. Не поднимала ненужного и абсолютно лишнего шума, если чуть сильнее, чем нужно, стягивали пояс или заколка впивалась больнее. Одаривала только острым, предостерегающим взглядом, и этого было достаточно для вызова благоговейного страха у этих простых, работящих девушек. Недовольно дергала рукой, брезгуя применять физические наказания. Раздражалась на неловкие их движения, но всё-таки не могла отвлечься полностью от мыслей, которые кружились в голове, сменяясь как-то тягуче и неровно, рвано, не давали выловить что-то одно, определённое, четкое. Кимоно, которое служанки с бережностью, с которой держат в руках тонкий и драгоценный фарфор, извлекали из коробки, было новым подарком. Оно обтекало её фигуру как ртуть, струилось, переливалось и казалось ненастоящим, абсолютно неспособным существовать в этом обычном, скучном мире. Чёрно-красное, безобразно дорогое и до ужаса красивое. Подарок, присланный её клиентом. Знак признательности, благодарности и восхищения за её общество подле него на встречах в чайных домиках. Гейша живет этим, дышит этими встречами, думает только о том, чтобы посвятить, отдать всю себя, без остатка, гостям. Радовать их глаз, услаждать слух и никогда не проявлять истинных, настоящих, рвущихся так часто наружу сквозь все стены, выстроенные столь искусно, столь умело, чувств. Тяжелое кимоно красиво. Оно текуче переливалось и струилось при малейшем движении, заставляя смотреть и смотреть, не отрывая завороженного взгляда. Наверняка его изготовители заключали сделки с демонами, ибо такие красивые вещи руки человеческие не могут создавать. Прекрасный шелк глубокого черного, как уголь, цвета покрывал красный, кровавый совсем рисунок. Дракон, вышитый так искусно, что казалось, глаза его, живые совсем, блестящие, смотрят внимательно. Голова его находилась на плече девушки, а туловище и хвост обвивали всю фигуру, будто щит, защищая, отгораживая свою владелицу от всего. Карин надевала кимоно и сливалась с ним. Говорят, нельзя любить вещи, они не живые, не могут чувствовать, и тратить своё тепло на них нельзя. Чушь, глупости - Карин знала, что вещи, в отличие от людей, не обидят. Всегда, везде, при любых обстоятельствах виноваты люди. Спросите любую гейшу, что значит для неё кимоно, и вы получите только мягкую, совершенно необъяснимую в своей загадочности улыбку. Гейша, если она настоящая, истинная, глаза отведет, будто бы вопрос интимный, сокровенный, и молчать будет, подбирая слова, которых всегда не хватает для описания того, что же такое кимоно. Девушка не шла, а плыла, перетекая по мощеной дороге, окруженная аурой чего-то зыбкого, тёмного, недоступного другим. Тем, кто не спит на специальной дощечке под шеей, стремясь не испортить драгоценную прическу - визитную карточку гейши. Тем, кто не держит руки в чане с ледяной водой, добиваясь их полного послушания даже в почти атрофированном состоянии. Тем, кто до ломоты в спине и коленях не обучается проведению чайной церемонии, только бы гости были довольны. Тем, кто... тем, кто смотрит, любуется и вожделеет гейшу, мелькающую то здесь, то там, словно фонарик на болотах, что уводит путников всё дальше и дальше, засасывая, не оставляя ни желания возвращаться ни надежды выбраться из этой трясины. Это и есть гейша, человек искусства, умеющая красиво петь, танцевать, говорить, просто сидеть красиво, но не имеющая права чувствовать. Чувствовать что-то, что трогает сердце теми самыми ледяными пальцами, от чего оно заходится, бьется, вырывается, а глаза, лицо, вся фигура должны остаться неизменными, спокойными, идеальными. Карин чувствовала эти самые пальцы, ледяные, обжигающие своим холодом, и сердце заходилось стуком и трепыханием то ли от ненависти, то ли от... то слово, то самое слово запретно, преступно, недопустимо. Карин знала это, знала это так же хорошо, как и то, что к ним оно неприменимо. К ним. Да и кто они? Она, ненавидящая его всем своим одиноким, тёмным сердцем. Его - того, кто при первой же встрече вывел её из себя, ухмыляясь своими острыми, акульими зубами. Её, одну из прекраснейших гейш. Тот, кто раздражал, как раздражает пылинка в глазу. Не вытащишь её, не проигнорируешь. Того, кто не сделал ей, одной из лучших, ни одного комплимента, говоря только язвительные, ядовитые, почему-то задевающие её глубоко слова. Она ненавидела его, высматривая лишь в желании избежать встречи. Сидя в компании, где присутствовал он, она до напряжения в шее старалась не смотреть на него. И почему-то, совсем по не ясной ей причине, досадовала на то, что не имеет возможности в очередной раз перекинуться с ним парой едких фраз. Ненавидит, разумеется, а то, что раздражённо цокает языком, совсем тихо, неуловимо, замечая, что сидит к нему намного дальше, чем её товарки по ремеслу, это ничего. Просто не обращает внимания, просто не значит это ничего, просто... Отчего же, если это так просто, всё, что она чувствует, так запутанно, так тягостно, так невыносимо сложно? Не признавалась себе столь часто и много, что уже и не знала, как вернуть душевный покой, не умея не быть способной признаться себе в таких нереальных, противоестественных вещах. Ей нравилось слушать его глубокий, вечно весёлый и язвительный голос. Голос этот, так часто произносящий что-то обидное, задевающее за живое, въелся в память. Слушала его напряжённо, пытаясь понять, не кажется ли ей, что что-то похожее на скрытую, спрятанную глубоко-глубоко тоску, что и не увидеть, а только почувствовать, проскальзывает в нём. Слушала сосредоточенно, впитывала, совсем привыкнув к тому, что никогда она не услышит ничего мягкого и приятного. Да и зачем было это? Она, одна из красивейших женщин города, привыкла к восхищению и преклонению так же, как горбун привыкает к своему грузу. Комплименты, восхваление, стихи - всё это слилось в один поток, и выловить что-либо, что могло заинтересовать, было невозможно. Только он так бесцеремонно, так просто, так своевольно выдергивал её мысли и чувства из скуки. Заставлял своими комментариями подолгу, как какую-то неопытную, неуверенную в себе дурнушку, сидеть перед зеркалом и вглядываться в своё отражение, которое всегда вызывало восхищение у мужчин. Он не задерживал на ней восторженного взгляда и совсем не следил за плавностью и красотой её движений. Усмехался только или бросал язвительные комментарии, когда в погоне за изящным движением рук и соблюдением правил разливки чая, она разливала напиток медленно, будто держа в руках не чайник, а вазу эпохи Мин. Она злилась, конечно, и руки почти видимо напрягались, а пальцы предательски белели, сжимая чайник чересчур сильно, грозясь оторвать или раскрошить ручку. Улыбалась в ответ и говорила что-то о невероятном нетерпении многоуважаемого господина Ходзуки. Отпускала шутку о том, что во всех сферах он наверняка так же поспешен. Наверняка женщины в его постелях не успевают устать и он очень приятный партнёр. Он одаривал ядовитым взглядом, улыбался ядовито, опрокидывая в себя пиалу саке, и шипел почти что-то безусловно злое и до ужаса правдивое. Она прикрывалась широким рукавом кимоно, смеялась, а сама избегала взгляда в его прищуренные сиреневые глаза. Кожей чувствовала, что однажды перейдёт ту черту, от которой возврата нет. Боялась. Боялась его. Такого странного, такого отстранённого, такого ядовитого, такого жесткого. Он не умел ли, не хотел ли щадить её, открывая рот с очередными резкими словами. Скалил свои острые зубы в усмешке и небрежно чиркал по ней взглядом. Странный он был, пугающий, абсолютно ненавистный ей. Ненавидела его и яростно сжимала кулаки, испытывая почти болезненное желание ударить его. Только бы он больше не улыбался так ядовито, только бы больше не смотрел пренебрежительно, только бы больше не делал вид, что она, сама Карин Удзумаки, одна из лучших гейш города, тупоголовая дура. Ненавидела это, до скрипа сжимая зубы, опуская руки в чашку с ледяной, обжигающе ледяной водой. Отвлечь пыталась саму себя физической болью от того, что тревожило, разъедало, душило изнутри. Заставляла себя улыбаться, до судороги кривя губы в подобии улыбки. Не покажет, не расскажет, не сдастся. Карин шла по вечерним улицам, мимолетно кивая знакомым, которых встречала по пути. Те останавливались, кланялись низко и улыбались искренне, имея честь увидеть госпожу Карин. Редко девушка сама останавливалась. Только лёгкий кивок, лишь нечастый наклон корпуса. Шла, не задумываясь о чём-то конкретном, рассеянно вылавливая отдельные мысли, всплывающие в сознании. О новом кимоно, о картине, нарисованной в её честь, о возможной поездке за город. На удивление умиротворённо она себя ощущала, идя по улицам города, освещённым красными фонариками и наполненным разнообразными ароматами. Плыла, не соприкасаясь с этим миром и в то же время являясь частью его, неотъемлемой, как не отделимы звезды от ночи.