Призыв

Под Редклиффом у Дункана начался приступ, возможно, потому, что ему пришлось много идти пешком. От лошадей они вынуждены были отказаться, запах Дункана, само его присутствие, не терпели уже даже бронто. Но шли они хорошим шагом, несмотря даже на с трудом привыкающую к поверхности Броску, и в Остагар должны были прибыть с опозданием на день-два от назначенного срока. Как и предыдущие приступы, он случился во время привала, но был значительно сильнее предыдущих. Казалось, пока тело Дункана двигалось, оно забывало о скверне, но передышки вышибали из него дух, как удар гномьей кувалдой, и эта была по-настоящему страшной. Изо рта у Дункана хлынул поток черной крови, и он все никак не останавливался. Каллиан сидела, подпирая Дункана собой и мешая ему завалиться на бок, держала перепачканными руками за нагрудник, и орала удивленной Натии, как когда-то Дункан — самой Каллиан: — Склянки в переметной суме! Быстро! Зеленые, воняют тухлым яйцом! У Натии руки хоть и тряслись, но среагировала она быстрее, чем Каллиан, сунув ей в черные, воняющие тухлятиной пальцы, уже открытую склянку с зельем, с которой лихо скусила оствикскую печать. Каллиан кое-как удалось влить его Дункану в рот: часть вышла вместе с кровью, а часть все-таки задержалась, и Дункан, хрипя, наконец-то перестал страшно трястись и закатывать глаза так, что стали видны пожелтевшие белки. — И что, это со всеми Стражами так? — спросила Натия. Ее загорелая от лавяного жара кожа заметно посерела. — Нет, — отрывисто бросила Каллиан, хватая Дункана за щеки и поворачивая его безвольно мотавшуюся голову к себе. — Дункан, ты меня слышишь? Если ты меня слышишь, моргни! Дункан, демон тебя подери, говори со мной, шевелись, да хоть пердни ты, наконец, я хочу знать что ты живой, что ты еще не... не до конца, — голос Каллиан сорвался, она не могла заставить себя сказать это вслух — не здесь, не сейчас, когда она слишком хорошо видела, каким будет его конец перед окончательным Превращением. — Он умирает, — твердо сказала Натия. — Мертвецов я повидала достаточно. Этот верзила не доживет до заката. — Он Серый Страж, — отрезала Каллиан. — Мы способны переносить и худшие раны. Она решила пока не рассказывать Натии, что, если та переживет Посвящение и пробудет Стражем достаточно долго, что-то подобное ждет и ее: для этого еще будет время. Каллиан просто хотела знать, что на этот раз Дункан не оставил ее. Такую малость они провели вместе, и ту — то ругались, то яростно обзывали друг друга, обвиняли, то искали новый Стражей, и были слишком заняты для того, чтобы просто радоваться друг другу, разговорам, взглядам и самым невинным прикосновениям, проведенным вместе дням — не говоря уже о ночах. — Дункан! — в отчаянии завопила Каллиан. — Любовь моя! Ну не сдохнешь же ты на полдороги, если даже тот дракон тебя не прикончил? Дункан рыгнул ей прямо в лицо какой-то мерзятиной, воняющей, как кислая требуха, и, уперевшись рукой в землю, сел. Его руки дрожали, и он был холодный, как мертвяк, но это был Дункан, и он был живой, и Каллиан, недоверчиво потрогав его пульс, со стоном повисла у него на шее: — Как же ты меня напугал, скотина... Как же ты меня напугал! Дункан похлопал Каллиан по спине, ткнулся ей мокрым от крови ртом в ухо; его борода вся слиплась, как кисть у неряшистого маляра. — Все... В порядке, — прохрипел он, и опять — ни спасибо, ни пожалуйста, словно Каллиан в няньки ему нанималась, но сейчас она была рада и тому. Мягко взяв ее за плечо, он кивнул — отойди, мол. Каллиан протянула к нему руки, спрашивая взглядом — «Тебе помочь?», но Дункан мотнул головой — «Встану сам». — Куда ты? — спросила Каллиан тревожно, когда он поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел между деревьев, спускаясь к звонко журчащему в безмолвных, сиреневых сумерках, ручью. — Отмыть доспехи и лицо, я так думаю, — отозвался Дункан. Он врал, она знала по голосу: он хотел остаться один. Дункан никогда не цеплялся за жизнь, этим он напоминал Каллиан ее саму, но его тело, до сих пор служившее ему верой и правдой, подводило его, и это предательство он переносил тяжело. Уважая его желание, Каллиан не пошла за ним — сорвала несколько листьев эльфийского корня, раздавив которые, отерла оскверненную кровь с шеи и рук, а доспех сняла, решив отмыть его позже, и все это — под внимательным взглядом Натии Броски, которая, не теряя времени даром, развела забытый ими всеми костер. — То есть, вы с ним любовники, — Натия приняла молчание Каллиан, севшей, наконец, к огню, как приглашение к разговору. Каллиан столько дней ждала, когда Натия наконец заговорит — а теперь хотела, чтобы та немедленно заткнулась. — Твое какое дело, рекрут Броска? — резко ответила она. — С какого бока тебя касаются наши с командором дела? — Да так, просто спрашиваю, — помедлив, подчеркнуто спокойно ответила Натия. Для хартийной бандитки у нее было удивительно приятное лицо: было в нем что-то твердое и, одновременно, успокаивающее. Натия была из тех женщин, что становятся матерями потому, что матерями рождаются, и всякий видит в них защитниц и утешительниц. Если она и уставала порой от роли вечной матери, то по ней это было не очень заметно, а если бы она пережила Посвящение и смогла так же действовать на других Стражей, очень скоро она стала бы одним из самых уважаемых членов отряда, из тех, кого обычно выбирают третейскими судьями, и кому беззастенчиво плачутся в жилетку, отметила про себя Каллиан. Сама Каллиан таким качеством не обладала, она была острой, как спица, и удобной, как лезвие в сапоге. Ее ценили за другое — за бесстрашие, быстрый ум и живой характер, но Каллиан пробыла Стражем достаточно долго, чтобы ее тайные страхи и опасения мешали ей видеть мир в его истинном свете. Если сама Каллиан не любила проявлять слабость потому, что знала, как ловко ей потом могут воспользоваться, это не значило, что остальные Стражи думают и чувствуют точно так же, как она: такой человек — вернее, гномка — как Натия могла по-настоящему сплотить отряд, и Каллиан это понимала. — Просто будешь в носу ковыряться, — Каллиан ответила все так же грубо, но уже без особого зла — скорее, по привычке. Натия наблюдала за ней с не меньшей пытливостью, чем сама Каллиан, и тоже что-то подмечала и примечала для себя. Что бы ни происходило у нее в голове, по лицу это было понять сложно. Натия была закрытым ларчиком, и открывалась только по собственному желанию: подобрать ключ к ней было невозможно, а отмычка оскорбила бы ее до глубины души и заставила надолго захлопнуть свой ум. — Я просто спрашиваю, просто потому что вы оба странные какие-то Стражи. Я все жду, жду, когда начнете говорить о грифонах и подвигах, а все никак, — сказала Натия без улыбки, но Каллиан поняла, что это было что-то вроде шутки. Похоже, она все-таки устала от молчания и решила если не открыть себя Каллиан, то немного приоткрыться. — Ты что, где-то видишь грифонов? И подвигами я что-то давно не срала, — в тон ей ответила Каллиан и, видимо заразившись угрюмостью от Дункана, неожиданно для себя высокопарно закончила: — Серые Стражи — это смерть и долг, больше ничего. И слава, которой обычно ищут мертвецы. Но, в конце концов, нас забывают первыми. — Как Легион Мертвых, короче, — кивнула Натия, кидая в костер еловую шишку, валявшуюся на земле рядом с кругом из камней, которой они обложили огонь. Казалось, все вокруг вызывает у нее смутный, сдержанный интерес — и шишки, и ели, смешанные с лиственницами, и запах леса, и медленно чернеющее небо, на которое лениво всползали большие, бледные луны. — Да, как он, — подтвердила Каллиан, знавшая теперь Легион не только понаслышке: когда они с Дунканом уходили из Орзаммара по Глубинным Тропам, они встретились с отрядом разведчиков, которые отвели их к своему командиру. Командир «мертвецов» приветствовал Дункана сдержаннее, чем Маретари — Каллиан, но Каллиан даже из этой строгой сдержанности поняла, что Дункан и гном с наполовину седой, наполовину сожженой бородой — на обугленной части его лица борода не росла — были неплохо знакомы и даже симпатизировали друг другу. Легионеры, как и Стражи, проживали короткую и страшную жизнь. Но если Стражи по большей части видели Глубинные Тропы только в кошмарах, то гномы из Легиона мертвых в кошмаре Стражей жили. Пусть скверна и не текла в их жилах, но они уходили умирать на Тропы в начале служения, в то время как Стражи — только в конце. Мертвые легионеры жили со знанием, что каждый день может оказаться последним, они приносили себя в жертву для того, чтобы Орзаммар мог жить — если это не было похоже на жертву Стражей, то Каллиан не знала, в чем вообще можно искать с ней сходство. — А я ведь хотела уйти в Легион. Тошно мне все стало, и сама жизнь не мила, — призналась Натия, неотрывно глядя в огонь. Рыжие блики плясали по ее лицу, заставляли переливаться густые каштановые волосы, расплетенные во множество мелких косиц. — Смерти хотела искать. — Так чего же не ушла? — спросила Каллиан, лишний раз убеждаясь, что интуитивно выбрала своего рекрута вернее, чем Дункан — своих. Люди — и гномы, и эльфы, — которым было нечего терять, как правило, были отличными Стражами. Было что-то в Ордене, что заставляло их особенно высоко ценить то подобие на жизнь, которое они доживали после Посвящения. Быть может то, что они становились кем-то значимым, чья жизнь или смерть не исчезала в небытие, как песчинка посреди дюн, а вспыхивала в ночи людских судеб, как комета в небе. Каллиан было знакомо это чувство: именно оно порой давало ей силы жить. — Сестра у меня есть младшая, она охотница за знатью. Однажды она исчезла с улиц, а потом я узнала, что ее взял к себе принц Белен, — неохотно рассказала Натия, поеживаясь. — И ты не обрадовалась? — уцепилась за ее слова Каллиан. Женщина, которая не радуется такой удаче, может принадлежать только к одному типу — к тому же, к которому Каллиан сама бы себя отнесла: слишком хорошо понимающей, что за все в жизни, особенно за благосклонность благородных, приходится дорого платить. — Чего радоваться? — подтвердив ее догадки, насупилась Натия. — Может, он ее обижает там. Воины пользуются девчоночьим бесправием, заставляют всякие мерзости делать. Принц еще похлеще может оказаться. А вы меня забрали. Мать наша пьет, не просыхая, друзей кроме Хартии нет, и те не друзья. Рику мою больше некому будет защитить. — Когда Дункан забрал меня из Эльфинажа, там оставалась моя двоюрдная сестра. Ее изнасиловал сын банна, это вроде дешира у нас, — призналась Каллиан. Откровенность давалась ей легче, чем с Дунканом: может быть, потому, что Дункан был мужчиной, и он не понимал — просто не мог понять, как бы ни пытался, или потому, что Каллиан до последнего не могла заставить себя не подозревать его во внутренней мерзости. Натия... должна была понять все так, как надо, как оно и есть, Каллиан чувствовала это кожей. И это было именно то, что Натии сейчас надо было услышать, и что, как ни странно, нужно было сказать самой Каллиан. — Понятно, чего не понять, — пробурчала Натия, стряхнув выбившуюся из косы прядку у себя со лба. — Я даже не успела с ней попрощаться. Утешить не успела. Дункан забрал меня из тюремной камеры, ну почти как я тебя, — продолжила Каллиан. Впервые ей не было больно касаться этих воспоминаний, впервые она говорила о них с той же твердостью, как о своих боевых ранах, или заданиях, которые выполняла для Ордена. Может Дункан, толкнулась к ней шальная мысль, был прав, и ей и правда с самого начала нужно было кому-то рассказать — неважно, кому. А, повторяя свою историю Натии, Каллиан просто убеждалась в том, что там, внутри, где сердце, больше не сидит ржавая заноза, ворочавшаяся каждый раз, когда Каллиан начинала вспоминать?.. — Что, за то, что твою сестру изнасиловали, у вас тоже можно за решетку загреметь? Погляжу, порядки на поверхности почти как у наших, — хмыкнула Натия и, как показалось Каллиан, хмыкнула довольно зло. — Точно подмечено, — согласилась Каллиан. — Но я попала туда не за это, а за то, что убила сына банна. Сначала он сказал мне, что если я лягу с ним, он нас обеих отпустит. Потом сказал, что передумал. И тогда я его убила. — Ха! Если все Стражи такие, как ты, вы не такие уж и блевотные, — развеселилась Натия. Ей явно пришелся по вкусу ответ Каллиан, и Каллиан добавила: — Я потом родила от сына банна ребенка, девочку. Роды меня чуть не убили... А девочку потом отдали на воспитание в Вольную Марку. — А это ты зачем мне говоришь? — Натия опешила от искренности Калиан, граничившей с душевным обнажением. Разговаривая с ней, Каллиан словно говорила сама с собой, той, которую Дункан, завернув в плащ, увел из темницы, а потом — и вовсе из пропахшего псиной и помоями города, который она ненавидела всей душой. Те же слова, те же реакции, тот же независимый и, одновременно, глубоко несчастный вид. Вот только Натия была куда спокойнее, чем Каллиан. И это был плюс. — Чтобы ты не думала, что горше твоего горя не бывает, — сказала Каллиан, зная, что вот уж теперь безраздельно завладеет вниманием Натии. — Если выживешь в Остагаре, на обратном пути мы можем вернуться в Орзаммар. Клейменой принцы и короли о ее сестре, может быть, рассказывать и не будут. Совсем другое дело — Серому Стражу.