Призыв

Кони не любили Стражей, чувствовали оскверненную кровь, волновались, тревожно ржали, дергали головами, стараясь выдернуть уздечку из пальцев. Грифоны, те были поспокойнее, как рассказывал Дункан, который читал об этом в какой-то книжке, но где ты сейчас в Тедасе найдешь грифонов, а ведь ездить на чем-то надо. Лучше лошадей подошли бы, конечно, драколиски, им врожденное хладнокровие на многое позволяло только равнодушно пучить змеиные глаза, но где ты видела Стражей на драколисках?.. Каллиан успокоила свою лошадь, со всякой живностью она общий язык находила на раз, причем не только с лошадьми. Долийцы, которых она встречала в поездках по орденским делам, печалились, что Каллиан не может остаться с ними: обычаи она их перенимала быстро и повадки, несмотря на городскую жизнь, имела вполне себе охотничьи. С чего они это взяли, Каллиан не знала, но предпочитала не спорить, чтобы не портить хороших отношений с кланами, что по нынешним временам для городской плоскоухой была редкость — долийцам ведь плевать, Страж ты или не Страж, не понравишься — нашпигуют стрелами и зароют в лесу, и только поминай, как звали. Дункан забирался в седло тяжело и долго. Он приехал на большом, смирном вороном мерине — масть в масть, подумала про себя Табрис, — но конь не хотел пускать его в седло, рвался в сторону всякий раз, как Дункан совал сапог в стремя. Пришлось просить хозяйку искать двух дюжих молодцев, чтобы подержать мерина, и те, узнав, для кого старались, рванули со двора, как от пожара, не забывая оглядываться — не каждый день держишь коня для Серого Стража. Каллиан наблюдала за происходящим, стоя в дверях таверны, в тени, и попивая сладкий сбитень. Когда Дункан нетерпеливо ее окликнул — то ли из-за скверны, то ли из-за собственных ночных признаний он сделался раздражительным, — Каллиан лениво вышла на солнышко и влезла в седло своей заждавшейся кобылки. Та заволновалась, почуяв дурную кровь, но Каллиан похлопала ее по шее, наклонившись, зашептала ласково в уши, и — она немного успокоилась; как раз достаточно, чтобы смирно идти под седлом. Они выехали со двора и принялись спускаться между холмов по вьющейся, словно пустынная гадюка, дороге к побережью. Дункан молчал, хмурый, как грозовая туча, и Каллиан тоже не очень-то хотелось с ним разговаривать. Любезность он лелеял для разговоров со всякими там королями и лордами, а дурной характер приберегал для учеников и младших Стражей. Причем сам Дункан свои вспышки угрюмости и за дурной характер-то не считал, просто время от времени окружающие начинали его неудержимо раздражать — и, как, видимо считал сам Дункан, доставалось им всегда поделом. Каллиан знала, почему он такой, жалела иногда, когда не очень выводил. Они ведь оба, и Дункан, и Каллиан, выросли на улице. Там чувствительные да сострадательные, во всем винящие себя, надолго не задерживались — живо отправлялись в сточную канаву, из которой то, что не успели съесть крысы, потом вылавливали, клали на телегу и отвозили на кладбище для бедняков. Но Дункан рано остался сиротой, а у Каллиан все-таки были отец с матерью. Отец старался от чего мог Каллиан ограждать, прикрывал ей глаза ладонью, когда на улице им попадался труп. А вот мать наоборот, считала, что видеть надо все, и знать надо все, и хватая Каллиан за плечи, говорила: «Смотри, как мы на самом деле живем. Запоминай. Не давай людям задурить тебе голову, объяснив, какую они твоему народу сделали милость». Когда была жива мама, все-таки было получше. Она была хваткая, умела доставать деньги. Правда, те как приходили, так и уходили, но Каллиан навсегда запомнила вышитое платье, которое мама ей подарила, и оленину, которую они ели иногда даже по целых два раза в неделю, и не жилистые, а самые что ни на есть мягкие и сочные куски. Отец бухтел, «где ты их только достаешь», но он был эльфинажка до мозга костей, вечно чего-то боялся — то банна, то стражи, то как бы чего не случилось. Мать не боялась ничего, она любила повторять: «Храбрец умирает всего раз. Трус — сотню». Ее мать была наемницей, она убивала за деньги, и начала учить Каллиан убивать, едва та научилась ходить и смогла удержать в ладошке нож. Как бы ни охал, ни бурчал и ни ругался отец, он ничего не мог возразить жене, когда та говорила, кивая на Каллиан: «Она где растет — во дворце или в Эльфинаже? Пусть лучше моя дочь умеет вырывать глотки, чем однажды глотку вырвут ей». Каллиан обожала мать. Всякий раз, когда Каллиан вспоминала о ней, в груди у нее разливалось тепло и сама она расправлялась, опрянывала, словно цветочек под ласковым весенним солнцем. Мать любила Каллиан потому что она была ее девочкой, не за что-то этакое — просто так. И защищала бы ее до последней капли крови, не раздумывая, как волчица — своего щенка. Она любила, как умеют любить только матери, и чувства Каллиан к Дункану были бледной тенью этой любви, беззаветной и огромной, как океан. А Дункан тем временем начал кашлять. Сначала он дохал в ладонь, потом принялся плеваться под ноги: конь шарахался от плевков, как от огня, и Каллиан видела, какие они черные, похожие на темную венозную кровь, но гуще, много гуще, и вязкие, как смола. Каллиан подъехала поближе, чтобы лучше рассмотреть Дункана: она надеялась, что при дневном свете пятна скверны, если они уже появились, будет лучше видно. — Чего смотришь? — спросил Дункан. Он глядел на нее недобро, нахмурившись. — Тобой любуюсь, — огрызнулась Каллиан, не простившая его за ночную выходку. — Верится с трудом, — Дункан закашлялся, в горле у него клокотало, но он не сплюнул. — Не ради красоты же ты со мной. Получила от меня все, что смогла. Осталось только стать командором, и заживешь. — Что это еще такое я от тебя получила? — сузила глаза Каллиан. Это была склока, она чувствовала ее в воздухе, как приближающуюся грозу. — Не за каждым Стражем ходит собственный командор. Я учил тебя и толкал вперед, а тебе только того и надо было. Теперь не изображай наивную ромашку. Хваткая девчушка, — похвалил он с издевкой, — знаешь, чего хочешь, и как это получить. — Ты уже успел головой об огра удариться? — оскалилась Каллиан. — Это ты увел меня из дома и заставил пить кровь порождений тьмы... — Что тебя ждало в Эльфинаже? Жизнь в грязи и смерть в сточной канаве? — Дункан длинно сплюнул, и Каллиан поняла, что дело совсем плохо: это была даже не кровь. Скверна жрала его изнутри, поэтому не было на нем отметин. Здоровый снаружи, внутри Дункан был как источенное червем яблоко. — Я был твоим шансом. Радуйся теперь: все вышло, как ты и хотела. — Дункан, — Каллиан, не ждавшая от него таких речей, опешила. Дункан, которого она знала, был не самым приятным человеком на земле. Он мог быть норовистым, раздражительным, прижимистым, откровенно расчетливым, но настолько гнусной тварью он не был. — Ты вообще слышишь, что говоришь? Или, — ее поразила догадка, — это говоришь не ты, а скверна в тебе? — Скверна, — Дункан отвратно, по-гарлочьи хохотнул. — Скверна не умеет говорить. Проще поверить в скверну, чем в Дункана, который понимает, зачем еще девчонке вроде тебя мог понадобился Серый Страж. Каллиан уставилась на Дункана так, словно впервые его видела. Он смотрел на Каллиан, как на чужую, ненавистную женщину, и она не понимала, за что он ее так. От несправедливости и жестокости его упреков на глазах у Каллиан выступили слезы. Не больно ведь, когда чужие, больно, когда свои. Для чужих у Каллиан была шкура толстая, как у бронто, но Дункан ранил ее глубоко, в самое сердце. — Какая же ты все-таки скотина, — она только и нашлась, что сказать. — Я должна была выйти замуж. Уехать в Хайевер, жить как все. А ты пришел и все испортил. Если бы ты не пришел в Эльфинаж, — Каллиан не знала, что заставило ее это сказать, но сказав, она поверила в сказанное всем сердцем, — Воган бы не притащился поглазеть на Стража, и вместо тебя не вмазался бы прямо в меня. Ничего бы не было. Дункан, ты всю жизнь мне сломал... Не желая слушать, какие еще гадости он для нее приберег, Каллиан пришпорила лошадь и пустила ее галопом между холмов. Дункан рявкнул ей в спину: «Стой, это приказ командора!», но она не подчинилась. Да и что он мог с ней сделать — казнить? Угрожать Стражу смертью было все равно, что угрожать утопленнику виселицей. Каллиан остановила лошадь только тогда, когда угрюмый силуэт Дункана затерялся в холмах, а перед ней словно из ниоткуда возник большой белый камень. Камень казался дочиста выбеленным дождями и ветрами и гладким, как яйцо, но приглядевшись, Каллиан смогла разглядеть полустертый узор: он был долийского происхождения. В холмах было тихо, Каллиан могла слышать, как птички порхают с ветки на ветку в кусте терновника. Дорога выше поднималась в гору, и Каллиан угадывала очертания города там, высоко над холмами, в морской дымке. Каким бы Дункан не был, он все-таки был ее командором, а нарушить приказ командора всегда значило нарушить приказ. Достав из седельной сумки тевинтерской работы подзорную трубу (Каллиан сильно подозревала, что гномской, просто с тевинтерскими письменами), она старательно оглядела окрестности. Дорога была чиста, а, значит, если бы Дункан уперся и и потребовал официальных объяснений, ее своеволие при желании можно было объяснить разведкой местности. От мысли, что ей придется вернуться к Дункану, у Каллиан тут же испортилось настроение. Все, что связывало их, казалось ей грязным и лживым. Неужели он всегда только и делал, что считал, как скряга — золотишко, сколько Каллиан с него имеет? А сколько с самого Дункана имела командор Женевьева, приведшая его в Орден, мысленно взвилась Каллиан, но долго злиться она не могла. Каллиан стало грустно. Она помнила свой первый поцелуй с Дунканом как сейчас: это случилось в Киркволле — а вот какое дело их туда привело, она уже и не помнила, Дункан ведь в свое время протаскал ее по всей Вольной Марке. Каллиан спускалась по белокаменной лестнице, одетая, как служанка богатой госпожи, а Дункан, в своей обычной броне без грифонов и орденских знаков различия, ждал ее, незаметно выглядывая среди разодетых в пух и прах дам и господ. Каллиан сунула ему в руку записку, сказала, что он хотел слышать и, поддавшись мгновенному порыву, чмокнула его в щеку — это было так естественно, так легко сделать на улице под шелковыми баннерами, с цветочными венками, развешанными на всех дверях и даже на медных статуях страшных богов, торчавших то тут, то там из стен. Что за праздник справляли в Верхнем Городе, церковный или светский, Каллиан не помнила. Но Дункан был такой красивый в своей экзотической, ривейнского вида броне, а Каллиан так нравилось ее платье, и прическа, и весь этот маскарад: и оба они так хорошо смотрелись вместе, а Дункан так давно смотрел на Каллиан не так, как должно... Ей просто хотелось его поддразнить, и, может быть, еще сильнее хотелось любви, красоты, цветов. Впервые за долгое время Каллиан могла без душевной боли вспоминать Шианни, и не просыпаться посреди ночи потому, что снова видела, как погружает пальцы в глазницы банна Вогана. А Дункан вдруг поймал ее, подхватил, закружил — и жарко поцеловал в губы, так, что у Каллиан внутри все перевернулось, и они принялись целоваться, прижавшись к стене, счастливые и никем неузнанные, влюбленные друг в друга и в этот дивный вечер.