Призыв

Дункан настоял на том, чтобы не подниматься в город сразу, а стать лагерем на ночь. Вечер был теплым и ясным, над холмами вспыхивали яркие белые звезды, нависавшие над древней землей гроздьями, словно сияющий виноград. Каллиан была совсем не против заночевать под открытым небом, но под открытым небом было сложнее не замечать Дункана. Он вел себя так спокойно, с таким возмутительно уверенным видом, с такой давно вошедшей в привычку воровской мягкостью, что Каллиан хотелось вонзить зубы ему прямо в смуглую шею и почувствовать, как боль скрутит его мышцы, словно канаты. Дункан никогда не извинялся: если он не хотел продолжать ссору, он делал вид, что ничего не произошло. Так же он поступил и с дочерью Каллиан — делал вид, что ее не существует. В отличие от своей матери, к ребенку Каллиан никаких особенно сильных родственных чувств не испытывала. Она не хотела детей, не хотела рожать, не хотела становиться матерью, но что-то в ней дало осечку — и вот те на. Дункан объяснил, что после Посвящения Стражи становились бесплодными, как пустыня. Каллиан немало порадовал тот факт, что ей не придется хлестать опасные горькие зелья, или лежать под Дунканом в страхе, что он не сдержится и кончит внутрь, а не наружу. Став любовниками, они ложились часто и с огромным сладострастием, ведь ничего не предвещало беды, но тело Каллиан уже тогда решило устроить ей подлянку, и последний свой подарочек приберегало на потом. Беременность была тяжелой. Телу Каллиан, еще не до конца сжившемуся со скверной, пришлось питать и ее, и ребенка, поэтому время от времени оно взбунтовывалось против двойной ноши. Каллиан рвало, у нее болели груди, ломило поясницу, волосы лезли, как у чумной, ногти ломались, лицо отекало так, что становилось похожим на блин, а ноги едва-едва влезали в разношенные туфли. Причитая над заполненным рвотой ведром, Каллиан стонала, что может быть хуже, чем это — ответ нашелся быстро: хуже чем это могли быть только роды. У нее был узкий таз, не предназначенный для того, чтобы сквозь него пропихивалось человеческое дитя, а эльфы от людей всегда рожали только людей. Ядовитая, как кусачий плющ, повивальная бабка пакостно шипела на ухо Каллиан: «Сладко было с милым кувыркаться? А расплачиваться за кувыркания не сладко, не нравится?». Каллиан выла и металась под витражом с суровыми серыми ликами, она хотела, чтобы Дункан был рядом, чтобы он держал ее за руку, как ее отец — мать, но Дункана не было рядом. Мать Каллиан, к слову сказать, родила легко. Каллиан же казалось, что злосчастный ребенок разорвет ее пополам, крови натекло столько, что она хлюпала под ногами: ее нос и рот были набиты этим мерзким, железным запахом. Каллиан уже даже кричать не могла: она скрипела зубами и молила Фалон’Дина послать ей смерть. Но повитуха оказалась настолько же умелой, насколько и злобной, и все-таки выдавила из Каллиан — другого слова она подыскать не могла — ребенка. Когда девочку приложили Каллиан к груди, она не испытала тех ненависти и отвращения, которых ждала. Но не было в ней и нежности узнавания, той внезапной страсти, которая вспыхивает в матери, видящей свое дитя. Сопящий комочек с все еще красноватым от натуги лицом сопел и вертелся в пеленках. Осторожно потрогав ее ушки, Каллиан утомленно подумала, что они почти как человеческие. Когда подрастет, она сможет сойти за орлесианку, или марчанку, или даже тевинтерку — у многих тевинтерцев среди предков встречались эльфы, поэтому чертами лица и ушастостью они немного напоминали эльфов, правда, не слишком сильно. Почему-то эта догадка вызывала у Каллиан такое невероятное облегчение, что она даже нашла в себе силы глупо улыбнуться. Пока у Каллиан было молоко, девочку ей приносили каждый день. Она плакала сипло, как котенок, открывая розовый рот, и Каллиан привычно совала ей искусанный сосок. Кушала она хорошо, вес набирала быстро и, когда молоко закончилось, ее приносить перестали. Серый Страж Элина, надменная, светловолосая и очень красивая женщина, сухо отметила, зайдя проведать Каллиан, что той не стоит чувствовать себя особенной только от того, что она родила ребенка. — С Серыми Стражами через некоторое время после Призыва это случается, — без особого удовольствия объяснила она, бесцеремонно расхаживая по комнате Каллиан, пока та сидела, нечесаная и одетая в одну только не слишком свежую ночную рубашку, тараща спросонья глаза. — Не всегда, но порой. Тебе следовало это знать и не слишком торопиться со своей... страстью, — розовые, бархатистые губы Элины вытянулись в тонкую, осуждающую нить. — Впрочем, это касается только вас двоих — тебя и отца твоего ребенка. Некоторые Стражи считают, что за ту короткую и страшную жизнь, которую мы проживаем, мы заслуживаем немного любви. — А ты как считаешь? — спросила Каллиан, не понимая, к чему Элина клонит. Если она пришла, чтобы обозвать Каллиан шлюхой, то для этого было слишком много предисловий и реверансов, а если чтобы поддержать, то даже глыба льда могла бы проявить больше сердечности. — Вы, Табрис, — отрезала Элина таким тоном и голосом и посмотрела на Каллиан таким взглядом, что Каллиан почувствовала себя уличной бродяжкой. — Вы обращаетесь ко мне на «вы». Я обращаюсь к вам, как хочу, но тоже предпочитаю «вы». Лично я считаю, что наше Служение не повод вступать в беспорядочные связи почти сразу после Посвящения. В любом случае, я имела в виду, что Вейсхаупт старается устраивать жизнь плодов любви Стражей наилучшим образом, вне зависимости от моего отношения к происходящему: оно не играет здесь никакой роли. — Большинство Стражей когда-то вынули из петли, — надменность и красота вкупе с презрительной холодностью Элины вызывали у Каллиан необоримое желание пререкаться. — Не удивлена, что, почуяв землю под ногами, многие первым делом бросаются в кусты, — вызывающе сказала Каллиан, сложив руки на груди. — Не знаю, откуда вас вытащил Дункан, — отрезала Элина, — но я пришла в Орден по своей воле. Я была храмовницей, я служила Церкви. Более почетным, чем служение Андрасте, может быть только служение людям, — пафосно провозгласила она. — Ведь именно ради них Пророчица взошла на костер. Мы здесь чтобы служить, а не чтобы устраивать свои любовные дела и прохлаждаться в постелях. Имейте в виду, Табрис: никто не будет создавать вам особые условия. Вы родили, о вашем ребенке позаботились — на этом все. Вы Страж, так же, как и любой из нас. И вы начнете свое обучение как только сможете встать на ноги, а это произойдет очень и очень скоро. — Постой! — воскликнула Каллиан, когда Элина распахнула дверь, собираясь уходить. Она колебалась, не зная, захочет ли суровая храмовница отвечать на ее вопрос, но попытка была не пытка: — А ты... Вы знаете, где Дункан? — Хотите сказать, где Дункан и почему он покинул Вейсхаупт, как только узнал, что носите ребенка? — Элина повернула голову. Ее чеканный профиль был из тех, что обычно красуются на монетах. — Думаю, у него нашлись дела поважнее, чем вы. Так что на вашем месте я бы спросила себя: стоит ли человек, считающий, что у него есть дела важнее чем я, того, чтобы о нем спрашивать. Каллиан возненавидела Элину за то, что она была с ней так жестока, обзывала ее про себя всякими словами — и стервой, и ледяной глыбой, и Создателевой шлюхой. Даже выдумывала про нее всякие гадости, чтобы потешить уязвленное самолюбие. А все потому, что Каллиан было одиноко и страшно, и она не могла в этом признаться никому, даже самой себе. Да и слишком больно это было, сказать себе, что Дункан получил свое и бросил ее тогда, когда был нужен ей больше всего на свете. Теперь, сидя спиной к костру и глядя на звезды, Каллиан думала, что Элина была вторым после матери человеком, который дал ей честный и дельный совет, а у нее не хватило храбрости его принять. Дункан вернулся, и забрал Каллиан в Неварру, а оттуда они поехали в Орлей: не в сам Вал Руайо, а в провинции, но и это было всяко интереснее, чем сидеть в Вейсхаупте. Каллиан, гордая, как кошка, ни слова не сказала Дункану о родах и своей обиде, а Дункан ничего не спрашивал, но он был нежен и обращался с ней с непринужденной властностью, которая всегда Каллиан в нем подкупала, и она сдалась, решив, что Дункан все-таки командор и не может докладываться перед ней о каждом орденском деле, из-за которого должен уехать. Каллиан обхватила себя руками и, наклонившись, уперлась подбородком в колени, выпятив нижнюю губу, словно печальная обезьянка. Сказки, которые она себе рассказывала, не стоили и ломаного гроша. Дункан уходил, когда хотел, и возвращался, когда считал нужным, и он делал это не ради Каллиан, а потому, что так ему было удобнее. Он хотел Каллиан и любил Каллиан только тогда, когда она была хороша собой, здорова и не сидела, согнувшись пополам, над тазом, беременная этим проклятым ребенком, вот и все. Каллиан могла бы сказать, что — каким наглым идиотом надо быть, чтобы после всего этого сметь ее в чем-то обвинять? Но дело было не в глупости и не в наглости, а в том поразительном эгоизме и той безжалостной искренности, с которой мужчины считают, что проблемы их подруг — это только проблемы их подруг, а вот их проблемы — это общие проблемы. — Каллиан, — окликнул ее Дункан, и она вздрогнула. Даже в его манере называть ее по имени ей чудилось собственничество, небрежность человека, подзывающего собаку. — Завтра будет долгий день. Либо ешь, либо ложись спать. — С кем ложись — не с тобой ли? — Каллиан свирепо оглянулась, огрев Дункана взглядом, как дубиной. Он сидел перед костром, поджав под себя ноги, и пил из посеребренной фляги. По-видимому, налито в ней было что-то по-настоящему мерзкое, потому что он морщился при каждом глотке. — Разве ты собака, чтобы я мог тебе приказывать? — спросил Дункан, снова прикладываясь к фляге. Вскочив на ноги, Каллиан широким шагом подошла к нему и выбила флягу у него из рук. Воняя лишайником и разбрызгивая липкую темную жижу, она улетела в кусты. Дункан промолчал. Он молча вытер гномий эль — а это был он — у себя с щеки и, глядя на Каллиан снизу вверх, сказал: — А теперь — принеси ее. И поживее. — Ты заслужил, чтобы тебя вздернули потрохами наружу, — горько сказала Каллиан. — Ну что ты сейчас будешь делать? Проклинать меня? Обзываться? Ты бросишь меня в Ферелдене, ты всегда в конце концов бросаешь меня, как бросил тогда, брюхатую, в Вейсхаупте. Ты ничего не можешь ни сказать, ни сделать, чтобы это исправить. Поэтому просто молчи и иди, куда должен. Надеюсь, что порождения тьмы все-таки будут милосерднее, чем ты ко мне, и убьют тебя быстро. — Я знаю, — отрывисто сказал Дункан, — что в Вейсхаупте у тебя были другие мужчины. Каллиан вздрогнула и посмотрела на него непонимающим взглядом: — Чего? — У тебя были другие мужчины, — повторил Дункан, закашлявшись, и сплюнул в огонь. — Я не приехал даже тогда, когда Элина писала мне, как ты мучилась. Иногда она ведет себя как великий инквизитор, но сердце у нее слишком доброе. Я думал — если ты не была мне верна с самого начала, откуда я знаю, на что ты еще способна? И чего ты можешь от меня захотеть, чтобы пристроить ребенка своего любовника. Любить я тебя не перестал и не перестану. Но идиота из себя делать не позволю. — Ты с ума сошел, — оторопело пробормотала Каллиан. — Это кто... Кто вообще мог такое сказать? — Какая теперь разница? — угрюмо спросил Дункан. — Разница есть — и огромная. Я имею право знать, кто стоял со свечкой у меня в спальне, — рассвирепела Каллиан. — То есть тебе, выходит, болтал обо мне весь Вейсхаупт, а я валялась, разодранная, как курица, и ничего не знала? Нет уж, Дункан. Скажи мне, кто это был. Я имею право знать. Я имею право, слышишь, ты! — крикнула она, и Дункан, перебив ее, без особого удовольствия назвал имя: — Если тебе это так важно — это был Блэкволл. — Блэкволл? — ужаснулась, удивилась и, одновременно восхитилась Каллиан. — Ах... Ах он же ублюдок, — она в бессильной ярости ударила себя кулаками по бедрам. — Ах он же тварь марчанская... Знаешь, знаешь что на самом деле сделал твой Блэкволл? — завопила Каллиан во весь голос. Дункан вскочил, чтобы заставить ее замолчать до того, как на ее крики сбегутся разбойники со всех окрестных нор, но Каллиан было уже все равно: — Твой Блэкволл руки со мной распускал! А когда я его отшила, начал распускать сплетни! И кому ты в итоге поверил, кому — мужику? А мое слово, выходит, уже ничего не значит? Это был ребенок Вогана — гаркнула Каллиан, выворачиваясь из рук Дункана и кусая его за руки, когда он пытался зажать ей рот ладонью. — Я легла с ним, чтобы он отпустил Шианни и остальных, а он стал издеваться, что отдаст нас солдатам — и я убила его, убила! Я думала, что скверна вытравила из меня его дрянное семя, но видать плохо думала, потому что дура — но если я дура, то ты конченный мудак!