***
Я проснулась от хриплого стона, и тут же потянулась рукой к бедру, где, обычно, пристегнута кобура с пистолетом, но вместо нее я ощутила лишь плотную ткань армейских штанов. Стоп. Я же была в комбезе! Тут до меня наконец-то дошло, что я нахожусь на базе Долга, в Баре, а рядом со мной стонет Меченый, а не «зомбяк», как я предполагала. Я попыталась слезть с кровати — меня повело так, что едва удалось устоять на ногах. Чтоб меня химера укусила! Хреново-то как! Ноги-руки трясутся, в голове противный звон, и мутит, как с перепою. Но ладно, можно потерпеть. Я все-таки осторожно подобралась к спящему сталкеру. Он лежал, сжавшись в комок и обхватив плечи ладонями. Тело все дрожало от холода, а на лице застыла болезненная гримаса. — Меченый, сдурел совсем, — пробурчала я, — Замерз же, как мокрая мыша! — но сталкер не слышал меня. Я поплелась к шкафу с одеждой; там валялась какая-то старая шинель советских времен. Я заприметила этот рассадник фонящей моли еще когда первый раз в шкаф заглянула… Вытащив ее, я поковыляла обратно к Стрелку. — Надеюсь, ты не обвинишь меня в домогательстве, — буркнула я себе под нос, и накрыв сталкера шинелью, забралась туда же. Он застонал и пошевелился. — Тихо, тихо, спи. Я просто хочу тебя согреть, — крепко прижавшись к нему, обнимаю за плечи и засовываю теплые руки за шиворот. Меченый, чувствуя тепло, немного расслабляется и подается ко мне. — Ммм… — Спи, Стрелок, спи… — тихо говорю я и прикрываю глаза. Вот оно — счастье сталкера! Тепло, тихо и безопасно. Мысли текут в голове спокойные, неторопливые. В баре стих галдеж посетителей. Расползлись кто куда, и теперь можно просто насладиться тишиной. На улице все так же шел дождь; — он тихо шуршал за окном своими холодными лапками; рядом спал Стрелок. Сон сталкера очень чуткий, иначе нельзя, но сейчас он позволил себе провалиться в забытье, зная, что в безопасности. Я осторожно вытянула одну руку у него из-за шиворота, и провела по жесткому «ежику» черных волос. Едва мои пальцы оказались на виске Меченого, что-то произошло: он сильно вздрогнул, а у меня перед глазами открылась картина…***
Обыкновенная советская квартира: детская комната, шкаф, стол, на столе разбросаны вперемешку тетради и игрушки, на стене мишка, нарисованный умелой рукой художника, а на кровати спит мальчишка лет восьми. В распахнутое окно вливается теплый воздух, напоенный ароматом цветущих трав и молодых листьев. На улице ясная апрельская ночь, в глубоком темном небе мерцают синие звезды, а легкий ветерок, касаясь верхушек высоких пирамидальных тополей, слушает ответный шепот молодых, глянцево-липких листьев. Где-то в зелени городского парка щебечут соловьи, а в траве поют сверчки. Плодородная земля дышит жизнью в томительном ожидании. Ожидание лета… Но тут благодатный покой весенней ночи разрывает грохот. Оглушительный взрыв поднимает на ноги всю округу, и один за другим загораются огни в окнах ночного города. Мальчишка вскакивает с постели, и в лунный луч попадает его бледное личико с испуганными темными глазами и смешно оттопыренными ушами. — Мамочка… папка! — тихо шепчет он и подбегает к открытому окну. Над видимой из окна электростанцией, куда в ночную смену ушли его родители, полыхает зловеще-красивое зарево, подобное северному сиянию. Изумрудно-зеленые цвета переливаются с кроваво–красными, смешиваются друг с другом и вновь раскалываются сверкающей самоцветной россыпью, а снизу в смертоносное зарево вплетаются желтые и оранжевые отблески пылающего снизу огня. — Мама, папа, мамочка… — как в бреду, повторяет мальчик. На глазах его глазах блестят слезы. Он, как завороженный, смотрит на губительное сияние, отобравшее у него родителей. Он чувствовал, что случится что-то страшное. Он не хотел, чтобы мама с папой шли на работу этой ночью… Произошло то, чего он больше всего боялся: та страшная труба, которая была видна из его окна, и которую он в тайне от всех боялся, забрала его родителей. — Ааааа!!! — мальчишка упал на колени и отчаянно, взахлеб разрыдался. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату торопливо вошла пожилая, испуганная женщина. — Эдик, внучек, ты чего плачешь? — встревожено спросила она, поднимая мальчишку с пола. — Папочка… мама… они не вернутся… — захлебываясь слезами проговорил он. Женщина вздрогнула, и схватилась за сердце. — Ну что ты, родной мой, что ты такое говоришь? С ними все в порядке, они утром вернутся, — успокаивала ребенка бабушка, хоть сама знала, что устами младенца истина глаголет. Ее дочь и зять ушли в ночную смену на четвертый участок, подменять двоих ребят которые на днях серьезно заболели. — Боже… спаси, сохрани и помилуй… — прошептала бабушка краткую молитву. Она надеялась, что ее дети еще живы…. -Ммм… — стон Меченого на миг прервал нить сна-воспоминания, я успела сообразить, что снова вижу его прошлое, но тут же опять соскользнула в темноту, чувствуя, как мое сознание переплетается с сознанием сталкера. И снова пришли образы…***
Душный, набитый битком, автобус медленно ползет по раскаленной солнцем степи в длинной колонне себе подобных. Вокруг напуганные и подавленные люди. Он сидит на руках у бабушки смотрит в окно. Автобус только что выехал из города. Родной дом остался позади и уже никогда он не сможет вернуться обратно. Земля, вода, воздух и даже стены родного дома стали опасными для жизни, но люди узнали об только через неделю. Его бабушке позвонила соседка и все рассказала. В тот же день она начала собирать вещи, но по радио сказали, что нельзя ничего брать с собой. Он ходил по квартире, не находя себе места; встревоженная бабушка, собрав необходимые документы и немного денег, сказала: — Все, Эдик, пойдем, — она берет его за руку и уводит из квартиры. Он плачет, успевает схватить своего любимого плюшевого мишку, и бросить последний взгляд с порога на родной дом: — Я вернусь еще… — сквозь слезы шепчет он. — Пойдем, пойдем, Эдик, опаздывать нельзя! Некогда цветущий, многолюдный город опустел за несколько часов… Автобус подскакивает на кочке и мальчик едва не соскальзывает с колен бабушки. Рядом стоит соседский дед, который постоянно ругал его за то, что он, Эдик, воровал яблоки в саду. Сейчас он такой же, как и все. Напуганный и раздавленный случившимся. Никто не знает, что будет дальше, всем страшно и больно. Никто не хочет уезжать из дома, зная, что больше не вернуться. Люди в запертом душном автобусе молчат, страх парализовал чувства, заморозил слезы в глазах. Слышен лишь леденящий кровь вой сирен милицейских машин и городских заводов, оставшихся далеко позади. Маленькая девочка, сидящая сзади на руках у матери, тихо спрашивает: — Мамочка, а мы еще вернемся домой? — Нет, Ирочка, мы больше не вернемся, — с болью в голосе отвечает женщина. — Мам, а где папа? Почему он с нами не едет? — Он уехал раньше. Он там нас встретит… — едва сдерживая слезы, мать пытается скрыть ужасную правду. Эдик сам едва сдерживает слезы. Отец той девчонки был вместе с его родителями. И их больше нет! Нет никого из тех, кто был в ту ночь на четвертом энергоблоке! Проклятая станция!!! Он слышал, как знакомая его бабушки говорила, что нельзя было в этом месте строить большой город, а тем более — атомную станцию, но никто ее не слушал. Жители Припяти, города будущего, — все, как один, образцовые коммунисты, не верили в старое пророчество и считали ту женщину сумасшедшей. Но в этот момент многие вспоминали ее слова. Они ехали уже очень долго; огромная колонна автобусов двигалась невыносимо медленно. Боясь радиации, люди закрыли все форточки, и в машине стало ужасно душно. Маленькие дети начинали плакать, просили пить, но людям не разрешили даже воды с собой взять, а та, что была чистая, уже закончилась. Бабушка Эдика вытерла лоб платочком и протянула один ему. Он молча взял. С тех пор, как все сели в автобус, он не проронил ни слова. Он поклялся, что не будет больше плакать, и рано или поздно вернется…