Календарное

Пустота внутри сужается до ничтожно крошечных размеров, словно напоминая – это правильно, так и надо, он должен здесь быть, когда Стайлз переступает порог комнаты Лидии, погружаясь в ее тихий, застывший на одном прерванном полукрике, хрупкий мир.       Мартин сидит на полу посреди неровного круга из порошка аконита (светлый ковер безнадежно испорчен), обхватив колени руками, словно защищая себя от враждебного окружающего мира. Ее волосы напоминают жесткую ржавую проволоку, стеклянный взгляд и бледные губы – красноречивее всяких слов. Кажется, она в который раз проигрывает что-то у себя в голове. – Лидия... Она поднимает на него тяжелый, как один сгусток надломленной боли, взгляд, и Стайлз вздрагивает. Он суетится и пытается как обычно неловко шутить, поднимая ее с пола, в то время как она смотрит в одну точку – и вот это добивает его окончательно. Через несколько минут она – во-первых, заботливо завернута в один большой кокон из одеял; во-вторых, в нее насильно влили две кружки ее любимого зеленого чая без сахара; в-третьих, ей невыносимо притворяться, что все в порядке, под его пристальным обеспокоенным взглядом. – Давно тебя выписали из больницы? – наконец нарушает он тишину, произносит это мягко, словно боится ее спугнуть. – Неделю назад. У Стайлза такое выражение лица, словно она совершенно необоснованно влепила ему затрещину. Он потрясенно глотает ртом воздух, а потом сильно-сильно сжимает ее прохладную ладонь. – Ты могла бы позвонить! – сглатывает. – Знаешь, вообще-то есть много людей, которым ты должна была сообщить, и я тоже в их числе, понимаешь, – говорит сбивчиво, торопится, язык не успевает за его стремительным потоком мыслей. – Я имею ввиду, ты не должна так поступать со мной, то есть не только со мной, а со всеми, кто тебя любит, – бьет себя кулаком по лбу и трясет головой, словно сказал какую-то глупость, а внутри так тепло и страшно... – В смысле, с людьми, которым ты не безразлична. – до боли сжимает веки. – Просто не веди себя, как стерва, ты ведь не такая... Лидия слушает и смотрит на него как-то по-особенному, со страхом и восхищением одновременно. В его маслянисто-карих глазах загорается то самое чувство, которого так мало и так много одновременно. И в этот момент она понимает, что знает его лучше, возможно, чем он сам. – Тебе все еще есть до этого дело, верно? – ее голос кажется ломким, как картон, от внезапного приступа неопределенной благодарности. Вот оно – беспокойство в его глазах, все еще живет, пульсирует, сгорает – ему не все равно, ему никогда не будет все равно, и сейчас это самая постоянная вещь, которая только может быть. А большего и не надо. – Конечно мне есть до этого дело! – не слышит себя, но почти уверен, что кричит так же громко, как любая банши. Яростный поток обиды с усилием пробил люк его терпения (ржавой водой по венам). – Мне есть дело до того, куда и почему ты пропала! И почему ты ведешь себя как... – стерва или сука? – ... как прежняя эгоистичная Лидия? – в его глазах плавится мольба/необходимость. – Я имею право знать. – негромко, чтобы она вспомнила, что он и вправду имеет это право, может даже больше всех остальных. Все его мысли и чувства в одну секунду парализует ее ядовито тихое: – Банши долго не живут, Стайлз. – так небрежно, словно вчерашнюю сплетню сообщила, а в глазах – это долбанное смирение. Смысл сказанного сдавливает грудную клетку, выбивая воздух из легких, сминая их, как целлофановые пакеты. – Знаешь, как мы умираем? – пока он пытается что-то сказать, перебивает она, насмешливо равнодушно. – Мы слышим голос. Он не принадлежит никому, и это значит, что умереть должны мы. – Лидия улыбается так жалко, что Стайлз едва подавляет желание застонать, как загнанный в угол зверь. – Я слышала его. Голос. – хриплый смешок все же вырывается. – Ее голос, Стайлз. И я пошла за ним. Прямо на кладбище. Он не сразу замечает, что она плачет. Беззвучно, без каких-либо эмоций. Просто мокрые светлые дорожки то и дело пробегают по ее щекам. Стайлз думает, что это нечестно – она не может быть такой охренительно красивой, даже когда плачет, ведь это глупо. Слабость – не ее конек. – Все банши сходят с ума, без вариантов. – она никак не реагирует, когда он крепко привлекает ее к себе, вынуждая уткнуться лицом в плечо, чтобы она забыла, выкинула из головы всю эту чушь, словно бы он ей позволит (ей позволит!) умереть. А может... вся ее прелесть в этот момент – беззащитность, проявление этой самой человеческой слабости, которую обычно она так боится показать? – Ты просто устала, понимаешь, – шепчет исступленно тихо, почти в самое ухо, понимая, что сам устал не меньше. – Ты не умрешь, даже не смей об этом думать. – голос звучит непривычно твердо, но так нужно. Она молча трясет головой, упрямо не соглашаясь, отказываясь верить, но Стайлз только сильнее прижимает ее к себе, словно так – надежнее, спокойнее, так никто не тронет. – Я устала, – соглашается, уже не таясь, задыхаясь от беззвучной истерики. – Устала слышать только мертвых. Устала чувствовать, как умирают мои близкие. – она не замечает, как размазывает тушь по его футболке и расцарапывает ему правую руку. – Все о чем я думаю после смерти Эйдана, – борется с собой, но безуспешно. – ... после смерти Эллисон – это то, что мне страшно. – отстраняется от него так, чтобы видеть его лицо. – Нам всем страшно... – А если я однажды услышу, как умрет мама? Или ты?! – не слушая, перебивает она. – Или Скотт, или Кира? Кто угодно, Стайлз! Я больше не выдержу, потому что это хуже, чем умирать – ощущать их. Я чувствую все то же самое, только не могу от этого освободиться. – ее пальцы нервно сжимают виски, а потом сильнее, чтобы отключиться от этой лихорадочной паники. – Мы все кого-то потеряли, Лидия, но мы не перестаем жить дальше. Все меняется, мы меняемся, и это нормально, – он сам почти не верит в это, но если хоть на минуту с ней согласиться... к чему тогда вообще стараться ее поддержать? – Мы не перестаем бороться. – А если я больше не хочу? Стайлз машинально (он не уверен, что вообще думает в этот момент) бережно обхватывает ее лицо руками, заставляя встретиться с ним взглядом, и то, что он видит, пробирает его до мурашек, как будто ледяным лезвием содрали кожу на спине, со скрипом вонзаясь в позвоночник. – О чем ты только думаешь? – ему удается хрипло прошептать этот совершенно ненужный вопрос (как будто он не знает, не понимает с полу-взгляда, о чем там она думает...) Лидия жалким театральным жестом пожимает плечами глотает ртом воздух, словно в истерике, безвольно трясет головой, но не отвечает. – Я теперь как будто не на своем месте. – третья лишняя, третья лишняя. – От нас ничего не осталось. Стайлз хочет сказать, что это бред, но понимает, что это не так. Потому что она отвратительно точно права. И как бы он не пытался все сгладить, повторяя: "Мы без нее не можем!" "Только не без Лидии!", снова и снова будет вставать вопрос – почему? Скотт будет растерянно пожимать плечами, Кира, как всегда, согласится с ним, а Малия... именно она и есть вечное "почему?", когда дело касается Лидии. Ее уже почти нет с ними. Еще немного, и он будет смотреть вслед патрульной полицейской машине, за рулем которой будет сидеть непременно Пэрриш, а она – Лидия Мартин, на переднем сидении, даже не оглянувшись, исчезнет из их жизни, из его гребанной жизни, оставляя после себя только кучу вопросов и щемящее чувство где-то в районе сердца. – Все будет хорошо, – единственное, на что хватило его фантазии. Это самое неправильное, самое последенее, что она хотела от него услышать, но как ни странно, это действует. Лидия замирает и сквозь слезы проскальзывает тень истерического смеха. Какой он еще ребенок, тот самый, который часами выбирал ей подарок на день рождения, подкалывал Скотта, цапался с Дереком... Вот он. Этот растерянный паренек с блестящими глазами, который, как она думала, давно исчез. Но он здесь, никуда не делся, все еще живет где-то в глубине, за его хрупкой грудной клеткой. И все еще не произнес это терпкое, вязкое "мне теперь все равно". – Конечно, – вдруг слабо улыбается она, и ему кажется, что эта улыбка, пусть и не дает начала чему-то новому, но хотя бы продолжает кое-что старое. Поэтому им обоим глубоко плевать на то, что потом про них могут подумать, когда они засыпают вместе в ее кровати, судорожно крепко обнявшись, словно защищая себя от враждебной действительности, и именно в этот момент они не банши и гипер-импульсивный парень в кругу сверхъестественных существ, а просто Стайлз и Лидия. Просто два человека, которые нужны друг другу здесь и сейчас. Наверное, причина этой прочной ментальной связи, которая, не имея ничего общего с любовью, все же крепко с ней сплелась, кроется в этом – они видят друг друга насквозь. Маски, которыми можно прикрыться от остальных, не имеют смысла рядом с тем, кто видит твою душу практически наголо – все слабости, страхи, лживые обещания, мнимые влюбленности, определение того, что хорошо, а что плохо – в этом вся соль. И им от этого уже никуда не деться.

***

Гостинная в доме МакКолов напоминала рождественскую сказку. Стены украшали тяжелые венки из пушистых еловых лап, цепляющихся друг за друга, и ягод остролиста. Сладкий запах имбирного печенья, доносящийся из кухни, кружил голову, а дополняли атмосферу забавные свечки в виде снеговиков и высокая искусственная ёлка, украшенная пышной мишурой и старыми, словно вырванными из прошлого века, игрушками. Лидия как раз рассматривает маленького голубя, покрытого белой глазурью, который отчаянно бился крылышками о золоченые прутья клетки, когда слышит осторожные шаги у себя за спиной. Мартин неохотно выпускает из ледяных пальцев птицу и оборачивается. Кира. Милая забавная Кира в мягком красном свитере с оленями и с дурацкой шапочкой Санты на голове. Она подходит ближе, аккуратно обнимает ее за плечи, и Лидия чувствует запах конфет. – Все в порядке? – Кира участливо заглядывает Лидии в глаза, и Мартин понимает, что ей действительно не все равно, все ли у нее в порядке. Банши улыбается той самой улыбкой, которую никто до сих пор не может правильно истолковать. Сарказм? Ирония? Непонимание? – Сегодня Рождество, моя фигура убита шоколадным пудингом Мелиссы, и я уверена, что мама купила нам с ней путевку во Францию на зимние каникулы. – насмешливо толкает Киру в плечо. – Что-то может быть не в порядке? А мозг в это время с издевкой подготавливает варианты: психическое состояние, самоуважение, сердце... Кира неуверенно улыбается в ответ. – Мне показалось, что ты грустишь. Лидия мысленно ставит плюсик к внутреннему рейтингу друзей. Молодец, Кира. Еще несколько десятков точных попаданий, и ты почти догонишь Эллисон. Осталось чуть меньше полсотни выстрелов. – Значит тебе показалось. – осторожно убирает руки подруги со своих плеч доверительно наклоняется к ее лицу. – Я могу ошибаться, но по-моему, Скотт приготовил тебе в подарок нечто особенное. – игриво подмигивает, наблюдая, как она краснеет от смущения. – А что у тебя с Джорданом? – тихо шепчет Кира, один из тех немногочисленных людей, кто знал о таких странных отношениях ученицы старшей школы и помощника шерифа. – Вы не празднуете вместе? Лидия не успевает ничего толком придумать, когда их прерывает переливчатая симфония смеха. В дом, громко хлопая входной дверью, заваливается Скотт, с обмотанной вокруг шеи гирляндой, Малия, хорошенькая и теплая как рождественская свечка, и Стайлз в абсолютно нелепых меховых наушниках с вязанными оленьими рогами. Троица приносит с собой горький запах зимы и хорошее настроение. Скотт улыбается Кире абсолютно так же, как Стайлз улыбается Малии – преданно, нежно, восхищенно, словно не может поверить до конца, что у него такая замечательная девушка. И от этой их взаимозамечательности Лидию слегка тошнит. Мартин возвращается к рассматриванию елочных игрушек. Как по заказу – деревянная фигурка коричневого волка с кое-где просвечивающими золотинками в густой шерсти. Подушечками пальцев осторожно обводит профиль, изучая янтарные камушки-глаза, и... опять эти надоедливые шаги за спиной. – Я уже сказала, что все хорошо! – это прозвучало гораздо грубее, чем она ожидала. Плохо. Лидия совсем не хочет ссориться в Рождество. Досадливо морщиться, и поворачивает голову, пытаясь пробормотать слова извинения, но вот только вместо предполагаемой Киры на нее с обеспокоенным удивлением смотрит Стайлз. – Это здорово, – машинально говорит он и тут же понимает, что это совсем не то, что она хочет услышать. – То есть я рад, правда. – терпеливое непонимание в карих глазах гаснет осторожно. – Три недели лечение от доктора Стилински пошли на пользу, – идиотски широко улыбается, и в этот момент Лидия почти готова признаться, что она его любит. И ведь он чертовски прав. Три недели его личного надзора и собственной разработанной терапии под названием "Достать Лидию Мартин всего за двадцать четыре часа", которая безотказно срабатывала день за днем, сделала свое дело. Наверное, это только ему под силам. Раздражать ее так сильно, что она снова смогла почувствовать себя хоть немножечко прежней. Сейчас у нее бардак в голове и четко сформулированная убежденность жить, а у него бесконечная эйфория от импульсивно влюбленной в него Малии и смутное беспокойство за бывшую городскую сумасшедшую банши. Лидия обнимает его порывисто, но крепко, пытаясь передать этим то, что могло бы быть убедительнее любых слов – благодарность. Мнимую благодарность и уверенность в этом критическом недо-завтра. Пусть он знает, что все у них еще будет. Просто сейчас все их чувства выжаты досуха, так что нечем даже пополнить резервы, а все что осталось – это связь, которая гораздо прочнее, чем любая подростковая любовь. – Спасибо тебе, – шепчет мягко, чтобы он почувствовал, как тяжело ей это говорить. Он не удержался и слишком резко выдохнул ей в шею, нарушая этим все волшебство молчания. – Ты не должна меня благодарить, ты же знаешь... Заглядывает в его глаза. Глубоко-глубоко, утонуть бы в беспамятстве, а потом оттолкнуться от дна, и наверх, к нему, честно-честно, к нему и уже насовсем. – Не только за сейчас. – его руки такие теплые, а легкое прикосновение электрически острым разрядом отдается в затылке. – Спасибо за всегда. Он осторожно кивает, словно пытаясь сказать: я понимаю, но громкий веселый возглас Лиама все рушит. Стайлз неловко улыбается и зачем-то хлопает ее по плечу, по-ребячески так, и уходит. Лидия мысленно приказывает себе собраться. Ей необходимо выполнить программу минимум на сегодня, в которой остался еще один пункт, жирно подчеркнутый маркером: позвонить помощнику шерифа и извиниться. Просто за то, что молчит уже три недели. Или за то, что даже не вспоминал о нем все это время. Или просто за то, что она Лидия, а этим все уже сказано. Мартин поправляет прическу – неряшливый пучок, но смотрится элегантно, глубоко вздыхает, считает до десяти и медленно, растягивая момент, идет на кухню, к ребятам. Малия перехватывает ее у лестницы. У нее непонимающий/раздраженный взгляд и волчьи когти, непроизвольно появляющиеся сами по себе. – Они все тут с тобой носятся, – толкает Лидию к стене. – ... но мне плевать. Не порть всем праздник, хорошо? – улыбается ласково, по-доброму. С ее точки зрения все нормально. Просто койот может быть счастлив, если устранит маленькую этому помеху – так почему же она не должна этого делать? Лидия сама в восторге от своего отвратительного безразличия и хладнокровия. – Я поняла, девочка-волк. – задевает ее плечом, вырываясь. – Только спрячь коготки, а то разорвешь горло кому-нибудь из своих новых друзей. По спине пробегает предательский холодок, когда Лидия выходит на улицу, даже не попрощавшись, просто сбегая от всего этого. Прежняя Мартин осталась бы назло всем, мило беседовала бы с Кирой и невзначай касалась бы Стайлза, так незаметно, что бы Малия точно это видела. Но сейчас она чувствует себя не то чтобы третьей лишней... скорее лишней вообще. Лидия уверенно идет прочь от дома Скотта, думает о том, что Рождество без главной городской сумасшедшей пойдет всем только на пользу, а ее пальцы непроизвольно набирают номер Джордана.