Цикл рассказов о Снотворце и Кобальте

- Кто спас тебя? - желал я знать. Солей ответно слегка дернула плечами, обеими руками пытаясь натянуть на видневшиеся ожоги распахнутый ворот аляпистого платья. - Было немножко больно, и я не успела заметить, кто меня сунул в лодку. Как-то не до того было, - ее губы хитровато улыбнулись, и мои ответно растянулись в стороны. С удивлением я приметил, что именно Солей, кажется, невольно научила меня улыбке - настоящей, а не той вынужденной, вымученной, словно разученной на тренажере, которой я пользовался иногда ранее, когда считал, что по ситуации требуется улыбаться. Вопреки привычке делать это как редкий жест вежливости, я обнаруживал мышцы натянутыми теперь уже постфактум: желание улыбаться опережало даже саму мысль, и я запоздало прятал всплывшую эмоцию, как сейчас, когда понимал ее очевидную неуместность и глупость. Рядом с нами цыгане увлеченно искали что-то в небе, рисуя в воздухе раскрытыми ладонями изгибистые линии. Взглянув наверх, я обнаружил на потемневшем небе над нами россыпь знакомого созвездия. - Пояс кузнеца, - участливо подсказал голос за моей спиной. Я оглянулся в недоумении, собираясь объяснить, какое это на самом деле созвездие, и увидел Орро, принесшего охапку сена в свертке расшитой узорами синей ткани. Меня, словно малое дитя, совершенно не собирались слушать всерьез; Орро, качнув головой и откинув со лба нависшие темные кудри, указал перстом свободной руки в небо и, как и остальные, нарисовал несколько соединенных между собой линий, приговаривая негромко нараспев: - Рассеянно ночка просы́пала снег на теплое море травы. Зажегся фонарик на небе, еще, и стайка других, огневых. Кузнец свой чернильный снимал капюшон, закидывал молот в стог сена; и брал по-хозяйски за шкирку кота, укладывал на коленах. Садился, чтоб сказывать сказки луне - младой и спросонья пугливой, тонюсенькой, от роду - ночь да полдня, качавшейся нетерпеливо в родной колыбели густых облаков. Он нежно баюкал малышку: спи, лунное дитятко, бережным сном, земной гул в созвездьи не слышно. Вмиг сверток в мозолистых ладонях показался мне живым и даже плачущим: настолько живо пронеслась песня, да и сам певец держал его осторожно, как нечто хрупкое, и словно в самом деле баюкая светящееся лунное дитя в своих руках. Все цыгане почтительно затихли. Я снова пристально посмотрел на Орро, и опять, как там, у леса, вопреки сходству он показался мне вовсе непохожим на Кобальта, но зато удивительно схожим с самим Небесным кузнецом. Мне стало не по-себе от этого ощущения и так же боязно, как когда-то - маленькому Саару, забредшему ночью в кузню. Но птицы в лесу молчали - и это совершенно очевидно напоминало мне, что здесь, среди людей, не может быть Кузнеца, говорящего птичьим гомоном. У Орро был другой голос - негромкий и слегка скрипучий, и шелестящий, скорее уж как шорох прелой осенней листвы, но совсем не как шелест крыльев. Быть может, оттого все разом замолчали, что надеялись расслышать его негромкий полушепот: - Красою ночною всё сыпался снег на радужные покрова́, на полог постели, на чьи-то уста, на спящие в сердце слова, - закончил песню Орро. Он не пел, а лишь приговаривал, тем не менее слова были песней настолько явно, насколько было явью всё вокруг меня. Незаметно к нам подсела заинтересовавшаяся Васиковка, и последние слова достались ей, вместе с задумчивым, серьезным взглядом, которым поделился с ней цыган. Дочь Раппачини вздрогнула и отвела глаза, обняв складки белой ткани своих одежд и прижав подбородок к сложенным вместе коленям. Орро подбросил соломы в огонь, и пламя взвилось, отбросив на белое лицо Васиковки отсвет пляшущих красок. - Итак, вы знаете беднягу Валтасаара? - как бы невзначай проговорил цыган, огибая взглядом также Солей и меня. Из-за наклонного разлета бровей выражение лица его часто прикидывалось грустным, и даже возникавшая время от времени улыбка была необратимо печальна, хотя, я уверен, настоящей печали в себе не таила. - Я не видел племяшку много лет, но, судя по вам, он вырос похожим на меня. Вообще-то, как сын цыганского барона, он должен был перенять дело своего отца. Но еще в детстве Луна утащила Саара. - Это была совсем не луна, - фыркнула Васиковка, не отрывая глаз от танцующего пламени. К моему изумлению, Орро в ответ расплылся в улыбке, почти совсем не грустной и даже восхищенной. Брови взлетели ввысь. - Ты хочешь рассказать нам об этом? Смелее. Как знать, может быть, ты и была той воришкой-луной? Другие цыгане табора развеселились не на шутку, а Орро вынул из свертка сена продолговатую ветвь и украдкой прошелся ею по щеке Васиковки, заставив ту привычно отпрянуть и пронзить мужчину удивленно-возмущенным взглядом. Еще живой прутик загорелся и быстро обуглился, и Орро скинул его в огонь. Это простое взаимодействие невольно напомнило мне, как совсем недавно ничто не помешало Орро уцепиться прямо за руку нашей небезопасной спутницы. Увиденное же мной теперь - давние шрамы Солей и только что сгоревшая ветвь - не давали усомниться: прикосновение к дочери Раппачини не может не оставить следа на живом организме. Как ни удивительно, но по всему выходило, что цыган, никак не ощущавший на себе яда девушки, возможно, и не был человеком вовсе - другого объяснения я найти не смог. А вот был ли опасен яд для небесного кузнеца, сотканного из птичьих голосов, из сплетенного вместе света звезд? Платье на Солей рядом со мной зашелестело складками. - А где ваш барон? Здесь его нет, не так ли? - она стрельнула взглядом в Орро, надеясь застать того неожиданным вопросом врасплох. - Нет, - послушно ответил цыган, подпаляя еще пушистой соломы и не глядя на собеседницу. - Сейчас нет. Она отклонилась чуть-чуть назад, словно для того, чтобы краем глаза незаметно переглянуться со мной; мне показалось, я словил искру, отразившуюся во взгляде, и оттого незамедлительно понял, что именно Солей пытается сообщить мне, как если бы она самолично шепнула это мне на ухо: Орро и был этим бароном, вот только зачем-то предпочитал скрывать от своих гостей эту деталь. Желая помочь Солей и путем отрицаний подвести Орро к верному ответу, я поинтересовался у него, говоря уверенно, словно излагая истину: - Ваш барон - это небесный кузнец? Он верховодит вами? - А ты выглядишь умным, парень, - Орро заинтересованно усмехнулся мне в лицо, и вокруг его скул залегли смеющиеся морщинки. К сожалению, это не значило ни да, ни нет, а кроме того поясняло, что ответа он на сей раз не даст. Но прежде, чем я успел опечалиться, Орро в доверительном жесте наклонился ко мне и предложил: - Снимешь свою маску? Я опешил, инстинктивно отклоняясь от него - словно боясь, что цыгану ничего не стоит протянуть руку и снять мою ограду от внешнего мира; снимать машинку было нельзя, это простое действие Солей запретила мне так, будто самое оно может разрушить иллюзию и удалить ее от меня навсегда. Я верил. Потому, неуверенно ухватив металлические прутья, я собрался объяснить Орро, что они для меня значат, но цыган внезапно покачал головой, поясняя: - Нет-нет, не эту. Вы все, - он обернулся бросить взгляд Васиковке. - Не хотите снять маски? - Так называется старая цыганская забава, - проскрипел голос старухи с зажатым между спиц платьем Солей. - В нее играют при знакомстве. Нужно всего-то в открытую рассказать друг о друге всё, что знаете - снять друг другу маски. - Верно говорит матушка Барбурра, - кивнул Орро. - Рискнете? - Это похоже на допрос, - вкрадчиво произнесла Васиковка, с недовольством глядя на цыган, но те уже почувствовали азарт. Как я позже узнал, для них не было ничего лучшего, чем история, рассказанная подле горящего костра ночью. - Вот с тебя и начнем, - указал Орро на Васиковку, однако многочисленные руки при этом схватили почему-то меня. «Говори!» - шептали мне в уши веселые голоса. - «О ней говори!» Оказалось, в эту забаву играли парами. Каждый из «пришлых», как называли здесь нас троих, должен был рассказать немного о себе, однако молча, одними только жестами, другой же в паре - вслух расшифровать на свой вкус эти жесты и вообще всё, что видел. Таким образом, мне в пару была избрана негодовавшая Васиковка. Взглянув на нее, одновременно хмуро и неловко теребившую собственное запястье, осыпающееся мелкой золотистой пыльцой, я понял, что рад ей, потому что рассказывать о Солей мне было бы определенно сложней. Это действительно походило на своего рода игру, в какие обычно играли мои сверстники. Удивительно! Всю жизнь мечтал оказаться в одной из их игр внутри, а не сторонним наблюдателем, но волею судьбы игра нашла меня уже далеко не среди них. - Эта беловолосая девушка перед вами - Васиковка Раппачини - обладает уникальным иммунитетом к ядам. Иммунитет этот воспитывался для того, чтобы обезопасить ее, улучшить и может быть даже ради эксперимента. Но она стала настолько ядовита, что в обычном мире людей ей уже трудно отыскать себе место. Именно поэтому она ищет пути в Выдуманный город Симеона Снотворца - там ее яд не сможет вредить, ведь это почти сон. И она уже близка к нему. Васиковка застыла, глядя испуганно-возмущенно, и даже перестала осыпать со своих рук ядовитую пыльцу на несчастную траву. Но, поскольку других каких-либо жестов она не производила, явно не желая вникнуть в правила игры, я замолчал. Подбежали две цыганки со звенящими на браслетах бубенцами и, схватив за обе руки, раскрутили меня и Солей так, что та очутилась перед Васиковкой на моем месте. По напряжению, сконцентрированному меж двух девушек, я понял, что сейчас на глазах у взволнованных зрителей вспыхнет самый настоящий поединок, отнюдь не игра. Скрипели и позвенивали на легком ветру сбруи, в шумной тишине пошатывались верхушки высоченных тополей. Был черед Солей изъясняться жестами, и она, ища, о чем смогла бы поведать о ней Васиковка, зорко огляделась, мигом отыскав рядом то, что ей требовалось. Когда маленькая ладошка Солей цепко сомкнулась, словно замо́к, на грифе кобальтовой мандолины, та издала гнусавый, жалобный, хныкающий звук недотроги, который, впрочем, был мгновенно заглушен неистовым вскриком Васиковки: - Она - воровка! Нельзя было задеть Васиковку сильнее, чем теперь; в короткой потасовке Солей удалось удержать музыкальный инструмент в руках лишь потому, что разъяренной девушке преградил путь поднявшийся со своего места Орро. Он ухватился за пляшущие рукава молочно-белого одеяния и легко задержал Васику, затем развернул лицом к себе, безуспешно трудясь завоевать ее внимание и шепча: «Продолжай. Говори, что думаешь о ней, дальше». Но даже таким кобальтовым глазам его не удавалось усмирить встревоженное сердце девушки. А Солей, глядя на них затаенно, печально-серьезно, так, что и я не мог разобрать ее выражения лица, вдруг забегала пальцами по струнам. Было ли это очередным ее волшебством? Она заиграла на мандолине тихую, но страстную мелодию, истинно цыганскую и готовую вот-вот превратиться в джигу или тарантеллу, какой под силу поднять весь табор в жгучий пляс. Удивительно было видеть, как вслед за гибкой, подвижной мелодией на ноги встают и дети, и старики; статные парни, уложив руки на плечи друг друга и этакой плетеной стеной окружив остальных, подхватили мотив своими крепкими голосами и запели с девушками в октаву, помогая молчавшей Солей, чьи пальцы всё тверже, всё уверенней брались за струны. И капризная мандолина охотно играла эту песню - как никакую другую. Кто-то подхватил свои гитары, кто-то взялся за смычок; и тут рядом послышался легкий всхлип - тихий и едва-едва приметный на слух, но всё же выбивающийся из общей красоты звучания. И только услышав его повторно, я смог оторваться от увлекшей меня картины и, повинуясь предчувствию, поискал глазами Васиковку. Та была совсем близко - осела на мягкую траву, укрываясь рукавами текучего одеяния, и плакала, плакала, плакала, невзирая на всеобщее воодушевление. Возможно, эту самую песню любил играть или петь Кобальт? Или же под этот мотив они двое, будучи еще совсем юными, танцевали в цирке? Слезы с шипением испарялись, рисуя в траве неожиданные узоры, а Орро опустился подле плачущей девушки и что-то говорил. Я позволил себе оставить Солей и других цыган и несмело приблизился к ним. Углядев меня, оба, кажется, не придали увиденному значения, а значит, я им ничуть не мешал - по равнодушию или же по добросердечию. Присев на еще живую траву рядом с почерневшими ожогами земли, я аккуратно потрогал сгоревшие участки - хрусткие и бесплотные, как пепел. И незаметно, прерываемый постепенно редеющими всхлипами и сбитым дрожащим дыханием, проносящимся прямо над моей головой, сложился тихий рассказ Васиковки о них всех - о старом цирке, где имя директора имело две стороны, словно медаль или отражение в воде; о мальчике Кобальте, также носившем два имени, о бездомной воровке Солей, и даже об этой песне, которая, как я и предположил, действительно оказалась любимой песней мандолины, что когда-то звалась кошкой Пуэр. - Ещё до своего исчезновения, Сторри Таллер посещал моего отца и говорил с ним. Ему нужна была... странная помощь, чтобы попасть в собственные сновидения. Он всё искал пути в свой невозможный мир за чертой сна, пока не понял, что в этот город из жизни не попасть. И яд мог послужить для него особым снотворным, открыть ему двери в город. Отец предупредил Сторри, что мой яд погубит его, только и всего. «Но яд может быть и разрушен. Приостановлен. Развеян» - сказал Снотворец. И мы с отцом согласились помочь. Сторри получил мой яд вместе с противоядием замедленного действия. Именно тогда этот гений предложил мне самой готовить противоядия для возможности общения с людьми. Орро слушал, изредка перебивая, и в тот момент, когда я совершенно уверился в своей полной невидимости для них, Васиковка резко и недовольно обернулась ко мне, глядя сверху вниз, ведь даже сидя она оставалась заметно выше: - Эта микстурка, которой я опоила вас с Солей еще с порога, может убить меня, между прочим. Но вот вам - дарит жизненную силу и неуязвимость рядом с моим смертоносным дыханием. Не правда ли, чудо? Каждый раз на волосок от смерти. Что вы, что я рядом с вами - в равной опасности. В ответ на мое недоуменное молчание Васиковка обернулась туда, где всё еще звучала песня мандолины, и, туманно ища глазами чего-то, продолжила: - Вот только Саар не захотел этого узнать. Со мной столько произошло, пока он не появлялся на острове, но, когда Сторри сбежал в Выдуманный город, Саар и не подумал расспросить меня об этом. О чем-нибудь. Хоть о чем-то. А между тем я знала. Кто-то неловко задел меня за плечо. Я быстро обернулся, но за спиной оказалась совсем незнакомая цыганка, которая, впрочем, уже скрывалась в глубину тени, махнув мне ладонью. Я скривился, но вынужденно поднялся на ноги, потому что странным образом не смел ослушаться и проигнорировать молчаливое приглашение. Впрочем, я сделал это не зря: где-то вдалеке точно так же подняли на ноги Солей. Странным образом мандолина, а с нею и гитары, и скрипки, и бубны - все продолжали играть, однако самих играющих не было видно, а вот уставшие пальцы Солей больше не теребили струн. Увидев ее прямо перед собой, я понял: мы возвращаемся к прерванной игре. Моя верная спутница не улыбалась и молчала - был ее черед рассказывать обо мне, снимать незримую маску, но ведь я всё еще не подавал никаких жестов для расшифровывания. Цыгане смотрели в ожидании. И, как ни трудно было выбрать, что говорить знаками, я всё же неуверенно показал на свою машинку, затем на спину, припоминая наш первый разговор с ней и намекая на самое очевидное, что приходило мне на ум: на слово «инвалид». Затем собрался было указать на свою дорожную шляпу, говоря тем самым о путешествии, но, услышав ответ, замолчал всем своим существом - замолчали даже мои упавшие в бессилии руки. - Это гений. Солей почти не улыбалась, глядя куда-то между моих глаз - в точку на лбу, полуприкрытую плоским металлическим обручем. - И дивный изобретатель. Когда-то он больше всего на свете любил пристать к отцу, мечтая сочинять вместе с ним что-нибудь небывалое, живое, вечное... Жаль только, что тот никогда не прислушивался к своему малолетнему сыну всерьез, да и был слишком увлечен собственными изобретениями, чтобы обратить внимание на кого-либо рядом с собой. Он сочинял своими руками мертвые железяки, которые не могли ничем помочь кому-либо из живых. А вот его сын, не добиваясь внимания, уходил в старую, пропахшую лекарствами комнату, садился к окну на высокий стул и начинал внимать облакам, солнечному свету, людям, что проходили мимо, щебетанию птиц и говорку дождей. И даже в темные дни, когда солнцу было никак не зайти в комнату, этот мальчик садился в ожидании у окна, и принимался сочинять и изобретать - каждый раз небывалое, вечное... и совершенно живое. И к чему бы ни прикасался, всё наполнялось смыслом и истинной жизнью изнутри. Солей всё явственней улыбалась, читая вовсе не то, что я говорил знаками, а я впервые не мог ответить на ее улыбку, никак не мог. Что-то из ее слов - возможно, всё, - несказанно смутило меня. - ...Потом он вырос, нахлобучил шляпу и был таков. И вечер длился, подобно причудливому калейдоскопу в руках ребенка. Рядом было очень много теплой улыбки. Я не различал времени. Где-то поблизости Васиковка уже почти безбоязненно ухватила обеими руками ладонь цыгана, и я различил обрывок их разговора: - Вы действительно ничего не чувствуете? - А ты и впрямь никогда не покидала свой остров? Табор всё пел и пел, не смолкая, а костер почти погас и вместе с ним всё поселение близ гор плавно потемнело, став сначала гранатово-красным, как закат, а затем - сонно лиловым в дыму потухшего пламени. Вслед за спустившейся ночью и наступившей тишиной, тонкий серп луны выплыл из-за гор и огромных туч. В воздухе засеребрилось: зима была уже в пути. Цыгане укладывались спать в шатры; словно забытый всеми, Орро стоял в одиночку под небосводом неподалеку, кобальтово-синий в темноте. Поднявшись и приблизившись к нему, я расслышал, как тот, закинув голову назад, бормочет, обращаясь к звездам: - Только песня цыгана вдали слышна, только мчатся кузнец и его луна... Орро тяжко вздохнул, не замечая меня, а между тем нежданно для меня ткани шатров, поднимаемые цыганами с помощью канатов, стали медленно наполняться свежим ветром, становясь воздушными шарами, а внутри шатров обнаружились большие плетеные корзины размером с телегу или беседку. Затем я приметил под каждым воздушным шаром по синевато-белому огоньку. - Только пляшет кузнец, а над ним - луна... - Что происходит, Орро? - не выдержал я. - Табор уходит в небо, - мужчина участливо обернулся и опустил взгляд. - Лунные цыгане всегда следуют за своей хозяйкой в ночи. Вынув ладони из карманов, Орро по-отечески положил руку мне на плечо и повел обратно в табор. Когда он был вот так близко, я самым этим плечом чувствовал, как одна нога его чуть отстает от другой. - Саар ведь когда-то кинул в вас молотом, правда? Оттого вы хромаете? - Так оно и было, кидал, - кивнул Орро. - Вот только хромота моя с детства, приятель. Одна нога короче другой. От кучки пестрых молодых цыганок отделилась одна не менее аляпистая и при приближении к нам оказалась Солей. - Так табор живет в домах-корзинах? Зачем? - весело потребовала она ответа у Орро. Тот улыбнулся ей: - А чтобы перелетать с места на место в воздушных шарах. Его вторая рука попробовала лечь и на ее плечо тоже, но Солей бодро вывернулась, с усмешкой на лице двинувшись чуть впереди нас. Втроем мы достигли одного из шатров - вернее, шаров, - когда заметили неспешно движущуюся навстречу Васиковку. В красках темноты ее одежды тоже стали совершенно синими, удлиненный гриф мандолины был перекинут через плечо. Девушка виновато переглянулась с Солей, а затем, смотря себе под ноги, обратилась к цыгану: - Мне как-то хорошо здесь. Это и ненормально, и неправильно, но я от души благодарю. Ничего глупее и лучше со мной давно не происходило!.. А затем подхватила протянутую мной черную шапочку и, сдув с нее прицепившиеся коричневые листья, заткнула себе за пояс, оставив неприбранными растрепавшиеся короткие волосы. Долговязый Орро первым решительно шагнул в пустую корзину и помог забраться наверх сначала Васиковке, а затем Солей и мне. Места здесь хватало как раз на несколько человек, но больше никто так и не поднялся к нам. - В путь. И целый табор поднялся в небо, словно на неосязаемых крыльях погружаясь в почти видимые, почти осязаемые пенные волны лунной дорожки. - Лунные цыгане знают, где искать след своей хозяйки, - Орро мечтательно улыбнулся, управляя воздушным шаром, а возможно и всей их вереницей. - Постарайтесь подольше не заснуть.