Mockingbird

— Доброе утро. Девушка, доселе неподвижно застывшая возле окна, встрепенулась, обернулась — и спокойно кивнула зашедшему в кабинет Еремиасу, который решил заглянуть к своей коллеге. Не сразу пройдя внутрь, он невольно засмотрелся на неё: Анджи стояла спиной к нему, и призрачный утренний свет, льющийся сквозь большие окна, обрамлял её силуэт; остальное же было погружено в слабый полумрак. Когда же Герман наконец подступил ближе, то обнаружил, что Анджи разбирает какие-то бумаги, лежащие перед ней на подоконнике. Минута молчания, быстрый взгляд — и девушка пододвинула стопку к нему. — Я не очень вас обяжу, если… вы сможете разложить их по порядку? — она выпрямилась, кивнув на листки, которые, как выяснялось, являлись нотами. — Сегодня такое суетливое утро выдалось, ничего не успеваю… Пытаюсь взяться за всё сразу, и в итоге не получается ничего, — она хмыкнула. — Что вы, буду рад помочь, — невозмутимо отозвался Герман, и Анджи отступила, устремившись к находящимся в классе полкам, на которых принялась что-то искать. Рассортировывая ноты, Герман действовал почти механически, погрузившись в свои мысли и изредка бросая осторожные взгляды на Анджи, как бы пытаясь понять, изменилось ли что. Вчерашний ужин оставил неизгладимый след — по крайней мере, для него. Он чувствовал, как тугой узел, в котором сплелись все его сомнения, сожаления, непонимание, постепенно разматывается, но некоторое всё ещё оставалось неразгаданным. Изменилось ли что-то для самой Анджи? Он только-только закончил свою работу, когда Анджи, захватив с собой какую-то папку, приблизилась к рабочему месту. Выложив необходимые для урока бумаги, она взяла ноты, которые передал ей Еремиас, и удовлетворённо кивнула. — Вы всё? Благодарю. — Это моя работа, — усмехнулся мужчина. Анджи закончила приготовления к занятию и повернулась к своему коллеге, устремив на него задумчивый взгляд. Она всегда смотрела на него каким-то странным ищущим взглядом, и от этого Герману становилось не по себе. Всякий раз, когда Анджи или ненароком на него смотрела, или же осознанно разглядывала его лицо, что-то в груди у него переворачивалось, и сердце наполняла взрывная смесь самых разных чувств. Собственный взгляд же почти инстинктивно устремлялся к ближайшему зеркалу, ибо страх разоблачения всегда оставался где-то внутри, время от времени становясь сильнее. Он и жаждал, и пугался каждого их зрительного контакта, и из-за внутренних противоречий им всегда владело какое-то смятение. Безусловно, ему приятен был интерес Анджи к нему, его пленяла близость девушки, бросали в дрожь случайные соприкосновения, на которые сама девушка, наверно, даже не обращала внимания; он знал уже без сомнения, что по-прежнему любит её и тянется к ней, и каждая его встреча с ней была как глоток свежего воздуха, как нечто, без чего он не сможет существовать. Однако единственное, что омрачало его эйфорию, — это осознание того, что сейчас он не в своём обличье. Каждый раз, стоило ему очароваться или замечтаться, суровый внутренний голос напоминал ему, что сейчас Анджи видит в нём Еремиаса, а не Германа, и мужчина лишь продолжал молча кивать и улыбаться собеседнице, борясь с горьким осадком где-то внутри. Ему давно уже стоило отказаться от всего этого карнавала, отправить Еремиаса далеко-далеко, на другой конец света, где он не сможет поддерживать связь с коллегами, ему стоило уже выйти на сцену самому — но что-то постоянно мешало. Он уже достаточно увидел и разобрался в себе, но до сих пор не мог разобраться в причинах поведения Анджи, даже если знал — надеялся на это — об её чувствах. Он помнил о той напряжённой ситуации, которая возникла между ними, остерегался того, что может произойти, боялся лишний раз обмануть своё доверие, а вместе с ним — и доверие дочери, которая особенно остро переживала разлад с Анджи, хоть и пыталась это скрыть; и не торопился что-то менять. Скрываться за маской Еремиаса, конечно, было проще. Но оно было чревато последствиями, о которых Герман и думать не хотел. — Знаете… — Анджи подступила к нему на шаг ближе, и Германа словно током прошибло; он с трудом сглотнул. По лицу девушки не удавалось определить, действует ли на неё их близость так же, как на него. — Вы интересный собеседник. Признаться, я давно уже не встречала человека, у которого была бы похожая история. И мне кажется… это глупо, конечно, я знаю... — она перевела прерывистое дыхание и покачала головой. — Мне кажется, что вы могли бы помочь мне разобраться с собственной жизнью. Герман даже поперхнулся от неожиданности. Растерянно почесав голову и опомнившись, что на ней красуется парик, он взглянул на Анджи, широко распахнув глаза. Девушка, напротив, уже не смотрела на него; её взгляд застыл, устремившись куда-то вдаль, сквозь него и окна, прямиком в прошлое. — Как… как, по-вашему, это возможно? — слова дались ему с некоторым трудом, и он намеренно откашлялся, изображая недомогание. — Не в том смысле, что вы разберётесь с какими-то моими проблемами, не подумайте, — спохватилась Анджи, замотав головой. — Нет, я не про это. Просто опять же… что-то есть у нас общее… и, знаете, когда я смотрю на вас, я невольно сопоставляю всё это, анализирую… и невольно делаю какие-то выводы для себя. Герману стало нехорошо, и он принялся отряхивать свои джинсы от пыли, дабы скрыть лицо. Конечно, подумал он, их прошлое похоже. Ещё бы. Они вместе его пережили, и неудивительно, что Анджи заострила на этом внимание. Проблема только в том, что, создавая свой образ эксцентричного, немного беспечного пианиста, он придумывал ему совсем другую историю, выстраивал за его плечами совсем другую жизнь — но собственное прошлое всё же прорывалось наружу. Он мог случайно оборонить какое-то слово, которое относилось к нему, Герману Кастильо, а не Еремиасу, — и иногда даже сам не замечал. Он мог поведать что-то личное, как вчера, в кафе, во время ужина с Анджи, — и это давало трещину в маске. Конечно, он максимально тогда обобщил образ некой женщины, которую Еремиас любил и которую он потерял, не упомянул ни одной выдающейся черты — но схожесть осталась. Возлюбленная, которой он лишился как по её, так и по своей вине. Возлюбленная, от утраты которой так болело его сердце. Неудивительно, что Анджи находила в его истории всегда. Она ведь тоже любила. Любила ведь, правда? — Ах, прошу прощения, такой чепухой вам голову забиваю, — ворвался в его размышление голос Анджи — резкий и неожиданно уставший; только сейчас Герман сообразил, что молчание меж ними затянулось. — Забудьте этот вздор, ради бога. Она уже была готова отойти от него, вернуться к своему рабочему месту, но мужчина перехватил её, не позволив сдвинуться; неожиданно девушка оказалась слишком близко. Он смотрел на её растерянное лицо, ощущал тепло её тела, которое не желал отпускать, чувствовал тёплое обрывистое дыхание, касающееся его подбородка — и, кажется, начинал терять контроль. — Послушайте! — слегка срывающим голосом вымолвил он, не сводя с неё какого-то странного, отчаянного взгляда; Герману казалось, что лицо его сейчас было красноречивее всяких слов. — Послушайте… Я понимаю это, правда. Это не вздор, как вы сказали. Мы похожи… Многие люди друг на друга чем-то похожи, даже если не осознают этого. Мы все совершаем ошибки, — на губах его застыла горькая улыбка. — Только вряд ли я тот, кто сможет вам помочь разобраться в чём-то, потому что сам ужасно запутался… сам столько разрушил… и продолжаю рушить, хотя знаю, что надо остановиться. Если я в чём-то и смогу вам помочь, так это стать примером того, как никогда не следует делать, — он хрипло усмехнулся. Анджи смотрела на него во все глаза и, кажется, от смятения даже не знала, что сказать. «Забавно», — подумалось Герману, пока он продолжал жадно рассматривать её лицо. Забавно. Он уже так привык к Анджи, которая всегда знала, что сказать, в каком бы образе она не была; нужные слова всегда были при ней, она могла подбодрить, утешить, постоять за себя, если по отношению к ней поступали несправедливо. Она уж и подавно не лезла за словом в карман после того, как вернулась из Франции, облачившись в этот холодный, неприступный образ; только слова эти стали более колкими и равнодушными. Анджи, как ему казалось, всегда удавалось владеть собой; по крайней мере, лучше, чем ему. И вот теперь эта удивительная девушка стояла перед ним и впервые была так… беспомощна. — Что вы такое говорите… — она повела плечами, словно стараясь сбросить его руки со своих предплечий, но как-то несмело; Герман по-прежнему не отпускал её. — Не будьте так строги с собой, вы наверняка ещё что-то можете сделать… Вы не так много испортили, как я… Он странно дёрнул головой, будто сломанная кукла, почувствовав, как сердце в его груди мучительно сжалось. — Вы ошибаетесь, — горько шепнул он. А затем только почувствовал, как его голова устремилась вперёд, прямо к застывшей напротив него собеседнице. Что им тогда двигало, он до сих пор понять не мог. Казалось, это произошло само, больше инстинктивно, чем осознанно, и неясная смесь отчаяния и тоски вдруг переполнила его всего, зазвенела в ушах, отгородив Германа от собственного разума, от правильных мыслей. Он смог бы даже сказать, сколько времени прошло, оно вдруг растянулось, как тягучий мёд, хотя на деле наверняка это были доли секунды, но в себя мужчина пришёл только тогда, когда Анджи вырвалась из его объятий, заставив Германа поймать пустоту. Он ошеломлённо заморгал. Она увернулась. Он потянулся к ней лицом, а она увернулась, невольно — или намеренно? — ткнув ему локтём в грудную клетку, но тепло её губ он уловить успел. Лёгкое, мимолётное соприкосновение — но оно произошло. Господи. Осознание настигло его, как удар громом, мгновенно очистив голову от дурноты, выбив из тела воздух; Герман в откровенном испуге воззрился на Анджи, выглядевшую и напуганной, и смущённой, и рассерженной одновременно. Господи. На кой чёрт он только что это сделал? Зачем… зачем он только всё усугубил? «И продолжаю разрушать». Значит ли это, что он только что пытался увести Анджи у самого себя? — Еремиас, — обратилась к нему Анджи, но Герман даже не сразу отозвался на это чужое, нехорошее, неприятное имя; лицо его горело. — Еремиас! — голос Анджи стал настойчивее; она тяжело дышала, волосы её растрёпаны, но голос был на удивление твёрд. Она была растеряна не меньше его, но хотя бы для виду сумела взять себя в руки. И это то, за что он её всегда любил, чёрт возьми. — Еремиас, это не то, что… Студию огласил громкий, раскатистый звонок, напоминающий о скором начале урока — звонок был первый из трёх, — и Герман спохватился, подхватил свои вещи, спеша на урок так, как, наверно, никогда никуда не спешил. — Извините, прошу прощения, но у меня урок, мне сегодня ассистировать Григорио, а вы же его знаете, он такой неуравновешенный тип, чуть что — и всем достанется… — он торопливо бормотал какие-то оправдания, не смея больше хотя бы мельком взглянуть на Анджи; ноги неуловимо несли его к выходу. — Обсудим позже, Анджи, мы всё обсудим позже… И он выскочил из кабинета, оставляя Анджи одну с её вопросами и смущением. Мужчина быстро-быстро направлялся к нужной аудитории, почти не смотря на людей, которые едва не попадались ему под ноги; проклятиями его не осыпали, преподаватель есть преподаватель, но думали о нём, пожалуй, не самое хорошее. Он так всё испортил. Он пришёл сюда, чтобы всё исправить, чтобы разобраться в происходящем и потом уже всё исправить, а теперь только усугубил ситуацию и бежал как последний трус. Но что он мог сейчас сделать? Без минимального риска для себя и своих взаимоотношений с Анджи? Как он мог выкрутиться? Сказать, что случайно потерял равновесие, поэтому едва не поцеловал Анджи? Какой вздор. Герман достиг нужного кабинета и, прежде чем войти внутрь, попытался перевести дыхание. Ужасная оплошность. Теперь, пожалуй, точно можно было прощаться с образом Еремиаса. Одно, однако, он сейчас мог сказать себе точно: он ужасно соскучился по теплу знакомых губ.

***

Анджи мучительно ждала, когда же звонок, означающий окончание занятия, ее спасет, но все тщетно. Сегодня, как назло, время умедлило свой ход, дабы позлить девушку. Тем не менее, рассеянность и постоянные взгляды на наручные часы привели к тому, что Анджи частенько неправильно отвечала на вопросы учеников или и вовсе пропускала их мимо ушей. Позор, да и только. Признаться честно, сегодняшний «инцидент» с Еремиасом на обеде выбил ее из колеи. Это было странно, неловко и, что более важно, неуместно — они ведь были знакомы меньше недели! Возможно, где-то в глубине души Анджи тоже была предрасположена к своему помощнику, как и он к ней, ведь что-то в нем казалось девушке неумолимо знакомым, родным, но сердце не давало ей продыху. Она была безнадежно влюблена в другого, хоть и не способна была признаться в этом самой себе. Глупо. Анджи могла лишь радоваться, что мужчина прямо сейчас ассистировал других преподавателей, ведь занятие с ним сейчас было бы крайне напряженным. — Что ж, ладно, задание у вас есть, ребята. Все свободны. И в следующий раз прошу всех не опаздывать! Ученики, попрощавшись с учительницей, покинули класс. Анджи осталась одна. И все же, сегодняшнее событие никак не выходило из головы. В конце концов, если Еремиас планировал пробыть в студии еще какое-то время, то им следовало поговорить, обсудить то, что случилось и прийти к консенсусу. Ничто не должно было мешать им рабочим отношениям, тем более, что Анджи планировала дружить с этим человеком — странным, взбалмошным — уж слишком сильно (на уровне подсознания) ее тянуло к нему. Это было ее последнее занятие на сегодня, поэтому Сарамего, прихватив со стула свой пиджак и сумку, поспешила в учительскую, надеясь застать там пианиста.  — Анджи! — радостно поприветствовал подругу Пабло, поднимая в воздух кружку, полную горячего и ароматного кофе — С окончанием рабочего дня тебя. Не желаешь присоединиться к моему кофепитию? Пабло выглядел немного взъерошенным, но в его глазах светилось веселье. Анджи подозревала, что причиной этому был его новый роман с Брендой, который директор боялся оглашать. Как хорошая подруга, Сарамего должна была спросить об этом поподробнее, но желание найти Еремиаса, что буквально горело внутри нее, машинально отложило это на потом. Она потом позвонит другу или же пригласит к себе, и они обсудят это за бокальчиком вина или чего покрепче. — Мне срочно нужен Еремиас, Пабло. Видел его? Мужчина пожал плечами. — Его часы на сегодня закончились, как и твои. Думаю, он уже ушел. Спроси Григорио, кажется, он был последним, с кем у Еремиаса было занятие. Анджи невольно поморщилась. Сегодняшнее настроение Григорио оставляло желать лучшего — с утра он трижды обозвал ее своим неизменным «Ан-х-х-х-и», а потом картинно хлопнул дверью в надежде, что книги с полки в очередной раз повалятся на пол. Благо, Пабло давно не ставил их туда. — Ладно, я его поищу, — и, оставив Пабло с открытым ртом посреди учительской (кажется, он действительно рассчитывал на ее компанию), отправилась на поиски пианиста. После разговора с Григорио, который больше походил на набор препирательств, Анджи узнала, что Еремиас покинул студию минут 10 назад и направился в сторону ближайшего парка. Так сказал ей Григорио, который взял за новую привычку следить за ассистентом — он в чем-то его подозревал, лишь бог знал в чем. Анджи вздохнула, рассматривая свои наручные часы. Стрелки беспрерывно тикали, казалось, шанс был упущен. Закинув сумку на плечо, девушка медленно двинулась из студии к тому же парку, ведь и ее путь домой лежал через него. Она задумчиво вертела в руках мобильный, размышляя о том, стоит ли договариваться о встрече с пианистом, как ее вниманием завладела одинокая фигура, сидевшая на скамье неподалеку. Анджи сразу же признала в ней Еремиаса. Брюнет сидел, правой рукой теребя свои усы. На его коленях покоился рюкзак, левой рукой мужчина будто бы обнимал его, словно там было что-то безмерно ценное. Лицо его было грустным, и Анджи в очередной раз почувствовала этот укол глубоко в сердце. Как будто она уже много-много раз видела это выражение лица. Мужчина еле заметно вздрогнул, когда Анджи подошла ближе, выдергивая его из собственных мыслей. Рука моментально переместилась с усов на щеку, а в глазах мелькнул испуг. Только сейчас Анджи заметила, что тот прятал что-то в своей левой ладони. Что-то, что мгновенно спрятал за спину. — Анджи?! — вскочил со скамейки Еремиас. Русоволосая улыбнулась, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Надеюсь, не помешала. Я искала вас в студии. Еремиас нервничал в ее присутствии, но какой-то внутренний голос подсказывал Анджи, что это не из-за их недавней встречи. Из-за чего же тогда? — Хотела поговорить. Ну, о том, что случилось… между нами. Думаю, это надо обсудить. — И забыть об этом, — закончил за нее предложение пианист. Сарамего кивнула. — И я так считаю. Думаю, между нами возможны лишь деловые отношения. Хоть мы и могли бы однажды стать хорошими друзьями. Еремиас почесал затылок, его лицо выражало эмоции, понять которые Анджи была не в состоянии. Облегчение? Смущение? Все вместе? — Плюс ко всему, я должна объясниться. Вероятно, я дала вам ложную надежду, — легкая улыбка расползлась на ее лице. Она вспомнила, как часто за эти дни по чистой случайности вступала в тесный контакт с ассистентом. — Вы замечательный, правда. Я хотела бы иметь с вами хорошие отношения, но… — Конечно, Анджи, я все прекрасно понимаю, — перебил ее брюнет, скрещивая руки на груди. Защитный рефлекс. Повисла пауза. — Я говорю правду, Еремиас, — мягко проговорила Сарамего. Ветер беспощадно трепал ее волосы. — Уверена, что у нас могло бы получиться… что-то. Но мое сердце занято. Простите. — Да, да, в вашем сердце навсегда музыка. Я знаю. Девушка покачала головой. — Боюсь, вы неправильно меня поняли. В моем сердце другой человек. И я его… «люблю.» Это слово чуть было не сорвалось с губ. И это бы произошло, если бы зеленые глаза не застопорились на знакомом красном помпоне, висящем на до боли знакомых ключах. Ключах от дома Кастильо. Которые сейчас сжимал в руке Еремиас. По чистой случайности, видимо, увлекшись разговором с Анджи, мужчина вовсе забыл о нахождении этого предмета в своей ладони. Что-то больно взорвалось в груди, отдаваясь сильным сердце биением в висках. На долю секунды перед глазами все потемнело. Изумрудные глаза, казавшиеся такими острыми и беспощадными, сейчас были прикованы к лицу Еремиаса. Они высматривали, выискивали, и, кажется, нашли. Усы. Эти странные, черные, неподходящие ему усы, что всегда казались ненастоящими, приклеенными. Сейчас они будто бы кривили на правую сторону, как если бы отклеились. Было ли это оплошностью Германа, или же сама судьба так распорядилась, но воображение Анджи мгновенно нарисовало его портрет, исключая этот ненужный предмет маскировки. Перед глазами предстало лицо хорошо знакомого ей человека. «Во Франции вы уже были…». Фраза, что ранее зацепила, привлекла ее внимание сейчас вертелась в сознании, подобно юле. Как могла она не догадаться, не заметить очевидное, когда это было прямо перед ее глазами? Когда правда была так близка? Возможно, Анджи переоценила себя, и она была также глупа, как и ранее, вновь попав в ловушку этого человека. Как он мог? — Герман, — холодно произнесла русоволосая, отступая от мужчины на шаг. Ее глаза беспощадно всматривались в карие напротив. — Анджи, послушай меня, умоляю, послушай, я могу все объяснить… Он уже говорил без акцента и этой фальшивой манеры речи. Голос Германа сейчас был настоящим, как тогда, ранее, когда он пугался потерять что-то. Беспомощно опустив руки, от чего брелок с ключами упал в траву, мужчина сделал шаг к девушке. Анджи вновь отступила назад, делая пропасть между ними еще больше. — О Господи… — дрожащая руки потянулись к вискам, намереваясь хоть немного заглушить этот стук, но все тщетно. Глаза покрылись пленкой, и вот уже через секунду по бледной щеке бежала прозрачная слезинка. — Нет, нет, это не может быть правдой. Герман ничего не мог сделать, стоя там, напротив нее. Смотря, как это прекрасное лицо становится мокрым от слез. Кастильо не был уверен, знала ли сама Анджи, что плачет, но сейчас это его не волновало. Он наблюдал, как изумрудные глаза, еще несколько мгновений назад смотрящие на него с такой теплотой, с каждой секундой наполняются все большей болью. Сейчас они были подобны льду. Холодному, острому льду, что врезался в его сердце. Стало больно дышать. — Анджи… — Нет, — сухо отрезала девушка. — Я не желаю видеть тебя, Герман. Оставь меня, черт возьми, в покое. Резко развернувшись, Сарамего быстрыми шагами направилась к выходу из парка, попутно стирая слезы и потекший макияж с щек. Внутри нее бурлил гнев, обида, злость на человека, которому она опять посмела довериться, которому чуть не призналась в любви, что все еще жила в ее сердце. Ярость, бешенство, негодование. Но в то же время она чувствовала и пустоту. Словно у нее отняли что-то очень ценное, что-то, что она приобрела недавно. А сейчас потеряла. Слезы вновь подступили, но Анджи сдержалась, крепко сжимая кулаки, от чего ногти впились в нежную кожу ладоней.

Была женщина, которую я любил. И она любила меня. Но я совершил ошибку, ужасную ошибку, и она… уехала. А почему не попытались вернуть ее? Она вернулась, но я опять все испортил. Я так и не перестал ее любить, а все в ней так и просило об этом. Чтобы я отпустил. Возможно, я бы спас ее тогда.

***

— И ты хочешь, чтобы я это сделал? Присцилла подняла тяжёлый взгляд на собеседника, и с губ её сорвался невольный вздох. Помещение кафе, в котором они находились, было наполнено глухим однообразным шумом, не слишком навязчивым, но всё же оказывающим какое-то давление на неё; голову будто бы сковал металлический обруч. Она почти неосознанно наблюдала за людьми, то проходящими мимо неё, то беседующими о чём-то за столом, то в одиночку поглощающими еду, погрузившись в свои мысли; иногда взгляд её устремлялся на дверь и напряжённо врезался в лица новых посетителей. Пусть она и выбрала наиболее отдалённое от дома кафе, ей всё же следовало оставаться настороже, дабы держать ситуацию под неусыпным контролем. Она и без того уже натворила слишком много ошибок. Присцилла вновь посмотрела на мужчину, небрежно вертевшего в руках свой опустевший бокал, и в груди её вспыхнуло чувство глухого раздражения и глубокой усталости. Приосанившись, женщина чуть склонилась над столом, приближаясь к собеседнику; их взгляды встретились. — Послушай, — заговорила она негромко, стараясь сделать так, чтобы слова её были слышны только одному ему, не коснувшись чужого слуха. — Я знаю, что у тебя в суде есть свои связи. Я знаю, что ты способен найти тех людей, которые за нужную сумму будут рады выполнить твою просьбу. А ты знаешь… — тут она склонила голову набок, изогнув губы в спокойной, властной улыбке, — я хорошо заплачу. Мужчина лишь вскинул брови, пригладив чёрные, как всегда идеально уложенные волосы. Для него это было заманчивое предложение, осуществить которое ему не составит особого труда — он был более могущественен, чем любил показывать, не сразу открывая все свои козыри, — и он должен был согласиться на него, Присцилла это точно знала; но прежде чем что-то сделать, он всегда считал свои долгом помучить собеседника провокационными вопросами — не столько из интереса, сколько из наслаждения. Женщина не любила к нему обращаться и не обратилась бы, если бы обстоятельства не вынудили. Она не сводила взгляда с зелено-карих глаз собеседника, в которых светились нехорошие искры; он смотрел на неё почти что с весельем. — Гм, гм… — он потянулся к нагрудному карману на своей безупречно выглаженной рубашке, но рука его замерла на полпути, а затем он с досадою её опустил. Присцилла знала, в чём дело: при себе он всегда держал пачку сигарет, которые любил выкуривать в момент размышлений и любопытных разговоров, но в кафе делать это было строго запрещено. — Что же с тобой стало, моя милая Прис? Я знаю, ты на многое способна, но против закона ты доселе идти не решалась. Губы её поджались, а рука почти бессознательно стиснула салфетку, лежащую подле; Присцилла ощущала, как раздражение в ней нарастает, облекаясь в ужасную, уродливую форму. Это была одна из многих раздражающих черт в сидящем перед ней человеке. Пока он расспрашивал её с абсолютно спокойным, безмятежным выражением лица, пока на губах его играла снисходительная улыбка, а голос сочился сладчайшим мёдом, будто бы велась самая изысканная светская беседа, она чувствовала, что теряет контроль. Своими вопросами и замечаниями он нередко заставал её врасплох, наводил на ненужные размышления, вынуждал распространяться о чём-то личном и неприкосновенном — и не следовало прерывать разговор, если она хотела получить желаемое в самом лучшем виде, который мог быть. Мимо их столика прошмыгнула оживлённая компания молодых людей, обдав обоих лёгким сквозняком; несколько прядей Присциллы всколыхнулись и вновь замерли. Если бы не влияние этого человека, если бы не его бесчисленные связи, она бы тут не сидела и не теряла понапрасну время. Но обстоятельства сложились так, что теперь только в нём заключалось её, возможно, единственное спасение. — Зато ты, полагаю, этим не гнушаешься, — небрежно заметила она после некоторого молчания и чуть прикрыла глаза; окружающий её шум по-прежнему действовал угнетающе. Он провёл кончиком языка по контуру верхней губы, коротко, едва слышно усмехнувшись. Для него весь этот их разговор был не более чем занимательное представление, которое к тому же принесёт неплохой доход. — Напрасно ты так полагаешь. Я всегда разумно подхожу к поставленным задачам и решаю их с минимальной угрозой для себя, иначе бы не сидел тут прямо перед тобой, — мужчина вальяжно откинулся на спинку стула. — Очень за тебя рада, только мне всё равно, как поступать, чтобы добиться своего, — как можно более равнодушно возразила она, вот только горло её мучительно сдавило, а грудь кольнула неприятная тревога; ей было совсем не всё равно, но едва ли следовало это показывать. — Знаешь, как говорят, цель оправдывает средства. И к слову о средствах… — она жеманно улыбнулась, как бы невзначай коснувшись своих наручных часов, элегантно сидевших на левом запястье — золотых, сияющих мелкими камушками, окаймляющими циферблат, дорогих. То был безмолвный намёк, и по блеску чужих глаз Присцилла видела, что его поняли. Она знала, что внешне выглядит спокойной и собранной, понимала, что достаточно хорошо владеет собой; это служило ей отличной маскировкой и броней от вмешательства кого-либо в свою личную жизнь. Пусть её собеседник и был умён, пусть он был пугающе проницателен — а ему определённо удавалось улавливать какие-то её отдельные эмоции, а при наблюдении за неосторожными движениями и мимикой делать для себя определённые выводы, — но большую часть собственного внутреннего хаоса у неё получалось скрывать. И слава богу. Понимала ли она, на что идёт? Безусловно; не первую ночь она провела за размышлениями, ворочаясь в своей пустой, непомерно большой кровати. С Германом вместе, как подобает супругам, они больше не спали — он выделил для неё другую комнату своего необъятного дома, не менее удобную и надёжную, но гораздо более чужую и угнетающую; и теперь они сталкивались разве что за завтраком да иногда в гостиной, обмениваясь не более чем парой слов; более длинные разговоры у них перерастали либо в утомляющие разборки, либо в громкие скандалы. По вечерам, бывало, она какое-то время бездумно смотрела на часы, стрелка которых мучительно медленно двигалась к полуночи, отсчитывая бесполезно ускользающие мгновения. Раньше они с Германом постоянно желали друг другу спокойной ночи, чаще на уровне инстинкта, нежели от сердца, но теперь даже это кануло в Лету; он и не заходил к ней без особого серьёзного повода. Устраивало ли такое положение дел Присциллу? Определённо нет. Всё рушилось у неё прямо на глазах, разваливалось, обращалось в прах, а ей не хватало сил всё это удержать, выстроить заново; она чувствовала себя абсолютно незначимой, абсолютно… одинокой. Если раньше, когда Анджи только-только вторглась в их с Германом жизнь, женщине ещё как-то удавалось держать ситуацию под контролем, а Герман всё ещё оставался возле неё, был связан с ней как-то частицей своей души, то теперь, когда муж провёл с объектом своей прежней любви слишком много времени, всё изменилось. И пусть Присцилле удалось очернить Анджи в его глазах, пусть гнусная правда Сарамего всплыла наружу, процесс разрушения уже не останавливался, механизм был безвозвратно запущен. И именно поэтому она была готова теперь пойти даже на крайние меры. Пускай собеседник в её решении не сомневается — она давно всё для себя обдумала и вынесла неутешительный вердикт. Она знала, что предстоит действовать очень осторожно и что, если ей удастся это сделать, она выйдет сухой из воды. Придётся пойти по кривой дорожке, зато результат будет бесценен. Прицилла убрала за ухо прядь волос, выжидающе разглядывая собеседника. — Ты же не хочешь, чтобы эти деньги попали в чужие руки, верно? Невыгодно для тебя это будет. — Ах, дорогая, не утруждай себя этими уловками, — мужчина сверкнул улыбкой будто остро заточенным лезвием. — Мы ведь оба прекрасно знаем, что я — твой единственный билет в мир преступности и криминала, — лицо его исполнилось самодовольства и горделивости, отчего Присциллу едва не вывернуло; она прикрыла глаза, дабы скрыть отвращение, полыхнувшее в них. — Позволь только один вопрос… — он нарочно сделал паузу в словах, почувствовав её напряжение, — неужто это решение уже окончательное? Я имею в виду ваш развод, — в омуте зелено-карих глаз играли бесенята. Она не сразу нашла в себе силы ответить; до сих пор происходящее было сложно признавать, до сих пор она жила воспоминаниями и мечтами, хотя понимала, что сейчас важны лишь грамотная расстановка приоритетов и хладнокровное достижение собственной цели. — Да, — Присцилла рассматривала свои аккуратно сложенные руки, но не видела их; мысленный взор уводил её в прошлое, проматывая кадры, как в кинофильме. — Он вчера сказал мне, что собирается подать заявление, — она вспомнила его уставшее, лишённое каких-либо эмоций лицо, когда он произнёс эти разрушительные слова, и почувствовала во рту какую-то горечь; глаза заволокло странным туманом. На некоторое время воцарилось молчание, нарушаемое лишь посторонними звуками да их собственным дыханием — одно почти беззвучное, другое тяжелее и отрывистее, — и Присцилла, проморгавшись, наконец подняла на него взгляд. Мужчина задумчиво смотрел то ли на неё, то ли куда-то сквозь, и лицо его приняло отстранённое, неразборчивое выражение. Когда же он наконец вновь твёрдо взглянул ей прямо в глаза, губы его странно поджались — непонятно, то ли он насмехался над ней, то ли жалел. За что, право? — Ладно, я всё понял, — рука его лениво опустилась на стол ладонью вверх, и Присцилла без слов поняла, что было нужно; она достала бумажный конверт, внутри которого была спрятана круглая сумма, и молча протянула ему. Конверт тотчас исчез в чужой сумке. — Значит, свяжусь с людьми, которые всем этим занимаются, поручу им по возможности затягивать процесс развода, находить какие-нибудь препятствия… если тебе это что-либо даст, — лицо его вновь искривилось в ироничной, почти издевательской улыбке. Присцилла только потянулась, разминая измученное тело. Даст. Обязательно что-то даст. Непосредственно сам развод мог длиться до трёх месяцев, причём, если его так и не удастся осуществить, брак будет сохранён… да ещё добавить к этому и то время, которое уйдёт на рассмотрение заявления Германа… она осознавала, что это очень много. Можно успеть сделать столько всего, в том числе и повлиять на решение мужа, развеять всякую влюблённость в Анджи и вновь пробудить любовь к себе. Она не позволит так просто от себя отказаться. — И ещё, — она откинула волосы за спину и властно придвинула стул поближе к столу. — Если развод всё же произойдёт… — женщина запнулась, почувствовав, как слово загорчило на языке; признавать возможность провала не хотелось, но приходилось, — то в дальнейшем, когда он пойдёт подавать заявление на новый брак, сделай всё возможное, чтобы он не смог этого сделать. Найди обличающие факты. Найди нужное постановление в законе. Мне плевать, что это будет, но уж постарайся доставить ему серьёзные проблемы. Мужчина только оценивающе вскинул брови. — Даже так… — Да, — Присцилла твёрдо взглянула на него. — Если он разрушит мою жизнь, то я сделаю всё, чтобы сломать его собственную. — Я думал, ты его любишь… — он с явным удовлетворением наблюдал за тем, как меняется лицо его собеседницы от переполняющих её противоречивых чувств; затем поднялся и поправил идеально сидящую на нём одежду. — Интересно-интересно. Посмотрим, что я смогу сделать. Надеюсь, это правда стоит того, — и он, одарив её напоследок чарующей улыбкой, неспешно направился к выходу, оставив после себя лёгкий аромат дорогого одеколона. Присцилла замерла, не сразу сумев совладать с собой и встать. Неясные сомнения вдруг опутали её, будто цепи, смутная тревога затрепетала в груди, а в идеально выстроенном плане впервые за всё время пошла трещина. Говоря о стоимости вложенных средств, он ведь имел в виду не их денежную сделку. Он намекал на совсем другое, указывал на её ситуацию с Германом, ради которой всё и было затеяно.

А стоило ли оно того?