Mockingbird

Герман почувствовал, как сомнения оплетают его, точно сотни незримых цепей, затуманивая рассудок и мешая мыслить здраво, — и костяшки пальцев его замерли лишь в нескольких миллиметрах от двери, в которую он мгновение назад собирался постучать. Мысли спутались, образовав единый неразборчивый узел; мужчина судорожно провёл холодной ладонью по разгорячённому лбу, ощутив, как беспокойно затрепетало его сердце. Он стоял напротив комнаты, в которой ныне жила Людмила (с тех самых пор, как семья Ферро переехала в этот дом), не отрывая от неё тяжёлого взгляда. Собственное решение поговорить с падчерицей, как-либо поддержать её показалось ему вдруг ужасно глупым, по-детски наивным, а слова, что он собирался донести до Людмилы, застыли поперёк горла. Германа охватило смятение, из груди вырвался обрывистый вздох; оглянувшись по сторонам, он растерянно покачал головой. Что с ним происходило? Он боялся? Вполне возможно, ведь искренние разговоры с кем-либо, даже с самыми близкими, всегда тяготили его, словно вынуждая распахивать перед ними душу и разглядывать хитросплетения чужих; а уж выстраивание доверительных взаимоотношений и вовсе было его вечной проблемой. Он страшился, возможно, того, что мог принести ему этот разговор, какие дверцы чужого сердца он мог приоткрыть. В тот вечер, когда разгорелась ссора Людмилы и Присциллы, наполненная чёрным гневом, острыми, будто клинья, словами и едким отчаяньем, ему показалось, что это было чем-то большим, нежели заурядный конфликт матери и дочери. В его сознании вдруг вспыхнула одна простая и неожиданно жуткая мысль: а как хорошо он знал тех людей, с которыми решил связать свою судьбу? В тот вечер он более не пересекался с Присциллой, ему не представилась возможность поговорить с ней, обсудить, возможно, воспитание Людмилы, ведь отныне она была и его законной дочерью тоже. В тот вечер к нему пришла Анджи, и он, кажется, и вовсе утратил способность рассуждать о чём-либо. Его сознание заполнили образы-воспоминания, неожиданно слишком яркие и импульсивные для тех, кои он в течение двух лет старательно загонял в глубь памяти, в самые тёмные и недоступные границы разума; они пульсировали в голове, разливались по всему телу, будто кровь по жилам, сбивая внезапно сухое дыхание и вплетая в сердце безмолвную тоску. Из хаоса, завладевшим всем его естеством, Герман сумел осознать только одно: он скучал. Анджи лишь одним взглядом сумела всколыхнуть его душу, словно пробуждая от глубокого сна, задеть какие-то отдельные струны, о которых не ведал он сам, и подумалось ему тогда… Герман с силою встряхнул головой, когда его настигло понимание, что мысли начинают уводить его не в том направлении, въедаясь в сознание, будто яд; минутное наваждение рассеялось, и перед мужчиной вновь предстала дверь. То было единственное препятствие, разделявшее Германа и Людмилу в сей час; но на деле меж ними, будто пропасть, пролегали целые жизни, неуловимо разные судьбы, нежданно-негаданно схлестнувшиеся в одну, море различных взглядов на мир и океаны недосказанности. Герману предстояло не просто вымолвить пару слов Людмиле; ему, как ответственному отчиму, хотелось бы кирпичик за кирпичиком разобрать ту стену, что их разделяла. В конце концов, Людмила нынче принадлежала к его семье; им не следовало оставаться чужими. Вот только существовал один нюанс, опасение, что Людмила сама не захочет идти на контакт; ей ничего не стоило захлопнуть дверь перед его носом, если он заикнётся о её взаимоотношениях с матерью. Герман прожил с ней в одном доме уже не первый месяц, а потому успел приглядеться к её характеру, изучить её манеру поведения; он сумел разглядеть её ровно настолько, насколько она позволяла себя видеть. Герман замечал холодную замкнутость Людмилы, сочащуюся из неё язвительную насмешливость, настороженные взгляды; да и Виолетта сотни раз поведывала о ней, ещё задолго до того, как судьба свела Германа с матерью Ферро. Людмила была сложным человеком, неоднозначным и определённо запутанным — не столько для остальных, сколько для самой себя. Она не позволяла себя судить по первому взгляду, укрывала свою душу за тысячей замков, а мысли, надежды и мечты хранила так глубоко, что до них, пожалуй, и Присцилла не могла добраться. Она была подобна арктическому айсбергу — холодному и неприступному, затерянному среди бездонного океана. Герман понимал, что потребуется не один день, чтобы преодолеть ледяные воды, чтобы добиться расположения Людмилы… но разве он не готов попытаться? То, что за сегодняшнее утро он ни разу не видел Людмилу, которая не покидала пределов своей комнаты, несказанно его обеспокоило; в памяти были ещё живы те мгновения, когда Присцилла и Людмила плевались друг в друга ядовитыми словами, и Герман мог бы связать эти события воедино. Пусть сегодня и был выходной, но такое поведение для его новоявленной падчерицей было несвойственно. Ему казалось, будто что-то не так. Что-то было не так. Герман медленно, неспешно вздохнул и, собрав волю в кулак, прикоснулся к двери, собираясь постучать… но неожиданно та распахнулась сама, и на пороге предстала Людмила, недоумённо воззрившаяся на него. В карих глазах девушки полыхнуло смятение, по лицу проскользнула неясная тень, сути которой не получилось разгадать. Заморгав, будто бы после долгого времяпрепровождения в темноте ей в глаза неожиданно ударил яркий свет, Людмила довольно быстро пришла в себя и настороженно прищурилась. — Герман? Что вы здесь делаете? — в голосе зазвенело почти осязаемое напряжение, и Герман буквально ощутил, как накалилась атмосфера, затрещала тлеющими угольками. Людмила не сводила с него потемневшего, как предгрозовое небо, взгляда. — Я… — он подавился своими словами, когда уверенность, доселе наполнявшая каждую клеточку его тела, внезапно растаяла; в голове вдруг стало нестерпимо пусто и тихо — как, оказалось, трудно было подобрать правильные, разумные слова, отворяющие замок на чужом сердце, позволяющие ненавязчиво начать одну из самых непростых бесед в его жизни! — Людмила, я бы хотел поговорить с тобой. На лице девушки отразилось недоверие; черты лица заострились и подтянулись, губы неосознанно поджались, а глаза преисполнились мимолётного, будто бы пустынный мираж, удивления. Между отчимом и падчерицей воцарилось мрачное молчание, пронизанное призрачными догадками, невысказанными вопросами и недомолвками. Герман потянул носом воздух, всего себя пронизывая мечущимися разрядами. Он понимал одно: если сейчас не подступиться с разговором к Людмиле, то в будущем такой возможности и вовсе не предвидится. Однако что-то в выражении лица Ферро подсказывало — беседовать с кем-либо ей сейчас хотелось меньше всего. Взгляд её, затаивший вихрь неясных чувств, заметался из стороны в сторону, будто бы она лихорадочно искала выход из ситуации. — Поговорить? — голос её показался Герману несколько хриплым, тревожным. — Простите, но я спешу, у меня нет времени на… Герман порывисто оборвал её на полуслове, взмахнув рукой. Жест, наверно, вышел слишком властным; он сотни раз так прерывал Виолетту, когда ему казалось, будто бы она саму себя начинает загонять в ловушку опасных заблуждений и бессмысленных побуждений, но отчего-то ни разу не задумывался, как это выглядело со стороны. Разве что исполненный обиды и негодования взгляд дочери порою прорывался вглубь его души, сея там зёрнышки сомнений в правильности собственных поступков. Мужчина вдруг подумал: а как он подходит к воспитанию собственного ребёнка? Вправе ли он осуждать новоявленную супругу за её холодные, будто бы высеченные изо льда слова, если и сам подчас вёл себя так же? Не были ли этому подвержены все родители? Нет. Герману хватило лишь робкого воспоминания о том самом вечере, как в сознании его вновь вспыхнули блестевшие в неверном комнатном освещении глаза Людмилы, полные невыраженной печали, и её неожиданно тихий, неожиданно ломкий голос, совершенно ей не свойственный. Нет. Какими бы он ни считал поступки Присциллы — справедливыми или нет, — её дочь явно нуждалась в разговоре. И если это предстояло сделать ему, то он был готов. — Нет, Людмила, — наконец отчеканил он, почувствовав, что молчание затянулось. — Нет, поговорить нам нужно сейчас. Это важно. Ему показалось, будто бы Людмила хотела возразить, небрежно отмахнуться от его слов, напомнить, что у неё, между прочим, полно всяких дел, куда более важных, нежели разговор с отчимом, которого она толком не знала, — но промолчала. Лицо её как-то поблекло и опустело, словно кто-то беспощадно стёр с него все существующие эмоции. Она внимательно рассматривала Германа, будто бы стремясь заглянуть в его душу, и, кажется, догадывалась, по какой причине он пришёл. Мужчина, выждав несколько бесконечно долгих мгновений, уже почти смирился с тем, что разговор не сложится, как Людмила, к его удивлению, коротко кивнула и распахнула дверь: — Ну ладно. Только быстро. Оказавшись внутри её владений, Герман невольно замер, обводя взглядом помещение, изучая его так, будто бы видел его впервые. Вне всяких сомнений, он знал, что представляет из себя одна из гостевых комнат в его собственном доме, знал обстановку и размеры — вот только с того дня, как в ней поселилась Людмила, он ни разу сюда не заглянул, полностью отдав ей право распоряжаться комнатой как своим личным имуществом, не проявляя интереса к тому, как она преобразится под её влиянием. Неожиданно Герман устыдился самого себя. Он пытался стать для девушки хорошим отчимом, но как это могло произойти, если он не знал — не хотел знать, — как она живёт, чем дышит? Между тем сама Людмила замерла напротив него, прислонившись к стене, украшенной яркими плакатами да собственными гламурными портретами, и скрестила руки на груди — замкнуто. Её лицо не выражало ничего, кроме холодного интереса. — Ну и? О чём вы собирались со мной поговорить? — Пожалуйста, обращайся ко мне на ты, — поморщился Герман; голос его звучал необыкновенно глухо и устало. Пожалуй, если и следовало с чего-то начинать эту непростую беседу, так это с её неформальности. В глазах Людмилы вспыхнуло сомнение, но, помедлив долю секунды, она кивнула — и Герман почувствовал, как расслабляется его тело. Это был их первый шаг навстречу друг другу. — Людмила… — он замялся, лихорадочно соображая, как выразить своё беспокойство по поводу её состояния, как убрать хотя бы один кирпичик из той стены, что была возведена меж ними, будто непреодолимая преграда, — как ты себя чувствуешь? Его вопрос прозвучал крайне глупо, и Герман осознавал это. Он видел, как лицо Людмилы искажает выражение недоверия, замешательства, да и сам был смущён не меньше. Он чувствовал себя совершенно беззащитным в этой просторной комнате, обклеенной яркими розовыми обоями, словно бы пронизанной каким-то назойливым сиянием; шторы на окнах были плотно задёрнуты, не пропуская солнечный свет внутрь, и комната потонула в полумраке, вынуждающем Германа нервничать. Однако тени, воцарившиеся в помещении, казалось, наоборот подталкивали, раскрепощали к сугубо личным разговорам. Герман вздохнул. — Замечательно, — в это мгновение осторожно выговорила Людмила, и голос её звучал несколько механически, неестественно. — Просто превосходно. А что? Мужчина внимательно наблюдал за девушкой, высматривая каждое случайное изменение в её мимике, следя за телодвижениями, а потому от его глаз не укрылось мелькнувшее на долю секунды потерянное выражение на её лице, а странные нотки, прорезавшиеся в её голосе, насторожили. — Ты, конечно, можешь заявить, что это не моё дело, — медленно, размеренно начал Герман, тщательно подбирая слова и стараясь уязвить хаос мыслей, чувств и случайных слов, господствующий в его сознании, — вот только теперь мы одна семья, Людмила, и это дело — общее. Я… я не могу забыть ваш вчерашний разговор с Присциллой. Как только слова его зазвенели в воздухе, Герман замер и, пристально следя за Людмилой, ожидал от неё чего угодно: гнева, смятения, пренебрежения, печали… Он даже был готов к тому, что блондинка резко посоветует ему не лезть куда не следует и выставит из комнаты, а потом, возможно, долгое время не возжелает пойти на контакт… Вот только девушка оставалась молчалива, и лишь губы её неожиданно побледнели и поджались, а глаза подозрительно сузились — так, словно бы она оценивала его и его слова, пыталась разгадать, зачем он лезет в её жизнь. — Я ценю ваш… твоё беспокойство, Герман, — сбившись, проговорила она, на мгновение прикрыв глаза, будто бы надеясь, что собеседник не заметил её оговорки; в голосе засквозила хрипотца. — Но со мной всё в порядке, правда. Да и с мамой тоже. Не стоит беспокоиться. Несмотря на мнимое спокойствие и хладнокровие, глаза Людмилы странно сверкнули при этих словах, будто бы девушка утаивала что-то; бесстрастное выражение расположилось на её лице, будто бы искусно отделанная маска, призванная скрывать истинные эмоции, вот только эта маска нынче подёрнулась трещинами, рассыпалась по краям, и Герману что-то подсказало, что он движется в верном направлении. Он неторопливо покачал головой. — Я не хочу, чтобы ты оставалась закрыта от меня, Людмила, — пояснил он, и голос его как-то странно надломился, будто хрупкий лёд. В голову к нему закрались мысли о Присцилле, о тех странных, поразивших его словах, произнесённых до дрожи холодным тоном, и мужчину вновь обуяло смятение. — Я не хочу, чтобы мы все оставались закрыты друг от друга, особенно теперь, когда мы одна семья. Знаешь… я ведь и сам часто конфликтую с Виолеттой, — неожиданно признался он. Герман не сразу осознал, что сказал что-то столь личное, чем редко с кем делился; правда, доселе долго томившаяся внутри, наконец-то вырвалась наружу и оказалась не такой тяжкой, как представлялось вначале, когда Герман хранил её исключительно в себе и лишь отмахивался на замечания других людей по поводу воспитания собственной дочери. Он внезапно почувствовал… облегчение, как будто сбросил с плеч непосильный груз. Мужчина нередко осуждал Виолетту за её действия, старался защитить и оградить от всего, что находил опасным, и опека его вскоре из продуманной и естественной превратилась в нелепую и смехотворную. Он оберегал дочь так, будто бы она была хрупкой статуэткой, способной разлететься вдребезги от малейшего дуновения ветра, и где-то в глубине души, запертой от него самого на тысячу замков, он всегда это осознавал. Однако за долгие годы, проведённые в одиночестве и странствии по различным уголкам мира, в которые он отправлялся вместе с Виолеттой, Герман уже отвык общаться с другими людьми, похожими на него, наблюдать за чужими семьями, выстраивая для себя определённые моральные принципы и убеждения. Теперь же, глядя на взаимоотношения Людмилы и Присциллы, приблизившись к ним настолько, чтобы семья предстала перед ним в своём истинном — он надеялся — обличье, Герман понял, что он не одинок в своих проблемах. Что-то схожее было в их семьях, в чём-то он мог понять Присциллу, — например, в сложности воспитания дочери в одиночку. И хотя их конфликты всё же различались меж собою, чувства, что настигали каждого после импульсивных, необдуманных слов и яростных взглядов, были ему знакомы. Людмила неожиданно горько усмехнулась, оторвав Германа от его размышлений. Он бросил на неё осторожный взгляд и заметил, как её губы искривились во внезапно печальной улыбке. — Заметила. Мужчина грустно повёл плечами, ощутив, как ещё один кирпичик, отделявший их друг от друга глухим барьером, рассыпался в прах. Он оказался прав в своих суждениях: напряжённые ситуации в семьях и нередко воцаряющееся меж родственниками недопонимание и холодное отчуждение, сближали Германа и Людмилу. В задумчивости покусывая нижнюю губу, он неспешно прошествовал вдоль комнаты Людмилы, и размеренные шаги помогли ему сосредоточиться. Девушка следила за ним странным, непроницаемым взглядом, но в глазах её более не было такой настороженности и недоверия, как несколько мгновений назад. — Мы с Виолеттой не всегда ладим друг с другом, — нарушив молчание, поведал Герман, и теперь его собственные слова не сковывали его, не сжимали горло. Напротив, после того, как признание растворилось в воздухе, говорить стало легче. — Не отрицаю, что зачастую это не только её, но и моя вина. Мы оба слишком разные, и нам бывает трудно понять друг друга… Быть может, Людмила, твоей матери тоже приходится нелегко? — и он внимательно посмотрел на неё. Людмила как-то странно передёрнулась, будто бы эти слова задели в её душе нечто, что она старательно скрывала; по лицу скользнула мимолётная тень, исполненная недоступных для понимания Германа эмоций. Она помолчала, будто бы что-то обдумывая и рассуждая, и только глаза её часто-часто моргали, выдавая пленившую её растерянность. — Ты хочешь сказать, что мама не понимает меня? — нахмурилась она, и меж бровей её залегла крошечная морщинка. — И из-за этого все её упрёки? Герман в ответ на её реплику только пожал плечами, не зная, как удачнее облечь свои мысли в слова. — Я не утверждаю… Но это вполне вероятно. Я просто пытаюсь взглянуть на ситуацию с её точки зрения, — перед мысленным взором его мелькнула Присцилла, её мимика, жесты, подчас загадочные и неясные слова; никогда прежде она не казалась Герману столь далёкой… Он тряхнул головой, развеивая минутное помутнение. — Она бы не стала нарочно тебя обижать, Людмила. С губ Людмилы сорвался рваный, неровный смешок, и Герман вздрогнул, отчего-то напуганный её реакцией. Она несколько отрешённо покачала головой, то ли отвергая его слова, то ли пытаясь справиться с собой. Её взгляд, в коем схлестнулись неожиданная ирония и горечь, метнулся куда-то в сторону и опустел: девушка явно мыслями теперь была далеко-далеко, там, до куда Герман не мог добраться. — Я бы не сказала, что она меня не понимает, — неприятно усмехнулась она, и голос её враз стал каким-то чужим, исполненным необъяснимой тяжести, — я ведь вижу по её глазам. Это неважно… Просто она всегда, когда высказывала мне что-то подобное, смотрела прямо, не стесняясь, и, я думаю, понимала, о чём говорит. Это вряд ли похоже на твою ситуацию с Виолеттой, ведь… — и она умокла, не в силах закончить свою фразу; в воздухе повисло нечто невысказанное, опустошающее и гнетущее. Что она хотела сказать? — Это неважно, — повторила Людмила, и её настроение резко изменилось, будто кто-то щёлкнул пальцами. Герман не увидел, но почувствовал: дверцы души Людмилы вновь захлопнулись перед ним, оставляя мужчину наедине с собственными догадками и невысказанными вопросами. Его душу затопила необыкновенная усталость, отозвавшаяся в каждой клеточке тела, тенью мелькнувшая в каждой его случайной мысли; Герман опустил взгляд, понимая, что разговор на этом, вероятно, иссяк. Маска, которая до этого осыпалась и зияла крошечными, но ощутимыми трещинами, вновь легла на лицо Людмилы; девушка вновь стала холодна и чужда, словно бы не смотрела только что на него такими странными, сверкающими глазами, в глубине которых плескалось невыразимое одиночество, словно бы не поведывала тихим голосом то, о чём вряд ли когда-нибудь даже заикалась. Безучастно рассматривая комнату, по-прежнему казавшуюся ему неумеренно яркой и сверкающей, Герман задумался: а насколько эта девушка всё-таки была скрытна? сколько времени потребуется, чтобы снести хотя бы четверть глухой стены меж ними? Набрав в лёгкие как можно больше воздуха, он произнёс последнее, что казалось ему разумным в данной ситуации: — Людмила, что бы ни происходило… — он несколько мгновений помолчал, позволяя себе подобрать правильные, аккуратные слова, — что бы ни происходило, я хочу, чтобы ты помнила, что теперь мы одна семья. Может, мы знаем друг друга не так уж давно, может, ты пока и не считаешь меня за отчима… — его слова потонули в тяжком вздохе, неожиданно вырвавшемся из грудной клетки; он перевёл дыхание. — Я хочу, чтобы ты знала, что отныне ты не одна. В этом доме тебя всегда готовы выслушать. Он оправил свою рубашку, разглаживая несуществующие складки, и выпрямился, чувствуя, как благодарно отзываются его мышцы, до этого бывшие в напряжении. Людмила тем временем моргнула, будто бы оценивая каждое его слово, и, когда она откликнулась, голос её впервые за долгое время зазвучал искренне, без намёка на фальшивость или наигранное равнодушие: — Я… Спасибо, Герман. Он напоследок ободряюще улыбнулся ей и выскользнул из комнаты.

***

Помещение, всегда казавшееся Анджи непомерно огромным, было наполнено приглушённым искусственным светом. За окном уже смеркалось, и вечерняя темнота скрадывала уличные очертания, покуда жаркое солнце таяло за горизонтом, прощаясь с миром на очередную ночь. Нынче здесь было тихо: разговоры жильцов затерялись среди бесчисленных коридоров, городской шум едва ли пробивался сквозь плотно запахнутые окна, а оттого внутри господствовало молчание. Поглядев на наручные часы, изящно обвивающие её запястье, Анджи тяжко вздохнула и вновь обратилась к себе с вопросом о том, что же она забыла на кухне Кастильо. Сегодня, когда учебный и рабочий день подошёл к концу, а студия распахнула свои двери, выпуская уставших и обогащённых знаниями учеников на свободу, Анджи по пути перехватила Виолетта. Племянница тогда выглядела несколько неважно: лицо осунулось и побледнело, под веками залегли чернильные тени, а в глазах затаилась невыраженная усталость. Тем не менее, когда Виолетта заговорила, её лицо вновь озарилось привычной светлой улыбкой, знакомой до мелочей. Чуть опустив взгляд, девушка тихо попросила Анджи помочь ей разобраться с новой темой, ведь у неё, кажется, всё шло наперекосяк. Анджи тогда внимательно, будто бы стремясь заглянуть ей в душу, всматривалась в лицо племянницы, в её отчего-то невыразительную мимику — и не понимала, почему в груди разливается неожиданно глубокая тоска. Она уже давно определилась со своей позицией, которую жаждала занять, вела себя соответственно своим убеждениями, ежедневно сражаясь против старой себя, против воспоминаний, нарочно загнанных в самые тёмные закоулки сознания; однако, когда сердце её неожиданно защемило каким-то странным, то ли неизведанным, а то ли позабытым чувством, она не могла не признать, что измученный вид Кастильо встревожил её. «Анджи, ты своим присутствием принесла только боль и разрушение». Она поморщилась в то мгновение, усилием воли прогоняя эхо пылающих гневом и отчаянием слов Пабло, брошенных ей в кофейне в тот злосчастный день, и приосанилась, вслушиваясь в слова Виолетты. Анджи небрежно кивнула головой, выражая своё согласие помочь, и зачем-то добавила, что могла бы даже заехать домой к Кастильо, ведь в их взаимоотношениях с Германом ныне царил мир, обманчиво спокойное затишье перед бурей, а значит, этому никто не воспрепятствует. Для неё это было выгодно — вновь выстроить доверительные отношения со свояком и племянницей, всецело завладеть вниманием Германа, а после оставить его с осколками собственного разбитого сердца и покинуть Буэнос-Айрес с контрактом на руках раз и навсегда; вот только в ту минуту Анджи прокляла себя за проявленную глупость. Что-то в её душе дрогнуло и судорожно сжалось, когда Виолетта просияла воодушевлённой улыбкой — её действительно порадовал тот факт, что отец с тётей помирились, а значит, страшные ссоры и пропитанные ядом слова остались позади. Взмахнув руками, она довольно что-то защебетала, а Анджи в тот момент почувствовала себя так, будто бы кто-то перевернул на неё бочку с дёгтем. «А правильно ли ты поступаешь? — мерзко ухмыльнулся тихий-тихий, почти безликий голос из глубин её разума — голос, который она ненавидела и изо всех сил старалась заглушить. Анджи тогда изогнула губы в фальшивой, лишённой теплоты улыбке и что-то вымолвила на прощание, спешно покидая Виолетту, в доверчивых глазах которой после её слов будто бы разгорелось солнце. — Сможешь ли ты заглянуть в эти глаза после того, что совершишь?» В её сумке настойчиво завибрировал телефон, и Анджи беспомощно заморгала, сгоняя наваждение; голова неожиданно налилась свинцовой тяжестью, после прокрученной в памяти сцены осталось неприятное, граничащее с некой горечью послевкусие. Одной рукой массируя ноющий висок, а другой выуживая на свет мобильный, она в замешательстве поджала губы, как только её взору предстал номер звонившего. Босс. Она уже не первый день игнорировала его звонки, довольствуясь исключительно лаконичными смс-ответами, и это заставляло мужчину нервничать — он беспокоил её всё чаще. Анджи понимала, что сама усугубляет ситуацию, затягивает её, что это выматывает не только её саму, но и начальника, но поделать ничего не могла. Горькая правда заключалась в том, что ей совершенно нечего было сказать. Чувство вины хлынуло в душу, когда телефон замолк и разразился новым звонком, пронизывая Анджи исходящими от него вибрациями, — и девушка, вздохнув, поднесла мобильный к уху, откидывая за спину белокурые пряди. Бежать от проблем было бессмысленно. — Анджи! — раздалось в трубке, не успела девушка ещё и рта раскрыть. Голос начальника был исполнен искреннего облегчения, и это лишь усилило уныние, завладевшее Анджи. — Слава богу, я до тебя дозвонился! Скажи, у тебя есть какие-либо новости? Мы уже едва справляемся с долгами, конкуренты давят на нас всё сильнее. Мы теряем контроль. Она обвела помутневшим взглядом кухню — необычайно тихую и угрюмую в сей час, будто бы закованную в одиночество, — и сердце её в груди вдруг тяжело затрепыхалось, кровь шумно застучала в ушах. Она два года своей жизни отдала работе в одной из самых престижных академий Франции, по крупицам собирая новую себя, делая осторожные, в то время ещё неуверенные шаги по карьерной лестнице, — и она, разумеется, просто не могла оставаться равнодушной к её судьбе, что бы сейчас ни происходило. Академия, коллеги, слывшие замечательными людьми, несколько эксцентричный, но надёжный начальник — всё это действительно было ценно для неё; это, фактически, было основой её новой жизни. «Мы теряем контроль». Из груди вырвался тяжёлый вздох, да растаял, стоило ему сорваться с губ. Между ней и собеседником воцарилось напряжённое молчание, и Анджи всем своим естеством отчётливо ощущала, что босс жаждет ответа. Изучая взглядом каждую случайную царапину на столе, за которым она сидела, девушка пыталась подыскать подходящие слова, но тщетно — собственный разум будто бы был закрыт от неё, заперт на тысячи замков. Она, право, не понимала, почему медлит, ведь цель её была близка к осуществлению, а угрозы Присциллы и яйца выеденного не стоили, если Анджи собиралась оставить всю свою старую жизнь с её прошлым, с её людьми и проблемами позади. Вот только она была к этому не готова — пока нет. Не готова оборвать все связи, которые у неё имелись, отказаться от всего, что преподносила ей судьба, будто бы щедрый, доверенный подарок. Анджи могла вполне ясно себе представить, каковы будут последствия её решения, и внутри неё, в самых потаённых глубинах души, всё ещё трепетал страх такого будущего, её по-прежнему сковывали сомнения, как бы она ни пыталась разорвать эти цепи. Вобрав в лёгкие спасительный воздух, она наконец нашла в себе силы дать ответ — пусть даже и смутный, не вселяющий уверенности. — Пока нет, — осторожно промолвила Анджи, неожиданно остро жалея, что не может видеть лица своего собеседника — это позволило бы заметить его реакцию. — Мне всё ещё нужно время, чтобы со всем этим разобраться. Уверяю, контракт будет получен и сразу же передан вам, как только… — перед глазами неожиданно мелькнул пустой взгляд Пабло, снисходительная улыбка Присциллы и сияющее лицо Виолетты; Анджи сглотнула, — как только я разберусь с некоторыми проблемами. Несколько мгновений молчания — и в трубке прошелестел тихий вздох, затаивший в себе не то тревогу, не то усталость. Бессильно опершись о стол, Анджи провела ладонью по лбу — странно, почему её вдруг охватила дрожь? — и прикусила губу. Сумрак, надвигающийся на город перед ночью, угнетал и едва ли способствовал избавлению от мучительных мыслей; господствующее на кухне уединение душило. Анджи чувствовала, как пробуждается в ней отвращение к самой себе. Что она такого в себе не погубила, из-за чего всё ещё не решалась действовать так, как задумала? — Анджи, — между тем отозвался начальник; его голос теперь звучал несколько хрипло, в нём проскакивали странные нотки, — ты один из самых ответственных работников, и я знаю, что ты меня не подведёшь. Но я прошу тебя… — неожиданно слова утихли, будто бы голос сорвался, — постарайся разрешить всё как можно скорее. Мы сейчас нуждаемся в любой помощи. — Я понимаю, — произнесла она бесконечно уставшим голосом. — И я обещаю, что сделаю всё возможное, чтобы мы могли вылезти из долгов. На том разговор завершился — девушка попросту нажала на «отбой». Ощущая сгрызающий её изнутри стыд — пусть даже то, что она сообщила, было правдой, — она была уже готова положить телефон обратно в сумку, как неожиданно раздавшийся за спиной голос заставил её подскочить от неожиданности: — Анджи, у тебя проблемы? Она резко, порывисто обернулась, сверкнув глазами, — и перед ней предстал Герман, отчего-то забредший на кухню в эту минуту. Мужчина показался воплощением собранности и невозмутимости, однако, приглядевшись, Анджи заметила, что его карие глаза были полны необычайной задумчивости, а в чертах лица ныне проступила тревога — очевидно, после услышанного. Но как много он смог узнать? На мгновение её сознанием овладела паника, разгоняя все разумные мысли, будто стаю перепуганных птиц, но Анджи усилием воли попыталась взять себя в руки — ей не следовало раскрывать себя, выкладывая все карты на стол. Распрямив плечи, она устремила на Германа более спокойный взгляд и едва заметно прищурилась. — О чём ты? Это было глупо, пожалуй, — беседовать с боссом в доме Кастильо, полном лишних глаз и ушей, несмотря на его обманчивое спокойствие и уединение. С тех пор, как она была вынуждена вернуться в Буэнос-Айрес, Анджи старалась быть осторожной во всём, тщательно контролируя свои слова и оценивая свои действия, вот только в последнее время она как будто утратила сноровку. Её заставали в совершенно глупых ситуациях, которые она с трудом могла объяснить, слова, служившие воплощением всех её тайных мыслей, прорывались наружу, раздирая глотку, а на лице всё чаще проступали эмоции, которые она так долго утаивала не то что от других — от самой себя. А исход всего был неизбежен и прост до невозможности — чьё-то сердце разбивалось, будто хрупкая ваза, а чьи-то глаза смотрели на неё с ничем не замутнённой обидой и отвращением. Если только… Анджи едва ли поборола желание зажмуриться что есть сил, дабы прогнать настойчивые мысли, стереть из памяти имя, грозившее болью отозваться в её сердце, и медленно, размеренно выдохнула, чувствуя, как нечто внутри неё, бывшее до этого под большим напряжением, расслабляется. Самое главное сейчас — не утрачивать хладнокровия. Между тем Герман, небрежно замерший напротив, явно пытался подобрать слова. — Не пойми меня неправильно, — негромко заговорил он, опираясь о стоявший рядом стол, — но я услышал, как ты говорила о неких долгах, и, если это касается студии… — в его голосе проскочили беспокойные нотки. — Не в студии дело, — решительно оборвала его Анджи и тут же осеклась, когда до неё дошло, что слова прозвучали резко, даже агрессивно — от созданного образа тяжело было избавляться. Странно, ведь совсем недавно она проклинала себя за собственную слабость, за привязанность к себе прежней. — Это был мой друг из Франции, из той академии, где я работала… говорит, дела совсем плохи, — неожиданно призналась она, прикрывая глаза. Анджи понятия не имела, зачем рассказывает ему это, зачем позволяет человеку, которого в скором времени планировала оставить раз и навсегда, врываться в её личную жизнь, быть хоть в чём-то в ней осведомлённым… Но слова как-то неожиданно прорвались наружу, будто бы утягиваемые чей-то чужой злой волей, и теперь Герман не сводил с неё взгляда внимательных карих глаз, в которых застыла смесь задумчивости, неуверенности и замешательства. — Финансовые проблемы? — поинтересовался он, и взгляд его теперь был пустым и далёким-далёким: он, видимо, в это мгновение прокручивал в голове все сведения об этой академии, которыми располагал. — Какого рода? — Утрата спонсора, — отозвалась Анджи после едва заметного колебания; она неотрывно смотрела на Германа, следила за выражением его лица, пытаясь решить для себя, можно ли ему доверять и как далеко она может зайти. — Для академии сейчас не лучшие времена. На несколько мгновений воцарилось молчание, не наполненное ни напряжением, ни неловкостью, — лишь небольшая пауза в разговоре. Пока Анджи отстранённо обдумывала то, что сообщила, Герман над чем-то упорно размышлял. Меж бровей его залегли едва заметные морщинки, и в голове Анджи нежданно мелькнула мысль о том, замечала ли она эти морщинки раньше, ещё в то время, когда работала в доме Кастильо гувернанткой. Всегда ли они бороздили его лицо в нередкие моменты замешательства или недоумения? Девушка покачнула головой; вот это уж точно её сейчас не заботило. — Хм, — голос Германа ворвался в её сознание, развеивая ненужные мысли, — это, конечно, не моё дело, но, если бы ты показала мне эти документы, я бы мог помочь тебе решить некоторые проблемы, — его губы неожиданно изогнулись в улыбке, а в глазах отразилось некое чувство, заставившее русоволосую невольно сглотнуть. — Ты ведь по-прежнему член нашей семьи, Анджи. После прозвучавших слова Анджи охватило смятение; мысли бросились врассыпную. Она прикусила губу, намеренно отведя взгляд от мужчины и пытаясь понять, как ей быть дальше. Ей совершенно точно не хотелось, чтобы Герман вмешивался в её жизнь, которую она утаивала от остальных, не хотелось, чтобы он разгребал дела французской академии и — упаси боже — отыскивал какие-либо взаимосвязи с нынешним положением Анджи… Однако Герман, как она успела понять, был профессионалом в своей сфере; да и деньги, которые он имел, ему не за просто так платили. Этот человек действительно был способен понять суть возникших проблем, отыскать их причины и предложить наилучшее решение, а это, несомненно, пошло бы на пользу академии. К тому же… Анджи почувствовала, как её губы растягиваются в тихой, располагающей улыбке — тени улыбки из прошлого. Присцилла ведь хотела, чтобы Анджи сблизилась с Германом, ведь так? Чтобы пробудила в нём заснувшие чувства, расшевелила его замершее сердце, очаровала так же, как делала это прежде. А значит, ей следовало бы не отказываться от протянутой руки помощи. — Это было бы замечательно, — только и ответила она.