Пятая шляпка для Марты

Вася

      Он родился в клетке – в мире размером полтора на полтора фута, окруженном решеткой, и то первое время его жизни было самым счастливым. Он уже почти не помнил его, но старательно берег частички воспоминаний, щедро перемешанные с фантазиями, и в минуты, когда ему было особенно тяжело, закрывал глаза и представлял, что он не один. Что рядом копошатся другие крысы, теплые и живые, что можно спать, прижавшись друг к другу, тесной-тесной кучкой. Но он спал один и вообще жил один, он был самым одиноким существом на земле. А все потому, что его купил человек в засаленном темном плаще и бордовой шапочке. Он вытащил его из клетки, сунул в свою сумку и унес, не слушая плач маленького крысенка.       Томас Торндайк – так звали этого человека. Ему нужна была именно крыса – животное умное и способное прогрызть все, что угодно. А чтобы его приобретение самым лучшим образом подходило для выполнения требуемой работы, он изменил его. Маг сделал его умнее и крупнее, продлил срок его жизни – срок службы своего живого инструмента и научил понимать человеческую речь. Не ради него самого, разумеется, а потому, что великому волшебнику не пристало опускаться до крысиного говора.       Но вскоре он узнал, что слушать слова людей вовсе не стоит. Последний раз, когда он принял их всерьез, выжегся в его памяти вечным уроком.       В тот день волшебник вдруг заговорил о нем со своим учеником.       – Старый Хамис предлагал мне за него три золотых, – сказал Торндайк, и он начал невольно прислушиваться. – Три! – маг усмехнулся. – Да эта крыса бесценна!       – Ага, – поддакнул ученик, – вот дурак. Мы с ней и сами можем добыть сколько угодно золота.       – К гномам золото, – маг засунул руку под шапочку и почесал голую безволосую макушку. – И он не дурак, просто принюхивался. А теперь, когда понял, что продавать я ее не собираюсь, может попытаться украсть.       Брукс тоже почесал голову. Он восхищался своим учителем безмерно и подражал ему во всем.       – А давайте, поставим на нее метку, – предложил он.       Он слушал их с восторгом. Бесценный… Ему даже не верилось, что это прекрасное слово было сказано о нем. Бесценный! Его не собираются продавать ни за какие деньги и боятся потерять, а значит… может быть… они хоть немножечко любят его.       Эта мысль захватила его. Он так размечтался и так глубоко погрузился в счастливое забытье, что не сразу почувствовал запах нагреваемого на огне металла. Когда к нему протянулись руки в жестких рукавицах, специально заговоренных от его зубов, он еще надеялся на что-то хорошее и изо всех сил гнал от себя тревожные мысли. А потом он почувствовал приближающийся жар, и через мгновенье невыносимая боль вгрызлась в его бок. "ТТ" – инициалы его хозяина – вот что они выжгли на его шкуре.       Его сунули обратно в клетку, и он плакал в ней до утра.       С того дня он мало слушал людей. Гораздо правдивее слов были их чувства. Люди испускали их, как струйки дыма, каждое со своим запахом – от чисто белой радости, пахнущей яблоневым цветом, до черной-черной ненависти, горькой и сухой, как пепел. Это он научился распознавать уже сам. А если бы не научился, то давно бы погиб в своих странствиях по чужим мирам.       В доме мага, прямо в его в лаборатории, где стоял решетчатый железный ящик с крысой, был переход. Вернее, маг обнаружил этот переход и выстроил дом так, чтобы вход в него оказался внутри – полностью в его распоряжении, в его единоличном владении.       Переход этот был редкий – такой большой, что в него смог пройти даже толстый соседский кот. Его-то Торндайк и запихнул туда первым, но кот не вернулся, и тогда он придумал, что делать – он купил крысенка, выучил его и отправлял в эту нору раз за разом, тщательно занося результаты его походов на особым способом выделанный кусок телячьей кожи.       Он ненавидел и мага, и переходы, но сбежать не мог. Волшебная шлейка раскаленной проволокой впивалась в его шею и стягивалась вокруг тела сразу за передними лапами – ни вырваться, ни даже просто уйти дальше, чем ему было велено. Когда-то в детстве он пытался, но быстро понял, что, может, Торндайк и боится, что его похитят другие маги, но вот убить его своими руками он ничуть не опасается.       С тех пор он был покорен. Он пребывал в том опасном состоянии, когда кажущаяся отрешенность на самом деле лишь прикрывает жгучую яростью, скручивающую все внутри в пылающий тугой узел. Достаточно было малейшей ошибки его мучителей или еще одной крупинки на чаше страданий, чтобы все это взорвалось в неистовой вспышке – убийственной или самоубийственной, если не повезет.       И это случилось. Однажды ночью в лабораторию зашел Брукс, и чуткий крысиный нос сразу уловил знакомый запах. Когда-то еще в юности он вынырнул из Перехода в каком-то другом мире и наткнулся на облепленную мухами тушу мертвого животного. Солнце палило нещадно, кожа с жесткой коричневатой шерстью натянулась, как барабан, на раздувшейся гниющей плоти, а из разорванного живота вываливались такие же раздувшиеся кишки. Местами они лопнули, а их содержимое воняло в точности, как люди, которым нравится причинять боль. Ученик Торндайка являл собой прекрасный образчик этого аромата.       – Ну что, крыса, – сказал он. Язык у него слегка заплетался, а к вони гниющих кишок примешивался запах алкоголя, – хочешь, я тебя поглажу?       Когда он открывал клетку, в просвете между пальцами его зажатого кулака блеснул кусочек металла.       Шерсть на загривке встала дыбом, и он замер, охваченный внезапным острым чувством – "оно" – то самое мгновение, которого он ждал столько лет.       Рукавицы ученик не надел. Может, был слишком пьян, может, настолько привык к безропотной покорности этой крысы, что совсем перестал ее бояться, но что бы там не происходило в его пьяном жестоком уме, он сделал то, что сделал – просунул в крысиный ящик ничем не защищенную ладонь.       Все произошло очень быстро. Одно молниеносное, неуловимое для человеческого глаза движение, и резцы в добрых три дюйма длинной вошли между суставами указательного и среднего пальцев.       Ученик с криком выдернул руку из клетки. Вернее он позволил ему это сделать и сразу же выскочил наружу, пока тот не успел захлопнуть дверцу. Но человеку было не до дверцы, он, трезвея, уставился на свою кисть, два пальца которой теперь выглядели гораздо длиннее обычного. Впрочем, растерянность его длилась недолго. Услышав, как тяжело плюхнулось на пол крысиное тело, он тут же перехватил скрываемое в другой руке маленькое короткое шильце и замахнулся ногой, чтобы пнуть его в живот железным носком ботинка.       Дальше его тело действовало само: с силой, которую он и не подозревал в себе, все четыре его лапы оттолкнулись от пола одновременно и подбросили его вертикально вверх на высоту человеческого роста. Он успел заметить испуганный взгляд, то, как резко отдернулась назад голова парня в инстинктивной попытке защитить лицо, а потом его зубы вошли в открывшееся обнаженное горло.       Десятки заклинаний, вложенные в крепость его резцов и силу челюстей, годы странствий, тысячи прогрызенных неприступных преград... После всего этого человеческая плоть показалась ему такой нежной, что он едва ощутил, как проткнул кожу и чуть более плотную упругую пульсирующую жилку под ней, как хрустнула какая-то жестковатая полая трубка.       Ноздри его заполнил густой запах крови, и пока Брукс корчился на полу, пытаясь зажать руками разорванную артерию, он тщательно почистил морду и лапы. Свобода стала лишь чуточку ближе. Жгучая проволока шлейки впивалась в его тело – невидимая, но смертоносная, а поводок от нее был привязан к запястью мага.       Подождав, пока ученик затихнет в темной луже, и убедившись, что тот мертв, он вышел из лаборатории. Брукс не закрыл за собой дверь, но Торндайк таких ошибок не совершал. Спальня его была заперта изнутри, а толстая дубовая дверь оплетена сеткой заклинаний. Быстро и бесшумно проникнуть туда было невозможно. Вернее, ни для кого другого было бы невозможно, но он знал одну тайну: переход, в который его засовывали столько раз, не был прямым. Переходы вообще не бывают прямыми, и конкретно этот изгибался, делая небольшую петельку, проходящую сквозь стену возле потолка спальни мага.       Он вернулся к своей клетке и залез в нору. "В последний раз! – горячо поклялся он самому себе. – В последний раз!». Тонкая как волосок черная пленка границы пропустила его, и привычная давящая тишина перехода ударила по барабанным перепонкам. Мириады запахов слились и растворились друг в друге, лапы утонули в мельчайшей бесцветной пыли. Его давно тошнило от всего этого, и короткий путь в несколько ярдов показался ему бесконечным, но он все-таки прошел, брезгливо вздрагивая, и высунулся в привычный мир внутри запертой комнаты.       Кровать мага стояла слишком далеко – почти на противоположном конце. «Я не допрыгну», – подумал он, но тут же понял, что как раз прыгать-то он умеет. Раз у него достало сил подскочить вверх чуть ли не на два ярда, то неужели не достанет пролететь по дуге вперед и вниз? В любом случае выбора у него не было. Он вспомнил, как маг душил его еще совсем маленького крысенка за попытку побега, как пахла его сгоревшая шерсть и обожженная кожа, когда он прижал к его боку раскаленное клеймо, и тогда страх и ярость всколыхнулись в нем, вливая силы. Лапы напружинились, оттолкнулись от вязкой пыли и бросили его вперед.       Дальнейшее он помнил смутно. В памяти осталось лишь самое первое мгновение, как он упал на живот спящего человека, и тот сразу проснулся. Вроде он кусал... Отчаянно, лихорадочно, все, что мог достать. Что-то хрустело и ломалось под его зубами, что-то расползалось, мягко и обволакивающе, что-то горячо вырывалось и заливало его рот. А потом кольцо вокруг его шеи стянулось. Внезапно и так сильно, что ему показалось, будто голову ему отрезало начисто. Он попытался в последний раз вонзить зубы в живое человеческое тело в глупой попытке удержаться по эту сторону жизни, но не смог. Челюсти его не послушались, густая тягучая тьма навалилась на него, ослепила, оглушила, лишила возможности дышать и он умер.       Не считая короткого периода детства, смерть была самым прекрасным, что с ним случилось. Он снова стал крысенком и оказался в родной клетке с мамой и дюжиной своих братьев и сестер. Ему было тепло и спокойно, он сладко дремал на каком-то мягком уютном лежаке и чувствовал сквозь сон он, как они, играя, копошатся вокруг него.       – Просыпайся, – сказала ему мама, но он не хотел просыпаться. Он хотел блаженно лежать вот так вечно и забыть о своей несчастной жизни, как будто ее и не было.       – Просыпайся! – голос прозвучал настойчивее. – Вот яблоко. Ты любишь яблоки?       Нос его сам заходил ходуном, уловив вкусный запах. Еще с полминуты он боролся с собой, но не выдержал – открыл глаза, чтобы увидеть яблоко, но оказался в темноте. Один.       Серый предутренний квадрат окна почти не освещал комнату, и кровь, залившая пол, казалась непроглядно черной. Вся шерсть на его боку и животе пропиталась этой липкой влагой, он кожей чувствовал ее холод, вокруг шеи огнем горело кольцо ожога, но главное – ошейника больше не было. Ничто не связывало его с мертвым человеческим телом, лежащим рядом.       Он был изранен и голоден. Он был несчастен и зол. Он был опасен, если уж говорить начистоту. Но больше всего он был глуп и наивен.       Понимание этого пришло к нему слишком поздно – через недели его свободы, когда третье крысиное сообщество сбежало от него, просочившись в щель, в которую его крупное тело протиснуться не могло. Сидя в железном ящике, он почему-то был уверен, что стоит ему только вырваться оттуда, как он сразу найдет своих сородичей, станет частью огромной крысиной семьи и больше никогда не будет одинок – глупые наивные мечты.       Крысы его не приняли. К тому же оказалось, что они его не понимают, а он почти не понимает их. Как он ни старался, ему удавалось различить лишь отдельные сигналы из океана информации, которой они обменивались между собой. «Кто это? Кто это? Что это?» - недоумевали они, при его появлении. А потом все заглушали два слова: «Опасность» и «Бежать». Он был для них монстром.       Несколько недель он бесцельно бродил по закоулкам человеческого города, пока отчаяние кусочек за кусочком овладевало им. Наконец, страдания его перевалили какую-то черту, после чего ему стало почти все равно. Настолько все равно, что когда он наткнулся на довольно широкий переход, то равнодушно вошел в него, даже не испытав отвращения. В конце концов, там он был не более одинок, чем где-либо во вселенной. "Схожу в какой-нибудь другой мир, – решил он. – Может, где-то есть такие же большие крысы, как я".       Ему самому стало противно от этого приступа наивной глупости, но лапы шагали вперед, а нос привычно ловил обрывки чувств в поисках безопасного выхода. Ничего особенного не попадалось, и он уже хотел было надкусить стенку и выйти, где придется, как вдруг до него донесся запах хрустящей хлебной корочки, которую окунули в парное молоко.       Он никогда не был счастлив, он не знал этого состояния, но всегда жадно принюхивался к существам, пахнущим счастьем, будто наполнившись этим запахом, мог бы и сам стать хоть чуточку счастливее. Его всегда тянуло в счастливые места, а где-то впереди было очень-очень счастливое место. Лапы зашагали быстрее.       Переход несколько раз изогнулся, из одного ответвлений в него влилась дорожка следов, похожих на человеческие, только совсем крохотных. Несколько десятков существ протопали в том направлении, куда он шел, потом обратно, а потом снова туда и больше не вернулись. "Наверное, там очень хорошо, – подумал он. – Наверное, они не захотели возвращаться".       Ему казалось, что уже вот-вот он доберется куда-то, как путь ему неожиданно преградила стена. Это само по себе было невероятным. Переходы пронизывали миры, они проходили сквозь любые материальные объекты, внутри переходов не было ничего, и тут на тебе – каменная стена. И не простая. Поверх обычной кладки из тяжелых квадратных камней, скрепленных раствором, лежала плотная двойная сеть заклинаний: первый слой – красные нити человеческой магии, с которой он сталкивался множество раз, а вот второй – решетка из ослепительно сияющих голубых жил. Такое он видел впервые. В них текло волшебство на порядок выше, и оно было каким-то другим, не человеческим. Он попробовал перекусить одну синюю нитку, и она обожгла его рот.       Никто другой не смог бы преодолеть эту преграду. Пожалуй, он единственный был способен на это. Зубы его были созданы для того, чтобы перекусывать все, что только может встретиться в известных магам мирах, а отчаяние не давало отступиться. Ему было больше некуда было идти. Поэтому он устроился поудобнее и начал грызть.       Легче всего поддавался камень. Красные нити раскусить было чуть сложнее, но постепенно сдавались и они – обрывались, как струны, а концы их, потеряв натяжение, сворачивались колечками. Самой сложной оказалась голубая магия неведомого существа. Она обжигала и пронизывала острой болью, заставляя все тело мучительно дергаться. Но вскоре он понял, что главное – не прикасаться к этим жилам языком, а перекусывать только самыми кончиками сухих зубов. Но и это было нелегко – нужно было сжимать челюсти изо всех сил, а он не помнил, чтобы ему приходилось делать это когда-либо прежде. Обычно его резцы с легкостью рассекали все без малейших усилий. Это было первое настоящее испытание для них, и они справились – в камнях и всех слоях магической защиты образовалось отверстие достаточное, чтобы в него могла пролезть даже кошка.       Он аккуратно протиснулся и оказался в кладовке человеческого дома.       С обследованием он решил повременить. Перво-наперво ему требовалось поесть и поспать в каком-нибудь укромном уголке. Он встал на задние лапы, вытянул нос и принюхался, считывая запахи съестного. Еды здесь было много. Была мука и разные крупы в мешочках, был сахар, сушеные фрукты, мед и еще всякие вкусности в больших стеклянных банках. С банками этими всегда возникали проблемы. Если они не стояли на полу, достать их с полки, не уронив, ему не удавалось, а стоило им разбиться, как на шум всегда сбегались люди. Здесь банки тоже стояли высоко, но полки были широкими и, возможно, ему удалось бы взобраться, отковырнуть зубами крышку и тихо поесть там же наверху. Он так задумался, стоит ли рисковать, добираясь до банок, или лучше набить живот овсяной крупой, что не услышал, как к кладовке кто-то подошел. Дверь приоткрылась, и в нее заглянул человек – маленький человек – человеческий ребенок.       Он замер. Опыт научил его, что если дергаться и прыгать, то люди начинают только громче кричать, а крики ему сейчас были не нужны. Медленно и неторопливо он двинулся к норе, через которую пришел, но ребенок, вместо того чтобы в страхе убежать, просочился в кладовку.       – Подожди, – позвал он шепотом, – не уходи.       Он остановился и оглянулся. Это было что-то новенькое.       Ребенок присел на корточки и смотрел на него, весь сияя от восторга. Запахи молока, цветущих яблонь, свежего хлеба с румяной корочкой и чего-то еще чудесного разливались в маленькой комнате – радость и восхищение, нежность, желание позаботиться и сделать что-то приятное. Он ощущал это в людях тысячи раз, но еще никогда за всю его жизнь эти чувства не были обращены к нему.       – Ты кто? – спросил малыш.       – Я крыса, – ответил он.       – Ты очень большой и красивый. А можно тебя погладить?       – Нет.       Ребенок с сожалением вздохнул, но рук протягивать не стал. Этот обмен фразами так походил на настоящий разговор, что он тоже с сожалением вздохнул. Можно было помечтать и представить, будто этот маленький человек понимает его, и они разговаривают на самом деле.       – Как жаль, что ты меня не понимаешь, – сказал он.       Глаза ребенка округлились от удивления.       – Но я тебя понимаю.       Он дернулся всем телом, шерсть у него на загривке встала дыбом, хвост напрягся, а зубы щелкнули, но мальчика даже это не напугало.       – Не бойся, – ребенок встал. – А хочешь, я тебе покушать принесу? Я быстро, ты только не уходи.       Мальчик выбежал из кладовки, а он остался. Сказать, что он был в шоке – значит не сказать ничего.       Сначала он заметался между полок, как обычная напуганная крыса. Надежда – мучительное чувство – раздирала его. А он-то думал, будто уже лишился ее, и рана эта отболела и затянулась. Но в ту минуту глупая наивная вера, что его безмерное одиночество наконец закончится, снова начала прорастать в нем, и это было больно.       А вместе с надеждой всегда рождается и страх – он испугался, что мальчик может не вернуться. Что он вот так будет сидеть и ждать его в кладовке, а тот не придет, и никто никогда не заговорит с ним больше. Что, может, все это вообще ему показалось. Или ребенок разговаривал сам с собой, а не с ним. Он вполне мог быть сумасшедшим – смотрел на него с восхищением и называл красивым – наверняка не в себе, а ему так хотелось с кем-то поговорить, что он увидел диалог там, где его не было.       Через несколько минут он так извелся, что чуть было не сбежал, чтобы не испытать горького разочарования. Но вот за дверью послышались шаги – частые легкие шаги. Так бежать может только кто-то маленький, с короткими ножками. Он юркнул под ближайший стеллаж, все еще трясясь, а ребенок влетел в кладовку и разочарованно огляделся.       – Ты где? – грустно позвал он. – Ты ушел?       – Нет, я здесь.       Он вышел, и на него, как и в первый раз, обрушились волны восторга и восхищения.       Мальчик опустился на колени и стал вынимать из карманов угощение.       – Вот яблоко. Ты любишь яблоки? И печенье, и каша.       Яблоки были ему знакомы. Они часто хранились у людей в кладовках, а иногда даже валялись на земле в саду. Печенье он пробовал один раз – нашел в каком-то дворе, где играли дети. А вот каша ему никогда не попадалась. Ребенок выковырял из кармана липкий комок, положил перед ним и тщательно облизал свои перепачканные пальцы.       Он принюхался – пахло вкусно и как-то знакомо. Осторожно попробовав кусочек, он понял, что это те самые зерна, которые он обычно грыз сухими. В таком виде они оказались гораздо вкуснее – просто объеденье, и он съел весь комок каши, а потом и восхитительный кругляш печенья.       «Надо что-то сказать, – лихорадочно соображал он. – Что-то умное и интересное», но в голове было пусто.       Столько лет он мечтал поговорить хоть с кем-то. Ему казалось, что чувства и мысли, не высказанные словами и не понятые другим разумным существом, мучают его. Временами потребность в таком контакте была нестерпима. А сейчас, когда он впервые встретил человека, способного его понять, слова вдруг исчезли. Смущаясь и чувствуя себя полным дураком, он так же в молчании принялся за яблоко.       – Вкусно? – обеспокоенно спросил мальчик.       Никого никогда это не интересовало. Торндайк с учеником бывало вообще не давали ему еды и воды – забывали, что их крыса, их инструмент – тоже живой и хочет есть. А этот ребенок волнуется, вкусно ли ему…       – Да, – ответил он, понимая, что сказал бы то же самое, даже если бы этот невероятный маленький человек принес в своих карманах сухие опилки.       – Меня зовут Морган, а тебя?       – Меня никак не зовут.       У него действительно не было имени. К чему оно, если на всей земле не было никого, кто захотел бы к нему обратиться. Ни одного существа, для которого он был бы не вещью и не просто крысой, а кем-то единственным.       На лице мальчика отразилось полное недоумение. Он не мог этого понять – он никогда не был одинок.       – А можно, я буду звать тебя Васей?       От неожиданности зубы опять щелкнули, но Морган даже не вздрогнул.       – Тебе не нравится?       Имя… Как оно может не нравится?! И что он сказал… «буду звать»? Буду? Значит они говорят не в последний раз?       – Нравится, – сказал Вася.       Ребенок совершенно расцвел.       – Давай, ты будешь приходить, а я буду приносить тебе покушать? – предложил он.       Лишь через несколько дней, после множества печений, яблок, комков каши и всякой другой еды Вася успокоился настолько, что смог говорить. Они с Морганом устраивались на полу в кладовке – в их собственном маленьком счастливом мирке и разговаривали каждый день. Вася мог рассказать многое. Он побывал в стольких мирах и видел столько чудес и ужасов, сколько не довелось видеть никому из людей. А Морган знал всего один единственный мир – свой дом, но Вася готов был слушать о нем бесконечно, потому что это был прекраснейший из миров.       Однажды ночью он вышел из кладовки и обследовал человеческое жилище – ему интересно было узнать, где спит его друг. Комнату, наполненную его запахом, он нашел сразу, но мальчика в ней не было, смятая постель оказалась пуста. Не обращая внимания на впавших в панику пауков, Вася, принюхиваясь, пошел дальше и обнаружил всю семью в одном месте. Они спали самым правильным образом – как крысы. Все кучкой в одной кровати, положив детеныша посередине – в самое теплое и безопасное место.       Он долго любовался этой картиной, прежде чем уйти.       Еще несколько раз после этого он находил Моргана в постели с родителями, но однажды, пробравшись в их спальню, застал взрослых одних. Женщина, мама Моргана, сама положила на мужчину обе левые лапы, и Вася понял, что в этой семье принято спать именно так – складывая на отца чуть ли не все свои конечности. В который раз подивившись человеческим нравам, он отправился на поиски своего друга, а когда нашел его одного и беззащитного, сделал то, о чем давно мечтал – взобрался на его кровать.       Морган страшно ему обрадовался.       – Вася, – зашептал он восторженно, – ты ко мне пришел.       Вася лишь хмыкнул. Он не любил пустых слов. Ясно же, что пришел, что тут еще говорить.       Морган завозился, освобождая ему место, и Вася лег с краю. Он не собирался спать, он хотел только полежать вот так, наслаждаясь каждой секундой, но мерное уютное сопение Моргана убаюкало его. Незаметно для себя он крепко уснул, а проснулся уже слишком поздно.       Теперь он снова остался один. До встречи с Морганом ему казалось, что он знает об одиночестве все, и что больнее ему быть уже не может, но он опять ошибался. Потому что по-настоящему почувствовать одиночество может только тот, кто хоть когда-то в своей жизни был не одинок.       Дыру в кладовке заделали. Заложили камнями и заплели заклятьями. Он мог бы прогрызть их и во второй раз, но смысла в этом не было никакого – его не приняли в этом счастливом доме и не примут никогда. Мать Моргана так вообще собиралась его убить – он почувствовал привычные запахи соли и железа, когда пробежал мимо нее. А Морган еще маленький, и его слушать никто не станет.       Недели две назад Вася соорудил себе гнездо в заброшенном сарае на окраине Кингсбери. Там переход, ведший в кладовку, изгибался и выныривал на поверхность мира широким удобным устьем. И вот теперь он лег на свернутые спиралью обрывки тряпок и клочки мягкой сухой травы и лежал, не шевелясь, пока голод не заставил его подняться.       В щели между стеной и сгнившими досками пола у него были припрятаны сердцевинки от яблок, которыми Морган его угощал. Он достал их и медленно съел. Маленькие вкусные зернышки провалились в пустой желудок почти не утолив голода.       Нужно было куда-то идти, искать еду, но у него не было никакого желания вставать и вообще двигаться. Он все лежал и пытался заставить себя шевельнуть хотя бы хвостом, когда вдруг понял, что на самом деле никуда идти ему больше не нужно. И что есть ему тоже больше не нужно. Никогда. Что самым правильным будет остаться вот так лежать до тех пор, пока он снова не уснет и не станет крысенком.       «Больше я ни за что не открою глаза, – думал он, сворачиваясь клубочком и обвивая себя хвостом. – Даже если я не попаду в тот прекрасный сон, жизнь не стоит того, чтобы ради нее просыпаться».

***

      Софи никогда не умела закатывать концерты. Вот Хаул был фееричен в своих истериках, а она же, как ни старалась, становилась похожа скорее на кудесника Салимана с его нудными нотациями.       Ей не удалось выдать ничего приличного даже в ту ночь, когда она обнаружила в детской кроватке жуткое чудовище. После того, как все немного покричали друг на друга, и Морган, страшно обиженный на родителей, снова уснул, Софи выпила на кухне три чашки успокоительного чаю с мятой и пустырником и прочитала Хаулу довольно монотонную лекцию – вот и весь концерт.       Хаул с ней не спорил. Не возражал, не прекословил не перечил и не протестовал. Он только подливал чай в ее чашку и время от времени кивал, когда ей требовалась какая-то ответная реакция.       Наконец ресницы Софи начали неумолимо опускаться, а мысли путаться.       – И вообще, ты должен обес… – она зевнула прямо на середине слова.       – Обес… обеспылить? – подсказал Хаул, вспомнив о ее неистребимой любви к чистоте.       – Нет, – язык у Софи заплетался. – Обе… – еще один зевок снова не дал договорить.       – Обескровить кого-нибудь? – Хаул был сама мягкость и доброта.       Голова Софи стала клониться вниз.       – Обесчестить?! – одна бровь Хаула удивленно изогнулась.       – Не вздумай.       – А, обескрысить, – радостно догадался он, и Софи не стала его поправлять.       Она хотела сказать «обеспечить безопасность», но слово «обескрысить» вполне подходило к данной ситуации. Веки ее сомкнулись, весь мир расплылся, вытянулся, как капля чернил в потоке воды, и утек куда-то влево оставив ее в спокойной и тихой пустоте. «Это все чай. Он что-то с ним сделал», – промелькнула у Софи последняя мысль. Она положила голову на руки и уснула прямо за кухонным столом.       На следующее утро Софи проснулась в кровати, хоть и не помнила, как она до нее добралась. Хаул еще до завтрака устроил энергичное мельтешение у нее перед глазами, демонстрируя, с какой ответственностью он обескрысивает ходячий замок.       Иногда он выбегал из дома, но вскоре возвращался, хватал какой-нибудь из магических инструментов и нырял с ним в кладовку.       – Кальцифер, – кричал он, и звучало это так, будто он не обращается к члену семьи, а действительно вызывает демона, – Майкл, хватит прохлаждаться.       После очередного исчезновения он вместо инструмента схватил Софи, затолкал ее в кладовку и плотно закрыл за ними дверь.       – Ты хорошо разглядела этого Васю? – спросил он трагическим шепотом.       – Нет, – Софи передернуло. – Я старалась вообще на него не смотреть, – призналась она.       – Но, может, ты заметила на нем какие-то особые приметы.       Софи задумалась. Будучи кошкой, она видела только коричневатый бок, в который собиралась вцепиться зубами, и чувствовала запах. А вернувшись в человеческое обличье, утратила и быстроту реакции, и кошачье зрение. Темная крыса пробежала мимо нее в темной комнате.       – Он огромный, – недовольно проворчала она. – Разве этого не достаточно?       – Нет.       – Вроде, у него был свежий шрам вокруг шеи, – в памяти всплыла картинка, как он вытянулся вперед, спрыгивая с кровати. – И еще...       – Что еще?       – Какое-то пятно в форме буквы "П".       Лицо у Хаула застыло.       – А это не могли быть две буквы "Т", – спросил он тихо.       – Могли.       Хаул слегка побледнел, а его левое ухо отчетливо дернулось. Софи же почувствовала только раздражение. Она хотела никогда больше не видеть жуткую крысу в своем доме, независимо от того, какой формы были на ней пятна. Морган уже измотал ей все нервы, и возиться с Хаулом сил у нее не осталось.       В отличие от отца, ребенок не поддержал идею обескрысивания. Наоборот, едва проснувшись, он потребовал вернуть Васю, а услышав отказ, развернул крупномасштабную компанию по возвращению своего друга.       Сначала он капризничал, канючил, клянчил и ныл. Ничего этим не добившись, он стал шантажировать и угрожать, а затем и вовсе объявил голодовку. Весь день он ничего не ел, но к вечеру так проголодался, что отцу удалось убедить его временно заменить голодовку бойкотом. Демонстративно ни с кем не разговаривая, Морган хорошенько поужинал, а потом продолжил голодать.       Софи надеялась, что на следующий день он успокоится, но ни тут-то было – с утра все пошло по второму кругу. Хаул с Майклом сбежали от бесконечного детского воя, оставив Софи наслаждаться воспитанием ребенка в одиночестве, и Морган сосредоточился на ней с упорством наконечника сверла, медленно но неумолимо ввинчивающегося в толщу гранита.       – Вася не может быть один! – повторял он в пятьсот сорок третий раз. – Васе очень плохо одному. Ему нужен друг.       – Он крыса, и ему нужен корм! – в сердцах воскликнула Софи. – Он приходил к тебе, потому что ты вечно таскал для него еду.       Морган весь подобрался.       – Мама, ты не понимаешь, – сказал он, и в этих словах Софи послышалась не просто констатация факта, а неприкрытое оскорбление. – Он хочет любить кого-то, и чтобы кто-то любил его – он хочет семью. А еду он может и сам добыть.       Софи начинала все больше заводиться.       – Мало ли чего он хочет, – возмутилась она. – Нашу семью, ишь… Пусть пойдет и поищет себе другую, потому что я хочу семью без крыс!       – А я, – закричал Морган, – а я…       Он замолчал и вдруг хитро посмотрел на Софи.       – А я тогда буду пускать слизь, как папа, – выдал он.       «Ну, началось», – мысленно застонала Софи. Она не сомневалась, что рано или поздно это произойдет, и давно готовилась к этому моменту. Хаула было уже не перевоспитать, но ребенку она сразу собиралась объяснить, что никаких проблем слизь не решает.       – Давай, пускай, – сказала она спокойно.       Морган слегка удивился такой реакции, а Софи сходила в кладовку, взяла ведро, совок и вернулась обратно, чтобы сразу собирать зеленоватую ваксу.       – Хоть все тут залей, крыс у нас в доме не будет, – предупредила она.       Морган напрягся. Он зажмурился, стиснул кулаки и весь задрожал от каких-то внутренних усилий, но ни капли слизи выдавить из себя не смог. Немного отдохнув и отдышавшись, он натужился снова. Лицо его покраснело, из горла вырвался сдавленный хрип, но, как и прежде, это не принесло никакого результата. Софи даже стало его жаль – с таким отчаянием он оглядел свою одежду – совсем чистую, если не считать карманов, которые наверное как всегда были полны крошек от печенья.       – Хочу слизь! – заявил ребенок со злостью в голосе и топнул ногой. Он часто засопел и напрягся уже с каким-то остервенением.       Морган всегда был спокойным и рассудительным человеком. Ему не передались ни талант, ни склонность отца к эмоциональным представлениям, и Софи до самого последнего момента не могла сообразить, что происходит. И только когда ребенок вдруг открыл рот и завизжал, ее осенило: на ходячий замок надвигается настоящая полноценная детская истерика.       После общения со своими сестрами и мужем Софи стала крупнейшим специалистом по части истерик. Она ни на секунду не заподозрила, будто причиной взрыва послужила судьба несчастного Васи. Ничего подобного. Все дело было в том, что у Моргана не получилось добиться желаемого. Никакие его старания не увенчались успехом – провал, полный провал. К такому он не привык.       – Ааааа, – от детского крика чуть не заложило уши. – Слизь! Хочу тоже, тоже, тоже слизь!       И Софи, и кухонные пауки взирали на Моргана в полном изумлении, когда в потолок ударила струя молока. Сперва Софи даже не поняла, откуда она взялась, но вспомнила, что в том месте, где она возникла, минуту назад стояла здоровенная бутыль. Майкл с утра, как обычно, сходил на рынок и купил продуктов по составленному ею списку, в том числе и три пинты молока, которые сейчас были разлиты ровным слоем по всем поверхностям. Бутылка исчезла. По крайней мере в первое мгновение Софи показалось именно так. Но когда белые волны схлынули, выяснилось, что злополучный сосуд все это время оставался на столе, только он стал размером с наперсток.       Морган ничего не замечал, он продолжал вопить и топать ногами, а Софи почувствовал, как что-то больно прищемило ей пальцы. Она перевела взгляд вниз и увидела, что ведро, которое она все это время продолжала держать, тоже уменьшилось, и ее кисть почти перестала помещаться под ручкой. Она торопливо выдернула руку.       – Почему? – орал Морган. Он дергал себя за куртку и уже оторвал одну нижнюю пуговицу.       – Ты просто еще маленький, – попыталась успокоить его Софи. – Немного подрастешь, и у тебя обязательно получится.       От волнения она забыла, что слово «маленький» успокоить его никак не могло. Услышав такую обидную вещь, он только заревел еще громче:       – Я не маленький! Я…       Следующую его фразу заглушил грохот – один из кухонных шкафов разлетелся на куски. Сам он уменьшился, а все его содержимое – нет, и внутреннее давление выломало его стенки и выбросило их в разные стороны. Банки раскатились, кульки рассыпались, что-то разбилось, а крышку на жестянке с сухим горохом сорвало, и горошины, как заряд дроби, ударили в металлическую плиту.       – Морган, остановись! – закричала Софи, но он и сам уже замолчал, с ужасом глядя на поломанные вещи.       Гвозди в стене уменьшились все разом, и висящие на них тяжелые сковороды рухнули вниз.       – Я... я не хотел, – сказал Морган испуганно, и в этот момент уменьшилось окно. Сам оконный проем и деревянная рама сжались, а стекло, оставшееся прежним, от напряжения взорвалось. Осколки смертельным ураганом пронеслись по всей кухне и вонзились в противоположную стену. У Софи ноги подогнулись, когда она поняла, что было бы, окажись они с Морганом на их пути.       Она схватила ребенка и бросилась прочь из дома. За спиной у нее раздался скрежет сдвигающихся стен, еще какой-то хруст и стало темно – окно полностью схлопнулось.       Даже не заглянув в темную воющую гостиную, Софи вбежала в прихожую, а через секунду Кальцифер кометой влетел с улицы в дымоход. Здесь было еще светло, окно оставалось целым, и обезумевшие от страха пауки бились в него как мухи. Кальцифер разбил стекло, и они бросились на улицу, но едва первые несколько штук успели унести лапы, как и этот проход закрылся. Дневной свет исчез, стремительно уменьшающаяся комната осталась освещенной лишь демоном.       Сперва он метнулся было вверх, пытаясь удержать сдвигающиеся балки, но их стягивала сила, ему неподвластная, и он занялся дверью.       Дверной проем уже давно начал сжиматься, но сама дверь – сосредоточение всей магии ходячего замка – не менялась, и ее заклинило намертво. Кальцифер ухватился за ручку и взвыл от натуги, но открыть не смог.       – Да что ты стоишь, помоги мне! – крикнул он Софи.       Чтобы помочь, Софи должна была выпустить Моргана, но это было невозможно. Она вдруг почувствовала, что руки ее не слушаются, они больше вообще ей не принадлежат – они держат ребенка и ничто, никакая сила не способна заставить ее разжать их. Это было глупо и нерационально, но она ничего не могла с собой поделать.       – Я не могу, – призналась она сквозь слезы.       – А, к чертям… – проревел демон и стал открывать рот.       Бесконечные две секунды он разевал пасть размером с очаг, а затем с размаху вонзил в дверь несколько десятков острых и длинных как спицы зубов. По полотну побежали тонкие голубые дорожки, высвечивая прежде незаметные символы и надписи – выжигая магию. Еще мгновенье – и дверь рассыпалась щепками.       Проем сразу одним скачком уменьшился вдвое, но Кальцифер растекся по всему его периметру, став ослепительно белым, и дальше он сжимался плавно, с трудом преодолевая сопротивление всемогущего огненного демона.       – Бегите, глупцы! – выдохнул он, и Софи с Морганом выскочили наружу, а за ними рекой хлынули пауки.       Демон держался сколько мог, и только когда последнее животное вылезло в отверстие размером с небольшую книгу, ходячий замок с хлопком исчез в облаке черного дыма.