Наизнанку

— Китнисс, Китнисс, проснись, проснись, проснись-проснись!       Прим скулит и повторяет страшные слова, как мантру. Они не могут, просто не могут потерять её сейчас. Они вообще не могут её потерять. Ни вчера, ни завтра, ни послезавтра. Прим не знает, как жить по-другому, без руки сестры на плече, без песен и разговоров, коих так много помнит их узкая кровать. Китнисс, она просто обязана проснуться.       И в сотый раз она не обманывает. Щурится и через силу улыбается, чуть окрепнув, ерошит рукой светлые волосы Прим, мол не волнуйся, я же в порядке. Но даже у Китнисс урчит в животе столь громко, что, кажется, это слышат жители соседней комнаты. Она не может скрывать, запирать ото всех реакции своего организма. Это просто физически невозможно, особенно, когда система моральной устойчивости дает сбой.       А Китнисс думала, что она сильная, всё выдержит. И отец не нужен, а мать хоть из дома выгоняй — толку от неё, пьяницы. Все же невзгоды преодолела бы. А теперь даже собственное тело кажется слишком шаткой опорой, что уж до остального мира. Стоишь на шатающейся стремянке: снесёт ветром или нет, пришибёт ли камнем прежде, чем успеешь долететь до гнезда, сможешь ли перекусить, чтобы снова не упасть в обморок? В этот раз она оступилась, ноги соскользнули со ступеней. Как и в прошлый, и в позапрошлый.       Китнисс пытается встать, но Прим безостановочно накладывает какие-то компрессы и припарки, источающие жуткую вонь. Какие-то травы, собранные на пыльной обочине у дороги — всё это старательно завёрнуто в отцовскую рубашку и примято тонкими руками. Кто-то до сих пор верит, что грязные листья земляники и папоротника помогут избежать изнеможения и, самое главное, голода.       Китнисс поднимается, чувствуя саднящую боль в плече. Так всегда бывает, когда падаешь с высоты собственного роста.       Сквозь грязные занавески в окно продирается вечерний свет, и их унылая коморка становится ещё более неприветливой. Своими размерами комнатушка напоминает шкаф, но Нарнией здесь и не пахнет. По углам выстроились длинные ряды бутылок, которые Прим не успевает прибирать за матерью и её пьяными гостями, вечно пользующимися бесхребетностью старшей Эвердин. К столу тонкими лапками прилипли мухи, где-то под полом елозит мышь, её писк протискивается в комнату свозь дыры в рябом половике, проеденные молью.       Где-то на скрипучей раскладушке похрапывает мать. И произнести противно. Никакая она им не мать! Суррогат, подделка с бездонной чашей для алкоголя внутри. После того, как отца не стало, она вообще забыла, что где-то на другой стороне комнаты живут её дочери. Кто такие, зачем они трогают её бутылки?       Китнисс успокаивает сестру, а затем выходит из каморки, прежде чем успевает придумать план действий. Что, куда идти. Все заведения в захудалом городишке закрываются с такой быстротой, что устроиться куда-то той же уборщицей просто невозможно. Тем более, если ты из неблагоустроенного района, известного своими карманниками и пройдохами. И никто не станет делать для тебя исключений, ты не особенная, и тебя вместе со всеми запихают в прокрустово ложе. И не надейся.       Может, пойти к мальчику-с-хлебом, что живёт на углу? Китнисс видит в этом последний приют. Унизиться перед добреньким сыном местного предпринимателя, пойти в Каноссу ради своей семьи. Была бы эта семья: три калеки. У мальчика-с-хлебом слишком много таких вот девочек-без-хлеба, что, как голодные кошки, каждый день приходят к своему кормильцу и ластятся около порога. Эвердин там ничего не светит: попрошаек скоро крысиным ядом травить начнут, если уже этого не сделали.       На тёмной лестнице Китнисс снова спотыкается о бутылки, оставленные матерью и другими жильцами коммуналки. Воняет куревом и самогоном, что старательно производит и продаёт пьяница из седьмой комнаты. Откуда-то из пятой доносятся несвязные речи местных алкашей. Китнисс на всякий случай запирает дверь своей комнаты. — Китнисс, деточка, пойди сюда, дорогу-у-уша! Кис-кис-кис, я дам тебе колбаски. Мяу-мяу, киса.       Пьяный гогот становится громче, и девушка спешно выбегает на улицу. Она когда-нибудь увезёт сестру отсюда. Только бы продержаться до совершеннолетия, тогда можно будет оформить опекунство над Прим. «Кто его тебе даст, голодранка!». Ничего, она добьётся. Главное, чтобы опять эти коршуны из опеки не нагрянули с проверкой, мать же провалит всё. Снова! На этот раз никто предупреждать не будет, заберут и поселят в приюте, запрут и свяжут по рукам и ногам. Ограничат свободу.       При выходе из подъезда Китнисс на полном ходу влетает в одного из работников опеки. Седая женщина сразу же узнаёт её. Улыбается. *** — Водки, пожалуйста.       Эффи поправляет съезжающий на нос дешёвый парик и вежливо улыбается человеку за стойкой. Манеры, манеры, манеры. Даже в чёртовой питейной, полной грязных и потных алкашей, она соблюдает правила хорошего тона, держит спину прямо и говорит хорошо поставленным голосом. Профессиональная привычка, от которой не избавиться, даже когда самой профессии уже давно нет.       По телевизору идёт футбол, время от времени сменяющийся выпусками новостей. Фанаты, насквозь пропахшие пивом и этим затхлым подвалом, радостно ревут, когда на экране появляется зелёное поле, и негодующе рычат при виде диктора местного телеканала. По новостям говорят об убийстве очередного чиновника или директора какого-то канала, не разберёшь. — Вы это слышали, слышали? Крейна убили! — Доворовался, урод. Да его борода больше моего дома стоит!       Эффи морщится и трёт глаза. Её выгнали неделю назад. Сначала директор долго и нудно извинялся перед ней и никак не мог дойти до сути. Всё мямлил и мямлил. После в разговор вступила очередная молоденькая пигалица, каблуком примявшая под себя бесхребетного начальника. Эффи никогда не симпатии к ней не испытывала, что, впрочем, было взаимно. У кого власть, тот и главный. Бряк выгнали неделю назад. С криками и скандалами, как последнюю собачонку, которая не желает выметаться из дома.       Оказывается, она уже слишком стара! «Пора отдохнуть от бешенного ритма» - так сказал тот подкаблучник. Нет, надо освободить место для других, более красивых, более молодых, с гладкой кожей и идеальным телом. А Эффи? Как много морщин на лице, все эти дешёвые парики выглядят неестественно. Что уж говорить о фигуре. Чем ближе старость, тем сильнее женщина толстеет. А как лицо жжёт и чешется от всей этой проклятой косметики, но если смыть, лучше не станет. Бесцветные глаза, почти остекленевшие, старческие пятна, выступающие на щеках и шее, разрезанный морщинами лоб и блёклые губы. Это не та Эффи, что покоряла сердца мужчин одним только взглядом, не та девушка, что блистала на подиумах и смеялась с витрин магазинов. — Хей, пташка, кто ж так пьёт!       Странного вида мужчина салютует ей полным стаканом, едва не падая лицом на барную стойку. Сальные патлы, запах перегара и мерзкие, грязные руки заставляют Эффи поморщиться. Ещё и рубашка грязная, будто этот пьяница спал прямо на земле. Ещё и пристаёт к ней. Каков нахал! — Мужчина, где ваши манеры? Сначала умойтесь, а потом к женщине обращайтесь.       А крепкий алкоголь уже слегка бьет в голову, слова теряют чёткость, словно она говорит с набитым ртом. Кажется, она сказала, что-то не то. Невежливо тыкать людей в их недостатки. — Ишь, какая дамочка попалась! Иди ты к чёрту, фифа.       На этом их недолгий разговор заканчивается. Мужлан с неприятным хрюканьем уваливается на барную стойку и начинает храпеть, чего Эффи даже в пьяном состоянии вынести не может и поэтому на нетвёрдых ногах выходит из бара. Сегодня с неё достаточно. Когда она падает, уже не понимая, зачем сегодня надела туфли на каблуках, никто не обращает на неё внимания. — Манеры, манеры, никто не поможет красивой женщине, попавшей в беду!       Но при взгляде на неё все видят только очередную пьяную старуху со съехавшим париком. ***       Энни не слышит того, что говорят ей медсестры, ведь сегодня к ней снова приходил Друг. Он скользил по стенам, смеялся, ероша волосы, и садился на кровать. Они говорили о многом, на все темы, которые только есть на свете: морские водоросли, поезда, розы, ракушки и рамки, что стоят на каминной полке, цветные карандаши и рыжие кошки, старушки и спелые яблоки... Он держал Кресту за руку и предано клялся никогда её не отпускать.       Энни думала, Энни боялась, что тогда, в прошлый раз, злые врачи прогнали Друга, что Он обиделся. Никому не нравится, когда твердят: "Его нет, ты его придумала". Неправда! Он живее, реальнее всех врачей и сестер вместе взятых. Они включают страшные машины, чтобы всех запугать, чтобы свести всех с ума. Друг рассказывает ей об этом, он говорит: "Не верь им, они хотят убить тебя, никому не верь".       Но всегда врачи оказываются сильней, и Энни не сопротивляется, когда ей в рот суют таблетки, ведь если она станет кричать и размахивать руками, то они сделают из неё Джоанну. Ту странную, страшную мумию, что сопит на соседней кровати, упёршись лысой макушкой в железные прутья. Только не её, только не в неё! Энни не хочет целыми днями лежать без движения, тупо пялясь в потолок, Энни не хочет эти страшные надрезы вокруг глаз, ведь тогда Друг больше не придёт, не придёт!       В комнату заводят какую-то брыкающуюся и кричащую девчонку. — Это тварина укусила Джима за щёку! — Веди сюда. Пусть полюбуется на Мейсон. Смотри, смотри, дорогуша! Хочешь стать такой же, как эта крошка? Зарубила свою семейку да ещё и вела себя плохо. Хочешь, хочешь?       Энни прячется под одеялом.