Тени прошлого

Сентябрь 2005 года Шкатулку я нашел на чердаке, когда отправился туда отнести старые стулья из бывшей комнаты Сириуса, переоборудованной теперь в детскую. Нашел под грудой книг на расшатанном и обшарпанном письменном столе из библиотеки, его на чердак отправили первым, как только мы с Джинни сюда въехали. Я очень хорошо помню тот миг: отлевитировал стулья на чердак, поставил их в угол, прошелся взад-вперед, просто так, без дела, присел передохнуть на подлокотник кресла у письменного стола и стал перебирать лежащие там книги. Под «Наиболее полной энциклопедией ядов», давно лишившейся обложки и изрядного количества страниц, я и нашел ее, шкатулку на витых бронзовых ножках с гладкой, кое-где поцарапанной крышкой. Повертел ее в руках, рассматривая, и вспомнил: она нашлась как раз в одном из ящиков этого самого стола. Мы еще долго проверяли ее на предмет черной магии, так ничего и не обнаружили, и я выбросил ее из головы. Теперь же мне вдруг припомнилась еще одна странность: мы тогда, сколь ни пытались, не смогли ее открыть. А впрочем, особого значения этому не придали, просто очередная бесполезная вещь. Я бездумно вертел шкатулку в руках и вдруг уколол палец о ржавый металлический замочек. Отставив шкатулку в сторону, я достал платок и приложил его к пальцу, надо же, укололся до крови. В этот самый момент я заметил, что шкатулка…открылась! Я догадался, что, видимо, она была запечатана магией крови, и открыть ее мог только я. Ну, или любой, кто связан со мной кровными узами, зависит от того, кто и как ее заклял. Сгорая от любопытства, словно маленький ребенок, дорвавшийся до запретных шоколадных конфет, я откинул крышку и принялся исследовать содержимое шкатулки. Первое, что мне попалось — это фотография, я взял ее в руки, и у меня перехватило дыхание. Со старого, помятого, судя по всему, разорванного и после склеенного снимка на меня смотрели юная, смеющаяся, вся словно светящаяся счастьем мама и… Снейп. Они сидели на скамейке в сквере или парке, мама склонила голову ему на плечо, а он, чуть повернувшись, смотрел не прямо в объектив, а на нее, губы его были плотно сжаты, словно он прятал улыбку, а взгляд был настороженным и в то же время чуть грустным. Я видел его таким — со взглядом, полным затаенной любви и нежности, — всего однажды. В тех самых воспоминаниях, что он отдал мне перед смертью. Я до сих пор помню то потрясение и боль, которые испытал, посмотрев их. Семь лет я считал этого человека врагом, трусом и предателем, не видя в упор даже явные доказательства обратного, а он оказался…храбрым, верным и любящим. Знаю, что сам я, может быть, как был, так и остался для него всего лишь несносным мальчишкой, гораздым только нарушать правила, но ради моей матери он боролся на нашей стороне и защищал меня. Несмотря на то, что в тот последний год все в Хогвартсе его ненавидели и готовы были убить. Конечно, он сам старался изо всех сил, чтобы никто не узнал его настоящего, не увидел, что он скрывал самое лучшее, что было у него в душе, как сказал некогда Дамблдор. Но, тем не менее, мне, уже не глупому первокурснику, а взрослому человеку было неимоверно жаль, что я не понял, каким был этот человек на самом деле. Когда в Визжащей хижине я стоял над ним, умирающим, уже в тот момент у меня почти не осталось ненависти к нему, хотя я еще не знал всей правды. А когда я посмотрел отданные мне воспоминания, то никакой ненависти не осталось вовсе, вместо нее пришло сожаление. И потом, с течением времени, когда я мысленно возвращался к событиям тех лет, это чувство во мне только крепло. Мне невообразимо жаль, что я не могу сказать ему всего этого, не могу извиниться за глупые выходки, как, например, с Омутом Памяти на пятом курсе, да и просто не могу поговорить с ним, расспросить его о маме. Ведь он же мог бы рассказать мне о ней, как никто другой… Может быть, и даже наверняка, он послал бы меня подальше вместе с моей жалостью и благодарностью и, наверное, по-своему был бы прав, но…проблема в том, что теперь — слишком поздно. Ему уже все равно. А мне остались одни лишь воспоминания. Я вздохнул и убрал фотографию обратно. Очевидно, шкатулка принадлежала маме, это была ее память о детстве и юности. Как она попала в дом Сириуса? Скорее всего, он сам и забрал ее в тот день, когда мои родители погибли, убрал в стол, а потом позабыл о ней. Я хотел сделать то же самое, закрыть ее, убрать в дальний ящик стола и, возможно, изредка доставать, вспоминая о маме, но любопытство пересилило, и я принялся изучать содержимое шкатулки дальше. Там обнаружились еще три фотографии: одна магловская, изображавшая маму и тетю Петунию — совсем еще малышек. Маме было примерно года три, она, капризно надув губки, сидела на коленях у старшей сестры. И две волшебных: свадебная фотография родителей, такая же, какая была у меня в альбоме, подаренном некогда Хагридом, и снимок отца, держащего на руках запеленатого младенца. Меня. Как всегда, когда я смотрю на старые фотографии родителей, меня охватило странное чувство: в очередной раз я понимаю, сердцем понимаю, не умом, что у меня была когда-то семья: мать, отец. Мы жили вместе в уютном доме и были счастливы, пока у нас не отняли наше счастье. Кроме фотографий в шкатулке я обнаружил еще два обручальных кольца и несколько писем. Против такого искушения устоять было трудно. У меня же от мамы осталась только та половина письма, которую когда-то я нашел здесь же, в этом доме. И именно благодаря ему я впервые понял и почувствовал тогда то, о чем только что говорил: мои родители действительно жили когда-то на этом свете. Почерк был мамин. Я с жадностью принялся за чтение: Мне нужно так много сказать тебе, Северус. И хотя это нелегко, я все же попытаюсь в очередной раз. Я ведь уже давно пишу тебе, но в последний момент или рву письма в клочки, или складываю в шкатулку. До лучших времен. Может быть, это глупо, но эти письма, тем не менее, помогают мне разобраться в том, что я на самом деле чувствую. Я не знаю, возможно, когда-нибудь я отправлю их тебе все сразу, чтобы ты прочитал и понял, наконец, почему я так поступила. Знаешь, Северус, сейчас я хочу быть предельно искренней с тобой. Я много думала в последнее время, и пришла к выводу, что мы опять погорячились. Как в тот раз, на пятом курсе, когда я от обиды и от гордости не хотела тебя прощать и разговаривать с тобой. А знаешь, я ведь тогда простила тебя уже на следующее утро. Пришла в Большой зал завтракать, увидела тебя и поняла, что сделала глупость, когда прогнала тебя. Я хотела с тобой поговорить, но ты сам стал меня избегать, и это вылилось в то, что мы потеряли уйму времени. Впрочем, об этом ты знаешь. Так вот, Сев, может быть, в этот раз мы тоже пошли на поводу у своей гордости? Хотя я по-прежнему злюсь на тебя за эту твою выходку, и ничего не могу с собой поделать. Честно говоря, лучше бы ты снова в пылу ссоры обозвал меня грязнокровкой. Или даже ударил. Я бы простила тебя за это, правда, простила. Но то, что ты подливал мне то зелье… Неужели ты не понимаешь, что это значит унизить человека, вонзить нож в спину?! Ведь ты же тем самым показал, что я сама, моя душа — тебе не нужна. Тебе было плевать на мои чувства, на мои мысли. Тебе от меня нужно было лишь одно, и ты желал это заполучить любой ценой. Но почему такой, Северус, почему?! Неужели тебе не достало смелости просто поговорить со мной, чтобы выяснить отношения? Ведь я тебя тогда уже простила за ту детскую ссору, я поверила, что ты сожалеешь. Неужели опаивать меня какой-то дрянью оказалось проще? Но ведь в этом случае ты получил бы не настоящие чувства, а подделку! Как же ты мог так поступить? Ты же все разрушил, Северус, понимаешь? Все, что было между нами. Я не могла больше верить тебе. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь простить тебя за это, возможно, должно пройти время. А может быть, нам действительно нужно просто поговорить и все выяснить, хоть я и не представляю, как ты можешь объяснить свой чудовищный поступок. Впрочем, я, наверное, не совсем права теперь, упрекая тебя в предательстве. Потому что я тоже не осталась в долгу и предала тебя. Так что теперь мы квиты. Я была слишком зла на тебя, поэтому я не сказала то важное, ради чего пришла тогда осенью, но не застала тебя дома и обнаружила твой обман. Так вот, я пришла сказать, что беременна. И ребенок, которого я родила, мальчик, которого все мы сейчас бережем и защищаем, мой маленький Гарри — твой сын. Моему мужу все известно, и это он решил, что пусть пока все считают мальчика его ребенком. Чтобы ни у кого не было сомнений, мы провели ритуал Признания наследника, им некогда пользовались неверные жены и просто те, кто хотел сохранить тайну усыновления, чтобы ребенок внешне был похож на приемных родителей. Джеймс сказал, что так будет лучше, чтобы до поры до времени ни у кого не возникало вопросов. Он согласился воспитывать его, как своего родного ребенка, принял его, хотя я и вижу, что ему трудно это дается. Он считает, что, несмотря ни на что, я не имею права скрывать от тебя правду. И чем дальше, тем больше я понимаю, что он прав. Северус, я не знаю, что с нами будет завтра. Могу сказать лишь одно, я сделаю все, чтобы наш сын выжил. А потом, если буду жива, то сама во всем признаюсь. Я хочу сказать это тебе, глядя в глаза, пусть мне и будет нелегко. Если нет, то попрошу кого-нибудь из близких переслать тебе это письмо. И, может быть, на этот раз ты не будешь таким упрямым непримиримым дураком, как я, и простишь меня… Лили. 24 октября 1981. — Гарри! Гарри, ты здесь? — я вздрогнул и повернулся на звук открывавшейся входной двери. — Я тебя везде обыскалась, — Джинни, запыхавшись, подошла ко мне, — обед стынет. Гарри? Гарри, что с тобой? — она тронула меня за плечо. Я молча, ни в силах произнести ни слова, протянул ей пожелтевший от времени листок, исписанный аккуратным почерком моей матери.