Nightcall

      Кремень вот уже несколько минут не сводит глаз с Освальд. Она сидит на соседней койке в обнимку с Наггетсом и делает вид, что не замечает этого, однако время от времени ее взгляд мельком обращается в его сторону. Ей неуютно, судя по неспокойным пальцам, выстукивающим по животу малыша незатейливую дробь.       – Что? – наконец спрашивает девчонка, когда Кремень вздыхает слишком громко.       – Ты загубишь нам все показатели... Кроме стрельбы, для этого у нас есть Зомби.       Танк прыскает в кулак, а Чашка улыбается, предчувствуя конфликт.       – У тебя есть какие-то предложения?       Кремень смотрит на меня с нескрываемой враждебностью. Неужели трудно понять, что мне, как и ему, не нравится такой расклад, где я командир группы? Я не просил ответственности за семерых, – а теперь восьмерых, – таких же потерянных, запутавшихся и озлобленных детях, как я сам.       – Ты командир, – говорит Кремень. – У тебя должны быть идеи, как нам не погрязнуть в дерьме.       Сжав зубы, я принимаю тот факт, что он прав. Чертовски прав! Но я не командир: я не хотел им быть, не хочу им быть и не стремлюсь стать сержантом после выпуска. Меня назначили из-за моей же глупости, назначили потому, что я осмелился открыть рот и защитить сопляка, который ко мне никакого отношения не имел.       – Ну что, командир Зомби? – Кремень саркастично усмехается. – Есть идеи по спасению пятьдесят третьей группы из полной задницы?       – Освальд, встань!       Я не смотрю на нее, потому что мне абсолютно плевать, как она себя чувствует сейчас, о чем думает и как смотрит на меня. Это между мной и Кремнем. Я смотрю на него, он смотрит на меня – молчаливый поединок: кто первый отведет взгляд, тот проиграет.       Койка скрипит, Наггетс что-то неразборчиво шепчет.       – Встань на колени.       – Что? – голос у девчонки растерянный, но она поймет меня. Потом.       Кремень усмехается, кривя губы.       – Встань на колени, – повторяю я, переведя взгляд на Освальд. Плевать, что я проиграл. Я выдумал тот поединок. – Это приказ, рядовой.       Она поджимает губы, смотря на меня, – проницательный взгляд бледно-голубых глаз, слишком знакомый. Я подавляю дрожь.       – Я научу тебя отжиматься на одной руке, – объясняю я, но, скорее, оправдываюсь.       Освальд кивает, я поднимаюсь с койки и помогаю ей принять правильную позицию. Когда ее здоровая рука дрожит от непривычной нагрузки, Кремень довольно громко усмехается. Девчонка не смотрит в его сторону – только строго перед собой, в серый бетонный пол. Но я вижу, как она прикусывает нижнюю губу. Ей тяжело. А я не знаю, что мне делать дальше. Меня учил Резник, а он не церемонился: на дрожащих руках я раз за разом отдирал тело от земли, борясь с желанием вскочить на ноги и врезать по рябой морде сержанта, заставив его заткнуть свой поганый рот. Тонны словесных помоев, которые он выливал на меня с каждым жимом, положительно сказывались на моих результатах и желании убить его, но с Освальд мне не хочется так поступать. Мне не хочется, чтобы она меня ненавидела. И ничего лучше, чем поддержать ее под животом, я не придумываю. Девчонка вздрагивает, когда я касаюсь ее. Сердцебиение Освальд учащается, отдаваясь в моей ладони, и я сглатываю.       – Ты должна сохранять баланс. Не отводи локоть в сторону, сгибай его вдоль корпуса.       Она старается делать, как я говорю. Ее рука дрожит, и я думаю, что стоило начать с отжиманий у стены. Приходится постоянно контролировать ситуацию, чтобы девчонка не упала на пол, придавив телом больную руку. Освальд не должна прохлаждаться в больничном блоке, позволяя мне тянуть группу на дно стрелковой таблицы.       – Подбери задницу! Не отклячивай ее так, – ржет Кремень.       – Ты. За мою задницу. Не беспокойся, – цедит сквозь зубы девчонка, с трудом опускаясь на руке в третий раз. Однако я чувствую, – а затем вижу, – как она пытается выпрямиться. И в следующую секунду мне приходится ловить ее, не давая рухнуть на пол.       – Ты придуриваешься! – грозно возникает вдруг Чашка, пока я помогаю Освальд сесть на колени. – Это не сложнее, чем на двух!       – Так попробуй, – говорю я, мягко поддерживая девчонку за талию, пока она не отстраняет мои руки.       – Давай, Чашка, покажи, как надо! – сквозь смех выдает Танк.       Она хмуро смотрит на него, а затем слезает со своей койки и идет к нам.       – Если я смогу, – а я смогу! – Освальд будет заправлять мою постель неделю!       Кремень ржет в голос, его подхватывает Танк. Чашка зло зыркает на них, а затем принимает позу для отжиманий. Освальд несказанно везет, что мелкой плохо удается держать равновесие на одной руке с непривычки, и она плашмя падает на бетонный пол. Кремень с Танком продолжают ржать, но теперь их подхватывают Дамбо и Умпа со своими смешками. Чашка дуется и швыряет в Танка своим ботинком, попадая в стену в нескольких сантиметрах от его лица.       – За это в половину урезается рацион, – напоминаю я.       Я не собираюсь доносить на нее Резнику, но не потому что Танк заслужил, – Чашка не должна забывать, что у всякого проступка здесь есть своя цена и что в отсутствие сержанта главный здесь я.       Она издает какой-то странный звук, похожий не то на писк, не то на рык, и, молниеносно вскочив с места, скрывается в душевой, хлопая дверью. Кремень усмехается.       – Я поговорю, – не то спрашивает, не то утверждает Освальд. Я киваю, и она поднимается, оперевшись о мое плечо.       Когда девчонка закрывает за собой дверь в душевую, в бараке наступает тишина. Я перевожу взгляд на Наггетса, он хмурится, сложив руки на груди. Наверное, ревнует Освальд к Чашке.       – Сочувствую, Зомби, – говорит Кремень. – Теперь на тебе не один беспомощный малыш, а целых два; причем второй довольно увесистый.       Танк хихикает, Кремень же серьезно смотрит на меня. Он, как любой настоящий командир, беспокоится за свою группу. Возможно, Кремень знает, что нам делать, но не скажет, потому что теперь это моя забота, а он все еще зол на меня.       – Она не безнадежна, – доказывают я, в большей мере, себе. – Она хорошо стреляет, бегает, вроде, быстро, мешает только боль в руке...       – Но боль никуда не деть, – прерывает Кремень. – Придется следить за ней и подстраховывать на "выживании", на рукопашном – пусть уворачивается и изводит противника...       – Полоса препятствий?       – Будешь с ней заниматься, потому что больше вариантов я не вижу. Ей в любом случае придется нелегко, так научи ее правильно использовать здоровую руку и ноги.       Я киваю. Кремень часто бывает зазнавшимся придурком, однако он отличный лидер, в отличии от меня.       Дверь в душевую открывается с нехарактерным для лагеря "Приют" звонким смехом. Чашка смеется, хотя ее глаза и нос красные от слез, а Освальд тепло улыбается ей. Не знаю, что она сказала мелкой, но это определенно помогло.       – Т-ты об-обещаешь? – сквозь смех спрашивает Чашка, Освальд кивает.       Мне хочется узнать, что она обещала мелкой, но свет гаснет, и все расходятся по своим койкам.       После молитвы с Наггетсом проходит какое-то время. Может, около часа или полтора, потому что никто из ребят уже не ворочается. Я слышу лишь мирное сопение, доносящееся с разных сторон, и тихое рваное бормотание Умпы, который как всегда изловчился переесть за ужином. Но я не могу уснуть, и дело даже не в том, что счет кусочков, на которые исполосовала Резника М-67*, больше не усыпляет меня. Я ловлю себя на том, что беспокоюсь за наши результаты. И все из-за Кремня. Если мы хотим выпуститься в ноябре, то нам нужно быть лучше остальных, во всем, а сейчас мы занимаем, мягко говоря, не лучшие позиции. В этом есть моя вина: в какой еще группе командир не может попасть по мишени? На кого еще, кроме меня, не действует теория вероятностей, и кто еще из тридцати попыток попадает по мишени, при лучшем раскладе, только четыре или пять раз?       Где-то далеко, словно на другом конце бесконечной темноты, тяжело вздыхает Освальд. И я уверен, что это она – дыхание слишком мягкое. Не знаю зачем, но я спрашиваю:       – Спишь?       Она отвечает не сразу, заставив меня несколько раз пожалеть о том, что я вообще открыл рот.       – Не стоит переговариваться через полбункера.       Освальд права, хотя даже не в курсе, что мы когда-то для себя решили, мол, казармы прослушиваются, и Резник постоянно держит нас под наблюдением, ждет, когда мы нарушим правила, чтобы устроить выволочку.       Не знаю, что сегодня за день, но он явно как-то влияет на всех. Сначала, ближе к утру, Освальд нарушила правила, сидя в душевой во время отбоя. Потом Чашка со своим ботинком. А теперь я. Раньше Зомби бы ни за что не поднялся с койки после отбоя и не пошел на ощупь сквозь плотную полутьму к койке одногруппника, а тем более девчонки. Раньше... Боже, что я делаю? Если Резник узнает, то меньшее, что мне грозит, – это публичное унижение и наряд по чистке картошки. Зомби не делает опрометчивых шагов, это больше похоже на Бена Пэриша.       – Ты чего? – ошарашено шепчет она, когда ее матрас прогибается под моим весом.       – Просто...       – Просто?       – Просто.       Я не вижу лица Освальд, но слышу, как она дышит: короткие и рваные вдохи и длинные выдохи. Нервничает. Я, как ни странно, тоже.       В бараке холодно, но я не прошу ее пустить меня под одеяло, потому что это абсурд.       – О чем говорила с Чашкой?       – Девчачьи секреты, – неохотно бубнит девчонка в ответ.       Тишина. Умпа просит Дамбо не трогать его картошку, Кремень переворачивается на другой бок.       – Где ты научилась стрелять?       – Я говорила.       – Я забыл.       Освальд ерзает, шурша одеялом, а затем я чувствую ее еле теплую ладонь у щеки.       – Здесь, – она касается пальцем моего виска, – у меня ответов нет. Мышечная память, наверное.       Отлично.       – Есть предположения – откуда такие навыки?       Девчонка легко усмехается и убирает руку от моего лица.       – У всех отбой, Зомби, и ты не исключение, – шепчет она.       Освальд точь-в-точь повторяет мои слова, сказанные ей прошлой ночью. А еще, кажется, она не настроена на разговоры. Ее голос очень тихий и сонный.       Я чувствую, что замерзаю, и складываю ледяные ладони под щекой, надеясь хоть немного согреть пальцы. Освальд молчит, не прогоняет меня. Я слышу, как она размерено дышит.       – Мне холодно, – шепчу я.       – М-м-м. Мне пустить тебя под одеяло?       – А ты можешь?       – Нет.       – А как же сострадание?       – Зомби, иди спать.       – Я волнуюсь за результаты.       – Не волнуйся. Особенно сейчас. Сейчас надо спать.       – Ты мне должна полчаса сна за прошлую ночь, так что не думай засыпать.       – В мои полчаса мы молчали, Зомби, – недовольно бормочет она. – Ты можешь лежать тут сколько захочешь, но только молча.       А я не хочу лежать молча. Не знаю, почему, но мне хочется поговорить с ней. Узнать о ней больше. Узнать о ней хоть что-то. Узнать о ее серебряной цепочке или обещании сестры. Я чувствую себя таким же приставучим, как Наггетс.       – Освальд?       – М-м-м?       – Что с тобой вчера было?       – В каком смысле?       – Ночью, в душевой.       – Устала из-за Резника и всего... Со всеми бывает.       Она всячески заминает разговор, а я жду полных ответов.       – Но сегодня ты в порядке, хотя Резник орал больше вчерашнего...       – Зомби, что ты хочешь?       – Узнать тебя, – отвечаю я и чувствую себя таким Беном Пэришем, что Зомби хочется позвать сюда сержанта, чтобы тот выбил из меня всю дурь.       Освальд молчит, и мне начинает казаться, что она заснула.       – Освальд-д? – зову я, чувствуя, как от холода начинают стучать зубы.       – Что ты хочешь узнать?       – Ч-что не д-дает тебе сломаться?       Она тяжело вздыхает. Койка скрипит, и я чувствую, как что-то подо мной натягивается.       – Дай.       Я приподнимаюсь, позволяя ей забрать одеяло. Нагретый матрас слишком резко и неприятно контрастирует с ледяным воздухом барака, заставляя меня покрыться мурашками. И я думаю, что стоило прихватить с собой что-нибудь, а не идти в одной тонкой растянутой майке и холодных штанах. В этот же момент Освальд кое-как набрасывает на меня одеяло.       – Это ненадолго. И без рук. Хватит с тебя увиденного.       Я киваю, а потом думаю, что она не увидит этого, и согласно мычу, накрываясь получше. А я ведь и правда видел ее голой. Но это не имеет значения, я все равно не думаю о ней в этом смысле. Кажется...       Я сую руки под подушку. Освальд шипит.       – У тебя пальцы ледяные!       Я чувствую, как ее теплая ладонь сжимает мои сложенные.       – Дурак, заболеешь же, – бормочет она.       – За что ты держишься, Освальд?       – За то же, что и остальные. Семья, – девчонка тянет мои руки из-под подушки и подносит к губам, обжигая ледяные пальцы горячим дыханием. – Вош отдал мне их фотографию, которую нашли вместе со мной. Я ее тебе покажу как-нибудь, если захочешь.       – Ладно.       И опять тишина. Она мирно дышит, обдавая мои пальцы теплым дыханием. Кажется, что мои руки меньше чем в дюйме от ее губ. Стоит шевельнуть пальцами, и я коснусь их.       – Я буду заниматься с тобой, чтобы ты не провалила отборочные: полоса препятствий, бег...       Освальд согласно мычит.       – Помогу со стрельбой, – едва произносит она.       – Хорошо.       Мне на какое-то мгновение кажется, что если я обниму ее, то все тревоги уйдут, исчезнут чертовы пришельцы, отступит Апокалипсис, и Вселенная сузится до пределов этого бункера. Но я не делаю этого.