Бесконечная игра

POV Джин

Когда планолёт приземляется, сердце на миг замирает. Я ещё наверняка не знаю, что увижу всего минуту спустя, но точно уверена, что я к этому не готова. И только уверенные шаги отца рядом – он в самый последний момент присоединился к нашей группе – не дают мне забиться в истерике. Искоса поглядываю на него, не в силах скрыть свой интерес: трижды в своей жизни он покидал Двенадцатый с уверенностью, что никогда сюда не вернётся, но вот он снова здесь. Знать бы, какие чувства сейчас живут в его сердце, но папа выглядит отстранённым и сосредоточенным, и это то, что он хочет показать – всё остальное надёжно скрыто в глубинах его души. Две недели после бомбардировки Дистрикта-12 пролетели слишком стремительно: нескончаемые военные советы, примерки и последние штрихи в моём «официальном» костюме, тренировки и бессчётные инструктажи. И вот мы здесь, но чувство нереальности происходящего не покидает меня, даже когда из-под ног доносится противный, режущий ухо хруст. Камень это или человеческая кость, я не знаю, и боюсь опустить взгляд, чтобы не растерять остатки самообладания. Рядом, из последних сил сдерживая свою ярость и боль, сопит Кит, чуть позади раздаются шаги Ивена, а за ним, сверх всякой меры нагруженная аппаратурой, грузно топает наша съёмочная группа. Идея ролика в разорённом гнезде Сойки-пересмешницы принадлежит Плутарху, но, если бы не Кассия, я бы ни за что не согласилась. Эта женщина обладает поистине мистическим даром убеждения, кажется, она играючи переспорит и саму непреклонную Альму Койн. Вот и моя решимость не видеть того, что Сноу сотворил с Двенадцатым, пала под её ненавязчивыми уговорами. Вообще-то Кассия мне нравится – единственная из тех, кто занимает хоть какое-то положение в Тринадцатом. Должно быть, это потому, что она одна относится к нам с Ивеном не как к неразумным детям, а как к полноправным членам революционного штаба, больше того – движущей силе восстания. Она всякий раз подчёркивает важность нашего присутствия и участия в тех роликах, что уже отсняты и запущены в отвоёванный у Капитолия эфир. Я сама едва бы вдохновилась нашими промо и наверняка бы не пошла умирать за те лозунги, что сама произношу, но люди отчего-то верят нам, и наши призывы находят отклики в их сердцах. То тут, то там вспыхивает пламя неповиновения, приходят вести о единичных столкновениях с миротворцами даже во Втором и Первом. Ещё немного – и революция развернётся в полную мощь, и во главе всего этого хаоса хотя бы для вида будем стоять мы. И эта несмелая вылазка – детская забава по сравнению с тем, что ждёт нас впереди – только первый звоночек той войны, что скоро загремит над нашими головами. Над Двенадцатым висит сизая удушающая пелена – пыль и пепел, неупокоившиеся души сотен безвинно погибших. Она размывает и без того жестоко покорёженные очертания строений, и я уже не могу вспомнить, где здесь улица, проулок или тот или иной магазин. Среди обугленных останков Города, где все дома стали до ужаса похожи один на другой, отчётливо угадывается только Дом Правосудия с его потрескавшимися колоннами да просторной трибуной, откуда девяносто пять лет подряд на смерть уходили подобные нам мальчишки и девчонки. Что стало с хрупкими, обветшалыми строениями Шлака, даже подумать страшно. Страшно и больно. Я в отчаянии хватаюсь за руку отца, ища поддержки, но он мягко высвобождает свою ладонь из моей и соединяет наши с Ивеном руки. Поднимаю на него недоумённый, подпитанный обидой взгляд, но папа лишь молча пожимает плечами и едва заметно кивает в сторону камер. Никто из нас не может поручиться за то, что ни одна из них до сих пор не включена, а это значит, что мне негоже разгуливать за руку с папой, когда рядом со мной парень, за которого я собиралась отдать свою жизнь на Играх. И взгляд отца отчётливо говорит: если затеяла игру, играй по правилам. Я одна несу ответственность за ту ложь, которой мы изо дня в день кормим сотни людей в Тринадцатом и по другую сторону экрана, и лгать мне придётся до конца, пока эта война не будет выиграна. Ивен не теряется, только крепче сжимает мою ладонь, глядя прямо перед собой. Конечно, ему сейчас не легче, чем мне, папе или Киту. Замечаю, что он старается не смотреть туда, где угадываются руины Шлака, но волей-неволей его взгляд всё же обращается в ту сторону. В Шлаке люди живут беднее, но сплочённее, и, наверняка, у него там были друзья и соседи, с которыми семья Сенс тоже делилась своими радостями и бедами. Живые люди – а теперь от них только и осталось, что горстка пепла и воспоминания. Солдаты, охраняющие нас, зорко всматриваются в подёрнутое дымкой пространство, пытаясь разглядеть грозящие нам опасности. Среди них и Уна Райс, девушка, с которой мы познакомились в самом начале жизни в Тринадцатом. Вся её семья – мать, отец, двое старших братьев – военные, но она с автоматом смотрится совершенно нелепо. Впрочем, Киту, кажется, плевать на то, как она выглядит с оружием и в тяжёлом обмундировании: брат то и дело оборачивается, будто это он охраняет её, а не наоборот. Нам самим в этой вылазке не полагается и ножа, будто мы не такие же бунтовщики, а преступники, которые в любой момент могут обратить это оружие против солдат. Вся надежда на спасение в случае чего возложена на плечи наших телохранителей, да на крошечную таблетку «морника», вшитую в кармашек на предплечье. Это последнее средство, после которого уже не будет ничего, но и оно лучше, чем капитолийский плен. Стараюсь не думать о том, что и такой исход возможен, пытаюсь отвлечься, но окружающая обстановка мало располагает к поднятию настроения. - Начнём с Дома Правосудия или с Деревни Победителей? – голос Рейи, нашего режиссёра, звучащий слишком пронзительно в траурной тишине, заставляет меня буквально подскочить на месте. Едва ли я когда-нибудь привыкну к её высоким, с визгливыми нотками, интонациям, как и к диковинной причёске – сумасшедшему переплетению рыжих кос, таких ярких, что они кажутся неестественными. Я бы и подумала, что она красит волосы, если бы не знала, что в Дистрикте-13 такие излишки, как краска для волос, под строжайшим запретом. Дело в том, что отец Рейи – солдат Тринадцатого, но мать – беглая капитолийка, принесшая с собой в бункеры своего нового дома столичную экстравагантность. Джордан, оператор, обводит взглядом хмурый Двенадцатый под хмурым небом и раздосадовано морщится. - Мне всё равно, - бросает он. – Эта экспедиция под твоим началом, помнишь? Рейя хмурится, теребит коммуникатор на запястье. Она заметно волнуется: это её первое задание, которое действительно чего-то стоит, и если она его провалит, хорошо, если обойдётся без наказания. - Тогда с Дома Правосудия, - командует она, и вся компания семенит в ту сторону, где торчат наполовину обрушенные колонны. Нам всего-то и нужно, что пересечь площадь, на которой мы столько раз выстраивались под палящим солнцем или мелким дождём в ожидании появления новых трибутов Двенадцатого, но сделать это труднее, чем кажется. Солдаты чертыхаются, когда им приходится перелазить через бетонные плиты и каменные глыбы, которые ещё недавно были чьим-то домом, чьей-то жизнью. Глядя на них, я даже начинаю завидовать им: их всю жизнь готовили к чему-то подобному, к войне, разрушениям, лишениям, ведь они росли вместе с Революцией, а теперь вместе с нею вышли на финишную прямую. Для нас же, чьим домом ещё недавно был Дистрикт-12, каждый шаг – острый нож в самое сердце, отравленный шип, яд, расползающийся по венам. Я не могу подумать, что под ногами противно хрустят чьи-то останки, и, может, я даже знала этого человека, но горькие мысли упрямо лезут в голову. Знала, конечно, знала. И убила, не моргнув глазом, предпочтя каждой из этих жизней жизнь своих родных. Имела ли я право так поступать? Едва ли. Могла ли я поступить иначе? Проще было умереть. Кажется, я начисто лишусь рассудка к концу этого пути, и только рука Ивена, крепко, почти до боли, сжимающая мою ладонь, не даёт окончательно погрузиться в беспросветное безумие. Оглядываюсь на брата и вижу, как он бледнеет с каждым шагом и старается держаться ближе к папе, как будто его близость может превратить весь этот ужас, окружающий нас, в страшную сказку. Когда мы были маленькими, папе удавалось прогнать дурные сны, заменить их лёгкой сказкой, но то, что предстало перед нами теперь, не подчиняется даже и ему. Рейя заставляет нас взобраться на трибуну, а папа обеспокоенно следит за каждым нашим шагом, словно боясь, что потрескавшийся камень вот-вот разверзнется под нашими ногами. Рейя командует, чтобы мы взялись за руки, и удовлетворённо кивает, когда видит, что наши пальцы и без её наставлений крепко переплетены. Она уточняет, помним ли мы текст речи, заготовленный специально для нас аккуратными клерками Тринадцатого. Туман в голове мешает мыслить чётко, и ни о каких заученных словах не может идти и речи, но мы всё равно киваем. Больше всего сейчас хочется убраться отсюда и никогда не возвращаться, а в голову упорно лезут воспоминания о Жатве. Тогда стоял тёплый погожий денёк, и солнечные зайчики ласково касались молодой зелёной листвы; сейчас же все деревья в Двенадцатом обгорели, листья обратились в пыль, а солнце не смеет осветить общую могилу, которой стал наш дистрикт. Но я помню, как стояла здесь же рядом с Ивеном, и как наши руки соприкоснулись в коротком обязательном рукопожатии. Я помню менторов, которых уже нет в живых, и Ирму, яркую, словно райская пташка. А ещё я помню, как она плакала и молила о пощаде до последнего… - Я не могу, - шепчу я еле слышно. Никто не обращает внимания на мои слова, только папа, словно почувствовав их, поднимается к нам на трибуну. - Можно? – настойчивым движением он размыкает наши ладони и отводит меня чуть в сторону от Ивена. – Что ты себе думаешь, Джин? Закрываю глаза, делаю глубокий вдох, но дрожь всё ещё колотит меня, когда я поднимаю веки. - Я не смогу сказать то, чего они хотят. Я вообще не могу думать ни о чём, кроме как о тех людях, и ещё о Жатве… Что они знают обо всём этом? – выдыхаю я, понимая, что мне никогда не рассказать о той боли и ярости, которую я испытываю. Нет таких слов, чтобы могли передать мои чувства. А иначе стоит ли вообще говорить? – Ты бы смог? Он тяжело вздыхает, прикрывает глаза, будто погружаясь на миг в своё прошлое. И тут я понимаю: он бы смог. Собственно, он так и поступил, когда на всю страну признался маме в любви, а потом – в том, что они поженились. Но у меня нет папиного красноречия. - Может, попросить Кита? – взглядом отыскиваю брата среди серых фигур у подножия Дома Правосудия. - Это не выход, - папины губы трогает лёгкая, понимающая улыбка. – Ты можешь переложить эту ношу на плечи брата сейчас, но ты не сможешь поступать так всегда. Они этого не допустят. Они хотят, чтобы говорила ты. Ты – их символ, их Сойка-пересмешница, и они никогда не допустят того, чтобы ты оставалась в тени. Они– это люди, которым моя семья обязана жизнью. Койн, Плутарх, Кассия. Да каждый человек в Тринадцатом имеет право подойти и спросить, чем я отплатила им за оказанную мне услугу. И что есть слова в сравнении с тем, что они дали мне? - Я не смогу. Я всё забыла. - Прислушайся к тому, что говорит тебе сердце. Оно никогда не ошибается, - он ласково треплет меня по щеке и спрыгивает с трибуны, чуть припадая на покалеченную ногу. А я возвращаюсь на своё место и снова переплетаю пальцы с пальцами Ивена, а он ошарашено смотрит на меня. - Ты помнишь речь? – шепчет он. - Нет, - так же тихо отвечаю я. – Прислушайся к сердцу, - повторяю я папин совет. Уверена, если заглянуть в сердце Ивена, нужные слова отыщутся тотчас же. – Мы должны постараться. Если она заподозрит, что мы недостаточно выкладываемся, мы проторчим здесь до самого вечера… Чувствую, как вздрагивает парень: ему этого так же не хочется, как и мне. А, значит, мы должны дать Плутарху то, чего он от нас ждёт. - Ну что, вы готовы? – Рейя нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Видно, что ей тоже не по себе и хочется как можно скорее покинуть эту обитель горя и погибели. Мы должны постараться и ради неё. - Готовы, - за нас обоих отвечает Ивен. Когда зажигается красная лампочка на телекамере, я набираю в грудь побольше воздуха, но Ивен опережает меня. - Жители Панема! С вами говорю я, Ивен Сенс, победитель девяносто пятых Голодных Игр. Я говорю с вами из разрушенного Капитолием Дистрикта-12 – моей Родины, моего дома. Дистрикт лежит в руинах, никто не выжил, и каждый из вас должен приготовиться к тому, что следующий удар может быть нанесён по вашему дому, по вашей семье, по вам самим. Для Президента Сноу, для Капитолия ваши жизни не стоят ровным счётом ничего, как жизни трибутов до этого. И спокойствие, ощущение безопасности, которое, может быть, есть у вас сейчас, в любую минуту может обернуться грохотом бомб. Одно желание Капитолия, одно нажатие на кнопку – и вы мертвы. Им нет дела ни до кого из вас. Он останавливается, чтобы перевести дыхание, и, наверное, хочет сказать что-то ещё, но я опережаю его. - Но есть те, кто может помочь вам обрести самое ценное, что есть в жизни, - в тишине мой голос звучит неожиданно громко,- свободу. Есть те, кому не наплевать на ваши жизни. Они далеко, но готовы протянуть вам руку помощи, поддержать, научить…если будете готовы вы. Страх – единственное оружие Капитолия. Если вы перестанете бояться, вы сможете сделать шаг вперёд, стать свободными. Заклинаю вас: боритесь! Боритесь, как мы! Огонёк камеры гаснет, и я без сил опускаюсь на холодный бетон. Кажется, эта короткая речь выпила из меня все соки. Спустя всего мгновение Ивен садится рядом со мной, с усилием расцепляет наши пальцы и вымученно улыбается. - Как думаешь, годится? – шепчу я. На то, чтобы переснимать ролик, у меня нет никаких сил. - Надеюсь. Что дальше? Деревня Победителей? А Шлак? В Шлак мы пойдём? Вся краска сбегает с его лица при упоминании о многострадальном районе. Я пытаюсь понять, хочет он снова увидеть то место, где вырос, пусть и в руинах, или боится этого. А ещё я думаю о старой пекарне в городе, многолетнем оплоте семьи Мелларк, и гадаю, хочет ли папа посетить то, что осталось от неё. Я знаю, что в Деревне Победителей уцелел только наш дом – насмешка, напоминание о том, что все мы – куклы в неосторожных руках Капитолия. Я знаю, что не смогу взглянуть на руины дома тёти Прим или Хеймитча, как не смогу переступить границы кладбища и не увидеть среди ровных рядов надгробие младшей сестры. Наши сердца разорваны на кровоточащие клочки, и для каждого из них найдётся место в Дистрикте-12. Но я искренне надеюсь, что наша съёмочная группа смилостивится и не заставит нас собирать по пепелищу осколки наших душ. Кит поднимается к нам, обнимает меня за плечи, и дрожь, кажется, понемногу проходит. Я слежу за тем, что происходит внизу. Рейя выглядит довольной и решительной, но тут папа принимается её в чём-то убеждать. Девушка хмурится, вскидывает взгляд на нас, принимается спорить и бурно жестикулировать, но они говорят тихо, так что я не могу расслышать ни слова. В их разговор встревает Джордан и другой оператор, чьего имени я не знаю, и Нолан, командир охранного отряда. Пятнадцать минут я безуспешно пытаюсь понять, о чём они спорят, а потом отец поднимается на трибуну и рывком ставит меня на ноги. Парни непонимающе смотрят на него снизу вверх. - Поехали домой. Наш дом теперь в Тринадцатом, и к этому стоит привыкать. Кит и Ивен послушно поднимаются, спешат слезть с трибуны. Солдаты окружают нас, не убирая пальцев со спусковых крючков своих автоматов, а операторы водружают себе за спины свои камеры. Наш отряд пускается в обратный путь, только теперь неровный строй замыкает папа, то и дело оглядывающийся на удаляющиеся руины Города. Хочется окликнуть его, поторопить, но я запрещаю себе, понимая, что сейчас это ему нужно, как никому другому: вся его жизнь прошла здесь. Впиваюсь взглядом в спину идущей впереди Рейи, стараясь отогнать невесть откуда взявшееся чувство тревоги, неприятно зудящее под кожей. Когда впереди уже маячат очертания планолёта, я снова оглядываюсь и снова заставляю себя смолчать и отвернуться. Ему осталось каких-то несколько минут, чтобы попрощаться с тем, что осталось от его дома, и я не имею права лишать его их. Ужас царапает сердце, когда позади себя я слышу грохот обвалившихся камней.