POV Джин
Наверное, Восьмой пострадал больше других дистриктов, исключая, разве что, Дистрикт-12. Вот и сейчас, видимо, здесь совсем недавно отгремел бой – или бойня: кое-какие руины ещё дымятся, под ногами хрустко рассыпается щебень, битое стекло и металлические осколки снарядов. И над всем этим висит плотной пеленой вязко-траурная тишина; вокруг ни души: ни солдат, ни победителей или побеждённых, раненых, санитаров, убитых. Пусто и тихо, тянет гарью и чем-то отвратно-сладким. Может быть, такой запах у смерти? Наша охрана беспокойно вертит головами по сторонам, до хруста в пальцах сжимая автоматы. Видно, что им не по себе; кажется, что даже встреча лицом к лицу с миротворцами Капитолия порадовала бы их больше, чем эта мертвенная тишина. И только съёмочная группа кажется спокойной и собранной: Рейя и Джордан о чём-то сосредоточенно переговариваются в полголоса, а затем обращаются к Эвану – старшему над нашей группой на сегодня. Он внимательно выслушивает их и согласно кивает, а затем идёт к нам с Ивеном, застывшим посреди этого хаоса из пыли и пепла. - Сегодня вы снимаетесь в госпитале, - голос у него сухой, ломкий, безжизненный, но вполне соответствует внешности мужчины: Эван худой, жилистый, сухой и суровый, смуглая кожа плотно обтягивает мышцы, а чёрные крапинки угольной пыли даже спустя много лет напоминают о его принадлежности к Дистрикту-12. Вероятно, Эван самый первый беглец в Двенадцатом, может быть, даже во всём Панеме; он бежал задолго до нашего с Китом рождения, ещё даже до Игр, на которых победили родители. Он был из семьи Джамсон, они держали лавочку скобяного товара в Городе – он рассказал это нам во время одной из вылазок, но, когда мы с Китом спросили родителей об этой семье, они не смогли припомнить никого с этой фамилией. - В госпитале?! – ошарашено переспрашиваю я. – Но такого уговора не было… Мы должны были… - беспомощно смотрю на напарника, ища поддержки, но Ивен только пожимает плечами – он лучше меня научился подчиняться приказам. - Приказы Президента не обсуждаются, девочка, - он в упор смотрит на меня, и от этого взгляда мне становится жутковато. Госпиталь – это кровь, боль, смерть, это жуткий приторный запах гниющих заживо людей, мазей, повязок, ран и лекарств. Кажется, жуткий дух этого места простирается и сюда, хотя самого здания госпиталя и не видно. И я твёрдо знаю, что не вынесу этого зрелища. Едва ли кого-то способна вдохновить на подвиги смертельно бледная девочка, грохнувшаяся в обморок или исторгнувшая из себя свой скудный завтрак. Этого они хотят? - Я не пойду, - выдавливаю из себя, старясь, чтобы слова звучали твёрдо и непреклонно. – Я не хочу. Не могу. Я…я боюсь, - это не совсем так, но лучшего объяснения я дать им не могу. Впрочем, и это не устраивает Эвана: он, насупившись, шагает ко мне, в какой-то миг мне даже кажется, что он вот-вот ударит меня, чтобы привести в чувство. - Это война, а не прогулка, мисс Мелларк! – рявкает мужчина. Удивительно, что он не величает меня «миссис Сенс», когда все другие уже почти к этому привыкли. – Вы отправляетесь в госпиталь и точка. У нас есть два часа на всё, потом нас будут ждать в Тринадцатом. Солдаты окружают нас, ненавязчиво подталкивая на разбитую дорогу, струящуюся меж серых остовов домов, мгновенно из охраны превращаясь в конвой. Кит берёт мою ладонь в свою и коротко сжимает, подбадривая, но я всё равно не могу примириться с тем местом, куда нас ведут. Пытаюсь как-то подготовить себя, но здание, где расположился госпиталь, вырастает у нас на пути неожиданно быстро. Это огромный ангар, проржавевший насквозь, ощетинившийся осколками стекла в пустых рамах, гудящий, словно пчелиный улей, стонами раненых и больных, отрывистыми указаниями врачей, ласковыми увещеваниями медсестёр. Стоит нам ступить на порог, и нас тут же окатывает удушающая волна приторного смрада. Краем глаза замечаю, как Рейя прикрывает рот и нос носовым платком, словно тонкая ткань способна защитить её от этой вони. Но зрелище, открывшееся нашим глазам, оказывается ещё ужаснее, чем запах: десятки, нет, сотни людей лежат просто на голом бетонном полу, укрытые рваными одеялами и простынями. Сотни искажённых болью и страданием лиц, и никакой надежды ни в одних глазах. Видеть это выше моих сил, я бы охотно убежала отсюда, если бы не серая живая стена позади меня. Лица солдат Тринадцатого бесстрастны, а их руки всё так же крепко сжимают оружие, а потому путь у меня только один – вперёд. И я шагаю, а в следующий миг рядом со мной оказываются брат и Ивен. Мы не смотрим друг на друга, чтобы не увидеть ужас на лицах, и в том наше спасение. От группы врачей отделяется женщина в замызганном белом халате и почти съехавшей с тёмных волос белой косынке. - Пейлор, - просто представляется она, - а вы, должно быть, Джин Мелларк? – Пейлор приветливо улыбается мне, и мне не остаётся ничего другого, кроме как улыбнуться ей в ответ. - Да. Как поживаете, Пейлор? Я не успеваю вовремя прикусить язык и отчаянно краснею, понимая, какую ужасающе бестактную глупость только что сморозила. Интересно, засняли ли это Джордан и Рейя? Впрочем, Пейлор лишь смеётся в ответ. - Бывало и похуже, - но тут её лицо серьёзнеет: - Капитолий разрушил все более-менее пригодные для госпиталя здания. Это никуда не годится, - выплёвывает она, оглядывая ветхие стены ангара, - того и гляди рухнет нам на голову, но больше нам идти некуда. Она явно ждёт от меня чего-то большего, чем просто утешений, может быть, считает меня посланцем Койн. Неуверенно оглядываюсь на Эвана, но он хранит молчание, и я не решаюсь ничего обещать Пейлор. - Сколько у вас больных и раненых? - Много – у нас нет времени считать. Часть жителей эвакуировалась в другие дистрикты, кто-то ушёл с миротворцами, кого-то убили, но большая часть – здесь. Нам нужно эвакуировать этих, пока у нас не закончились лекарства, или пока Капитолий не вернулся, чтобы разрушить и этот ангар. Понимаете? Я киваю. Конечно, я понимаю, но на самом деле я так же беспомощна, как и она. Но я не могу оставить её совсем без надежды. - Я передам вашу просьбу Президенту, обязательно. Пейлор кивает, но по ней видно, что она ждала от меня большего. Наверное, теперь я должна пройти по рядам больных, побеседовать с кем-нибудь, подержать за руку, чтобы у Плутарха было достаточно материала для промо, но мои ноги словно к месту приросли. Но тут я ощущаю, что чья-то рука едва ощутимо тянет меня за рукав. Оборачиваюсь и вижу мальчишку лет десяти, у него перевязаны грудь и голова, но глаза горят живо и ярко. - Ты будешь сражаться за нас? – прямо спрашивает он. И мне не остаётся ничего другого, кроме как ответить: - Буду. И тут, словно они ждали этого слова, на один короткий миг прижавшись к губам, вверх взметаются десятки рук, как лучи многоликого солнца: три пальца подняты вверх, большой палец и мизинец прижаты к ладони – древний знак прощания в Двенадцатом. - Я буду…буду сражаться за нас, - шепчу я, изумлённо оглядывая этих людей. Впервые с момента, когда Плутарх Хэвенсби предложил мне роль Сойки-пересмешницы, я начинаю отождествлять себя с этими людьми. Нет больше «нас» и «их», нет больше тех, для кого война стала жизнью, и тех, для кого осталась картинкой на маленьком экране Рейи; впервые я понимаю, что война у нас у всех общая. И теперь я, кажется, готова к этой войне. По знаку Рейи мы отбываем так же неожиданно, как и нагрянули в госпиталь. Пейлор напоследок благодарит нас, а я обещаю замолвить за них словечко Койн. Женщина беспокойно оглядывается на пустующие руины, и, следя за ней взглядом, я тоже различаю три крошечных чёрных точки на сером от пепла небе. Остаётся лишь надеяться, что это птицы, а не планолёты Капитолия. Мы возвращаемся к нашему планолёту той же дорогой, что и пришли, рассаживаемся по своим местам. Я уже почти готова поделиться своим воодушевлением с братом и напарником, когда Эван произносит слова, которые снова рушат всю мою решимость: - Плутарх будет доволен. Полёт проходит в тягостном молчании – мы вынесли из Восьмого слишком мало хороших воспоминаний. Больше всего на свете я мечтаю сейчас забыться сном без сновидений, но, едва мы успеваем ступить на бетонированный пол ангара, как Эван, прислушавшись к коммуникатору, командует: - В Штаб. Срочно. Это относится только к нам с Ивеном, поэтому мы с тоской наблюдаем за тем, как наша команда отправляется отдыхать, а сами лишь ускоряем шаг. Даже Кит сегодня не нужен им. Только мы. - Даже пыль смыть не дадут, - недовольно бормочет Ивен, но послушно шагает вперёд. Что я могу сказать? Лишь согласно пожимаю плечами: мне тоже нестерпимо хочется под душ, смыть пепел Дистрикта-8 и сладковатый запах гнили, которым я, кажется, пропиталась насквозь. Но я тоже послушно шагаю вперёд. Стоит нам переступить порог Штаба, как к нам поворачивается Койн. - У нас послание от Сноу. У меня болезненно сжимается сердце, потому что послания Сноу – это всегда огонь, трупы и боль, запечатлённые на киноплёнку. А сегодня этого у меня было слишком много на самом деле, чтобы ещё и на экране видеть подобное. Неужели у этой женщины вместо сердца коммуникатор? Но, к моему несказанному облегчению, на экране не появляется картина бомбардировки очередного дистрикта, когда Президент нажимает на кнопку пульта. Сперва перед нашими глазами величественно проплывает белоснежный герб Панема, затем появляются мужчина и женщина, одетые в слепяще-белые костюмы. У мужчины золотые волосы и глаза удивительного цвета – таким в детских книжках рисуют море, а у женщины прямые тёмные волосы до плеч и вызов в блестящих глазах. Они выглядят чуть старше моих родителей, а их лица кажутся мне знакомыми, только я не могу точно припомнить, где я их видела. Когда они начинают говорить, мне кажется, что и эти слова я тоже уже где-то слышала. И лишь когда Ивен рядом прыскает в кулак, до меня доходит, что, в сущности, они говорят то же, что и мы в своих обычных роликах, только «Дистрикт-13» в их речи заменён на «Капитолий». Они призывают людей одуматься и вернуться под крыло Сноу. Они изобличают нас во вранье, неискренности, лицемерии, а Койн – в жестокости, бездушии и том, что она бездумно играет жизнями людей. Что ж, может быть, что-то в их словах правда, и мы могли бы согласиться с этим, если бы на них не была надета форма Капитолия. Запись заканчивается, экран гаснет. Когда Койн поворачивается к немногочисленным зрителям, её губы изогнуты в кривой, но весёлой улыбке. Странно, что она может вот так улыбаться после того, как ей в лицо бросили такие слова. Пусть даже враги. - Нас нашим же оружием, - бросает она Плутарху. – Каково?! Хэвенсби только кисло улыбается. Я тяну его за рукав, привлекая к себе его внимание. - Кто это был? - Финник Одэйр и Джоанна Мейсон. Победители Голодных Игр. Когда-то мы хотели заполучить их себе. Теперь я вспоминаю их, хотя всегда стояла в стороне от мира Голодных Игр, пока сама не стала трибутом. Кроме того, они оба давненько не мелькали на экранах. Вдруг я замечаю, что Плутарх как-то странно смотрит на меня: словно я виновата в том, что Одэйр и Мейсон сейчас по ту сторону экрана и баррикад. Впрочем, я тут же вспоминаю, что свадьба моих родителей, видимо, сломала не один хорошо продуманный план. - Я не видела их на этих Играх, - спешу перевести тему. Мужчина пожимает плечами. - Менторы у Четвёртого и Седьмого давно другие. Они, как и Пит с Китнисс, - странно, что кто-то всё ещё говорит о них как о детях, - оставили карьеру менторов. Плутарх замолкает и отворачивается, погружаясь в свои мысли. Больше на нас никто внимания не обращает, и мы с Ивеном пользуемся этим, чтобы, наконец, ускользнуть из Штаба. Столовая пустует – время ужина давно прошло, но повар выдаёт нам по плошке водянистого супа и порции тушёного картофеля с морковкой. После этого наполненного тревогой и ужасающей атмосферой госпиталя дня есть совсем не хочется, но я заставляю себя глотать ложку за ложкой, потому что силы мне ещё понадобятся. Мы ужинаем в молчании, погружённые каждый в свои мысли, а затем так же молча отправляемся в наш отсек и укладываемся спать. Меня будит жуткий, наполненный жалобной болью крик. Сперва мне кажется, что воплотилась в жизнь самая ужасная угроза, о которой говорил нам Эван – нам пришлось заночевать в охваченном войной дистрикте, посреди неизвестности, но через несколько мгновений слабый свет лампы, что всегда горит над дверью отсека, заставляет меня увериться в том, что я всё ещё нахожусь в Тринадцатом. Нужно несколько секунд, чтобы я поняла, что эти страшные звуки доносятся с соседней кровати, и издаёт их мой напарник. Ёжась, я выбираюсь из-под одеяла и подкрадываюсь к Ивену; глаза быстро привыкают к почти кромешной тьме, и я уже могу различить напряжённую, словно кто-то причиняет ему нестерпимую боль, позу парня. Рука сама собой тянется, чтобы прикоснуться к влажному от пота лбу, убрать налипшие тёмные волосы, и Ивен вздрагивает, просыпаясь. Полубезумный взгляд мечется по тёмной комнате, а затем цепляется за моё лицо. - Джин? – его голос со сна хриплый. - Ты кричал во сне. - Я? Да… - он садится на постели, трёт глаза, смахивает волосы со лба. – Кошмар… Хмыкаю в ответ. - Я так и поняла. Расскажешь? Он молча мотает головой, но, когда я уже собираюсь отравиться обратно в свою постель, Ивен хватает меня за запястье. - Постой… Побудь со мной, пожалуйста. Иначе они…он…вернётся… - последнее слово он выдыхает едва слышно. Я покорно забираюсь к нему под одеяло, раздумывая над тем, что вообще-то обычно Сенс показывает себя храбрецом, а стрельба и рукопашный бой даются ему куда лучше, чем мне, но, видимо, пред ночными химерами бессильны даже самые храбрые. Кровать узкая, она явно не предназначена для двоих, но когда Ивен обнимает меня за плечи и прижимается щекой к моему виску, все неудобства почему-то отходят на второй план. Я слушаю, как его дыхание замедляется, а сердцебиение успокаивается, и сама незаметно погружаюсь в глубокий сон без сновидений. Всё следующее утро мы пытаемся обезвредить ловушки в специальном тренировочном зале – Тринадцатый переходит в режим активных боевых действий, и нас с Ивеном и Китом собираются поставить в ряды солдат для поднятия боевого духа, но для этого нужно сначала сдать своеобразный, но в то же время и очень сложный экзамен. И в тот момент, когда я уже предельно близка к разгадке сложного ребуса, кроющего в себе одну из самых мучительных смертей, которую только может предложить Капитолий, тяжёлая рука инструктора ложится мне на плечо. - Время вышло?! – отчаянно выпаливаю я, поднимая голову. Мне осталось совсем чуть-чуть, я почти поняла, в чём состоит изюминка этой капсулы, искусно замаскированной под неприметный камень… - Пожалуйста, я… - Вас вызывает Президент, миссис Сенс, - этот не забывает, но непривычное обращение режет слух. Изумлённо переспрашиваю: - Госпожа Президент? - Точно так, - кажется, моя непонятливость начинает его раздражать. – Вас, мистера Сенса и мистера Мелларка, - я сразу понимаю, что речь идёт не об отце – значит, мы снова понадобились ей, все трое. Вот только зачем? Он удаляется, а я, чертыхнувшись себе под нос, бросаю необезвреженную ловушку. Если так пойдёт и дальше, мне ни за что не сдать экзамен. Выпустит ли меня Койн на поле боя, если я его завалю? Если следовать логике, то нет, но пожертвует ли она пропагандой ради такой малости, как моя жизнь? Что-то мне подсказывает, что нет. Когда я нахожу парней, Ивен выглядит раздосадованным, а Кит, напротив, довольным сверх всякой меры – видимо, ему всё же удалось выполнить своё задание. - Я был так близко, Джин, так близок, - принимается жаловаться напарник, - мне оставалось совсем чуть-чуть… - Мне тоже, - коротко киваю я, не желая выслушивать его сетования дальше – мне и самой не сладко. Наши руки сами собой соединяются, пальцы переплетаются. Нам необходимо держать лицо, чтобы в нас окружающие видели действительно влюблённых супругов, а не перепуганных подростков, но с некоторых пор это неброское движение действительно стало приносить успокоение. - А вот у меня получилось, - улыбается брат, оказываясь слева от меня. – И дело не в том, что тебе не дали закончить, Джин. Если бы ты столько возилась на самом деле, ты была бы уже мертва, - он улыбается, но в словах его больше правды, чем всем нам бы хотелось. Кит хочет сказать что-то ещё, но Сенс бросает на него угрюмый взгляд, и брат смолкает, не договорив, супится, хмурит брови в ответ. - Никому не нравится, когда его промахи бросают в лицо, - примирительно произношу я. Он огрызается: - Я заметил. Сейчас Кит, как никогда раньше, похож на маму; пусть внешность у него отцовская, но он так же упрям, как мама, так же быстро мрачнеет и бывает так же непреклонен. Интересно, снятся ему кошмары, как ей? Даже если и так, он никогда не признается, не пожалуется, но это то, что лучше делить с кем-то. Мне хочется протянуть руку и провести по его светлым волосам, успокоить бурю, так и бушующую – я знаю это наверняка – в его душе, но Кит не позволит мне. Он не позволит никому: ни маме, ни отцу, ни Хэймитчу. Он не ребёнок, он – солдат. Я готова увидеть в Штабе Койн и Плутарха, дядю Гейла или даже Хэймитча, но только не родителей. Они о чём-то говорят, склонив головы друг к другу, словно и не было между ними никаких размолвок, но тут же выпрямляются, стоит нам войти. Лицо мамы непроницаемо, я прежде не видела её такой…папа же силится оставаться равнодушным, но хмурая складка всё же прочертила его лоб. Я знаю, что папа тренируется вместе с солдатами и хочет быть рядом с нами…я молилась, чтобы он передумал, но у меня не хватило смелости умолять его… А мама? Зачем она Койн? Ведь уговор у нас с нею был иной! Ивен выпускает мою руку из ладони, беспокойно озирается, и я вижу, что он понимает не больше моего и боится за свою мать. Но Фей здесь нет, ведь Койн нужны лишь лица, знакомые всему Панему. Мы с Ивеном не можем противостоять на экранах телевизоров таким любимцам публики, как Одэйр, Мейсон и другие, но несчастные влюблённые из Дистрикта-12, возможно, всё ещё владеют сердцами телезрителей. И то, что теперь они действительно несчастны и больше не влюблены, уже никого не волнует. - Что вы здесь делаете?! – Кит не осторожничает и не скрывает своего негодования, тут же обращаясь к женщине, сидящей за столом на возвышении: - госпожа Президент, что это всё значит?! Мама тянет брата за рукав, беззвучно моля его остановиться, и он смолкает, но продолжает сверлить Койн ненавидящим взглядом. Даже мне от него не по себе, а каково ей? Но она только улыбается Киту, склонив голову набок, как несмышлёному малышу. - Мистер Мелларк, присядьте. Сейчас вы всё узнаете. Он нехотя опускается в кресло и зло вырывает серую ткань своей униформы из пальцев мамы; она обиженно поджимает губы – даже сейчас, перед лицом Президента их противостояние не заканчивается. Вперёд выступает Плутарх, и это уже не кажется мне удивительным: он – правая рука Койн, её голос, её самая главная опора. Иногда мне кажется, что без Хэвенсби эта женщина не просуществует и часа. - Итак, - он роется в каких-то бумагах, а затем поднимает глаза, выражение которых невозможно разгадать, - мы одержали довольно значимую победу в Шестом, но в агитации, несмотря на старания Ивена и Джин, Капитолий всё ещё нас превосходит. Они выпустили на сцену Финника Одэйра и Джоанну Мейсон, и, сдаётся мне, что это их последний козырь, - по лицу его скользит едкая ухмылочка. – Но у нас есть ещё вы… Несчастные влюблённые… - он смакует это давнее прозвище, а папу едва ли не передёргивает от этих слов. – Ваши слова, ваши лица в купе, конечно, с образами Ивена и Джин, и Кита сделают с волнующимися массами нечто невообразимое. Это будет полная победа! Папа спешит разрушить мечты Плутарха. - Уверен, они считают нас предателями, ведь Капитолий и Сноу дали нам так много, - в его улыбке столько горечи, что невольно сжимается сердце, - а мы отплатили ему тем, что стакнулись с повстанцами. - Уверен, они поймут. Смерть вашей младшей дочери на Играх… - ледяной взгляд мамы пригвождает его к месту, заставляя умолкнуть. Плутарх откашливается, заминая неловкую паузу. – Вы же знаете, как мягкосердечны люди, особенно капитолийцы, вы знаете, как они вас любят…всегда любили… - А вы знаете, что всё это ложь от первого до последнего слова, - резко прерывает его папа. В комнате повисает гнетущее молчание. Я пробую что-то сказать, остановить его, но он запрещает мне, лишь двинув кончиками пальцев. Взгляд его голубых глаз скрещивается с насмешливым взглядом Койн. - Это стоит понимать как отказ, мистер Мелларк? - Это стоит понимать как то, что я не верю в успех этой затеи. Но не отказываюсь от своего слова.***
Они собирались устроить в Шестом образцово-показательный победный бой, а получили бойню, и мы оказались в самом её сердце. Весь мир сузился до кроваво-пепельного клочка хаоса, заполненного свистом пуль и бомб, адским шумом взрывов, криком обезумевших солдат, стонами раненых и умирающих. А посреди всего этого – мы, актёры, а не солдаты, немеющими пальцами сжимающие бесполезные автоматы и перепуганная съёмочная группа в кольце почти бесполезных охранников. На Играх мы – и я, и Ивен, и родители – убивали, но тогда мы видели противника лицом к лицу; здесь же смерть падает с неба и приходит из напитанной кровью и гарью пустоты. На несколько мгновений хлещущий свист вокруг, перемежающийся грохотом разрывов, прекращается; кажется, можно облегчённо вздохнуть, но в следующую секунду воздуха над нами лопается с чудовищным треском. Кто-то сбивает меня с ног, и я падаю навзничь: удар вышибает воздух из лёгких, щекой я проезжаюсь по мелким камешкам. Трескается и брызгает в нас острыми каплями стеклянный куб какой-то теплицы, прозрачными клыками стекло впивается в кожу. Раскалённая металлическая крошка прожигает форму насквозь, добираясь до кожи. Страх сковывает по рукам и ногам, даже кричать становится невозможно, я лишь бестолково открываю рот, вдыхая горькую пыль с металлическим привкусом крови. Не знаю, где мои родные, живы ли они, что с ними – я осталась одна посреди этого грохочущего, рассыпающегося на куски мира. Когда всё, наконец, стихает, я кое-как, шатаясь и обдирая ладони до крови, поднимаюсь с земли. Перед глазами сплошная серая пелена из пыли и косматого дыма – сквозь неё я вижу лишь кашляющие силуэты. - Пит! – дикий крик мамы обжигает сознание, но не встряхивает его как следует. Я медленно поворачиваюсь за ней, метнувшейся будто ко мне, и вижу истекающего кровью папу, и её, рухнувшую рядом с ним на колени. Медленно, словно во сне, опускаюсь рядом, приглядываюсь: в шее папы, как раз там, где бьётся жизненно важная артерия, торчит внушительный кусок стекла. Осознание бьёт под дых: это он сбил меня с ног, закрыл собою, приняв мою смерть на себя. Нет, он не может умереть, не должен… Я не могу допустить этого! Вдруг рядом с нами оказывается Кит – лицо его бледное до серости, из уха течёт струйка крови, прячется под воротником. Он бегло осматривает папу и что-то глухо, неразборчиво рычит, а затем берёт мамину руку и прижимает её пальцем перебитую артерию к кости. Бледные пальцы мамы не слушаются, дрожат, скользят по влажной от крови коже. - Мам! – рявкает брат, заставляя её посмотреть на него. – Держи пальцы крепко, не то он умрёт, - кажется, она вздрагивает от этих слов, но, возможно, это ошеломлённое ужасом сознание играет со мной злую шутку. – Мы сейчас вызовем подмогу, но он должен продержаться до этого времени. Ясно? Она кивает. Только сейчас мама замечает кровь на его ухе и шее. Тянет руку к нему. - Кит… - Пустяк, - только сейчас я замечаю, что Кит неестественно громко разговаривает, но он уходит раньше, чем я успеваю задуматься над этим. Мы с мамой остаёмся вдвоём над распростёртым на земле папой. Он дышит рвано, закусывает губу, но всё-таки пытается поймать мамину руку. - Кит…нисс… - хрипит он, и я с ужасом замечаю, что кровь при его попытке заговорить бежит только сильнее. Замечает это и она. - Тссс, Пит, - касается его губ окровавленными пальцами, оставляя на них жуткие алые следы. Не в силах больше выносить это страшное зрелище, я поднимаюсь и, пьяно пошатываясь, шагаю в рассеивающуюся потихоньку пыльную мглу. Почти сразу натыкаюсь на Кита, склонившегося, как и наша съёмочная группа, над кем-то. Присмотревшись, узнаю рыжие волосы Рейи, припорошенные белёсой пылью, её неестественно бледное лицо. А на лицах остальных застыла скорбь пополам с нерешительностью. Слова недоумения застревают в горле, когда я вижу жуткую рваную рану вместо живота нашего режиссёра – крупные металлические осколки снаряда вгрызлись в молодое тело, вырвали клочья плоти, выпили жизнь из бойкой девушки. - База, приём! – оглушительно орёт рядом Ивен, понеся коммуникатор к самым губам, будто хочет его проглотить. У него расчёсана щека, рваная рана на брови, кровь заливает лицо и глаза, и он то и дело стирает её ладонью, смешивая алую жидкость с грязью. – Приём! – я останавливаюсь рядом и тоже напряжённо прислушиваюсь: в повисшей на миг тишине раздаётся ответный треск коммуникатора – команда планолёта нас услышала. – Мы попали в ловушку. У нас один… - он оглядывается на папу, - …нет, два тяжелораненых. Нет… - снова оглядывается, - совсем невредимых нет. Только сейчас я чувствую острую боль в правом плече и жжение в расцарапанной щеке, но это всё ничто по сравнению с ранами остальных. Обессилено опускаюсь на землю раньше, чем Ивен успевает меня подхватить, прячу руки в перепачканных, саднящих ладонях. Койн обещала нам быструю и красивую победу, но мы проиграли.