Бесконечная игра

POV Джин

Мамины слова набатом звучат в голове. Поверить не могу в то, что всё сказанное ею – правда. Да, за последний год отношения в нашей семье ухудшились, но даже в страшном сне я не могла представить, что однажды с нами может случиться что-то подобное. Да и не только я: на Кита, идущего рядом, страшно смотреть. Брат бледен, по-военному чеканит шаг, прячет за солдатской выправкой боль от материных слов. И теперь я почти радуюсь, что Кора погибла и не увидела, во что превратилась наша семья и мы все; её нежное, ласковое сердечко не выдержало бы подобных признаний. Когда-то я мечтала о том, чтобы моя будущая семья была похожа на ту, где я выросла; теперь же с содроганием думаю об этом. Строение, казавшееся таким непоколебимо вечным, оказалось не прочнее хлипкого песочного замка и пошло трещинами от первого же удара судьбы. Есть ли в этом мире настоящее счастье, если то, что казалось таковым, на поверку оказалось только дешёвой декорацией? - Поверить не могу, что они могли так с нами поступить… - глухо говорю я. В тишине какого-то бокового коридора, куда мы с Китом забрели совершенно случайно, мой голос звучит неестественно громко, от чего я сама морщусь. Впиваюсь взглядом в лицо брата, но он только мычит что-то неопределённое и по-прежнему не смотрит на меня. Чувство близкое к панике подступает вплотную: кажется, я осталась одна-одинёшенька посреди непередаваемо враждебного мира, и мне уже никогда не выбраться из острых когтей беспощадной реальности. - Кит! – голос срывается на противный визг, я останавливаюсь перед братом, не давая ему больше сделать ни шагу. Голубые глаза Кита вспыхивают едва сдерживаемой яростью, он хмурит светлые брови, складывает руки на груди. - Что ты хочешь от меня услышать? Мне тоже больно. Я тоже не хочу этому верить, - слова чеканные, неживые, будто заученные. Отшатываюсь от него, и он пользуется этим, чтобы обогнуть меня и свернуть на лестницу. Мы бесцельно кружим по коридорам Тринадцатого, словно, вымотавшись, мы избавимся от этой сосущей боли. Мы пропускаем занятия по самообороне и разминированию, а потом и ужин, но тщательно избегаем тех мест, где нас могли бы найти. Наш отсек. Отсеки Ивена и Хеймитча. Столовая. Тренировочный зал. Мы обходим стороной даже медблок, хотя тётя Прим, пожалуй, единственный человек в дистрикте, который мог бы немного облегчить нашу боль. Впрочем, я уверена, она тоже знала. Как и Хеймитч. И они все молчали, а мы упивались тем, на что на самом деле не имели права. Всё, что было у нас по-настоящему – обман. Наконец в коридорах раздаётся протяжный гудок сирены, означающий, что скоро отбой. По коридорам, как и всегда, пройдутся караульные и отправят всех по своим отсекам или, если будут сопротивляться, прямиком к начальнику смены… А затем будет разбирательство и наказание, и хорошо, если нас заставят отснять два-три внеурочных ролика. За нарушение комендантского часа ещё никого не награждали. Мы с Китом нерешительно переглядываемся: никому из нас не хочется возвращаться в отсек к маме, а подходящего убежища мы себе так и не нашли. Медленно, старательно оттягивая неизбежное, мы всё-таки поднимаемся на наш уровень. Коридор зияет углублениями запертых дверей, тускло подсвечивают аварийные лампы, которые всегда зажигаются после отбоя, и от этого тени становятся выразительнее, будто вот-вот оживут и заживут своей жизнью. Ночь – время теней и тайн, но тайны редко бывают добрыми, а тени – дружелюбными. И сейчас, пожалуй, впервые в своей жизни я боюсь наступления ночи. Раньше мне не было страшно, даже когда мы не слушались и родители пугали нас диковинными порождениями тьмы, охотящимися за непослушными детьми. Тогда можно было запросто прибежать в спальню к родителям, зарыться в подушки между ними, очутиться в кольце сильных папиных рук или мягких и ласковых – маминых. Тогда мы знали, что они любят нас и друг друга; теперь же я не уверена, что любовь вообще существует. - Я пойду ночевать к Хеймитчу, - вдруг говорит Кит, остановившись перед дверью старого ментора родителей. Он видит моё вытянувшееся лицо и даже прыскает со смеху: - что? - К…Хеймитчу? - Не предлагаешь же ты мне спать прямо здесь и ждать, пока нагрянет патруль? - А я? - Прости, Джин, - он привычно ерошит мне волосы, затем зарывается пальцами в собственные светлые пряди – он всегда так делает, когда ему неловко или совестно, - но, боюсь, у Хеймитча маловато места. Кит стучит в дверь, но, пропустив брата внутрь, она красноречиво захлопывается прямо у меня перед носом. Конечно, за этой дверью его ожидают откровенные мужские разговоры, для моих ушей не предназначенные. Возможно, у Хеймитча даже припасено что-нибудь спиртное – Киту сейчас явно бы не помешало. Но я осталась совершенно одна посреди пустынного коридора, и понятия не имею, где скоротаю эту ночь. Горло царапают слёзы обиды и злобы: такого предательства от Кита я не ожидала. Тоскливо оглядываю запертые двери. Возвращаться к маме я не собираюсь – наверняка мы с ней наговорим друг другу много такого, о чём потом пожалеем, а на сегодня довольно подобных разговоров; я не уверена даже, что смогу сейчас без отвращения слышать её голос. Я могла бы отправиться ночевать к папе – у него точно есть свободная койка, и он куда меньше виноват во всём том сумасшествии, чем мама, но я ещё не знаю, как я отношусь к нему после всего, что узнала сегодня; в конце концов именно ему принадлежала идея этой грандиозной лжи, пусть он и хотел только лишь спасти маме жизнь… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь простить их за то, что они так отчаянно хотели спасти свои жизни. Может ли жизнь быть дороже правды? Может ли жизнь быть дороже разбитых сердец детей? Рассеянный взгляд падает на запертую дверь ещё одного отсека. Набрав побольше воздуха в лёгкие, я преодолеваю расстояние до него и решительно стучусь, словно к себе домой. Сердце колотится в груди, как сумасшедшее, как будто я совершаю какое-то преступление, но на самом деле я просто боюсь коротать эту жуткую ночь в одиночестве. Наконец дверь распахивается, и на пороге возникает удивлённый Ивен. - Джин? Всё хорошо? Качаю головой. Глаза напарника изумлённо округляются, тёмные брови изгибаются и ползут вверх. Гримаса удивления на лице почти всегда спокойного Ивена могла бы меня развеселить в любой другой момент, но сейчас я слишком погружена в собственную боль. - Пустишь переночевать? – жалобно выдавливаю я из себя просьбу. - Что-что? - Можно я останусь у тебя на ночь? Несколько секунд он молча смотрит на меня и, когда я уже почти готова смириться с его решительным отказом, парень немного отодвигается, давая мне пройти. Удивлённая миссис Сенс показывается из смежной комнаты, откуда доносятся звонкие голоса сестёр Ивена. - Джин? Что-то случилось? – она ищет во мне признаки чего-то страшного, может быть, случившейся катастрофы. Может быть, она думает, что я собираюсь среди ночи забрать её сына на какое-то опасное задание. Что ей до наших семейных драм? Но уже через секунду её взгляд становится совсем другим, словно ей известно всё, что произошло у нас в семье сегодня вечером. - Мам, - напарник отвлекает внимание Фей от меня, - Джин сегодня останется у нас, ладно? Женщина смеряет сына недоверчивым взглядом, от которого румянец почему-то проступает у меня на щеках. Конечно, она, как и все наши близкие, знает, что наша с Ивеном любовь ненастоящая, но, кажется, теперь уже она в этом сомневается. - Ладно. Ивен… - она смолкает, тряхнув головой. - Я не помешаю? - Что ты! – миссис Сенс машет на меня рукой. – Ивен, я лягу с Норой, а Джин пускай ложится на моё место. - Спасибо, - глухо шепчу я, но миссис Сенс успевает скрыться за дверью второй комнаты раньше. Напарник придирчиво оглядывает меня, его взгляд на миг останавливается на моих алых от смущения щеках, и на губах проступает улыбка. Но, когда я буквально падаю на выделенную мне кровать и до самого подбородка закутываюсь в серое колючее одеяло, всякий намёк на весёлость отступает. Он присаживается на краешек постели рядом со мной, нерешительно заглядывает в глаза, теребит грубую шерсть одеяла. А меня бьёт крупная дрожь – такое было однажды, когда я заблудилась в зимнем лесу и после отогревалась под тремя одеялами у камина. Только теперь вместо холода во мне растерянность и боль, и неверие, которое с каждым мигом отступает, давая место ужасающей уверенности. - Что случилось? – понизив голос до шёпота, спрашивает он. - Мои родители… Я ненавижу их! – боль выплёскивается в горестный вскрик, который я не в силах сдержать, а затем разливается слезами. Ивен обнимает меня, укачивает, словно маленькую, гладит по голове и путается пальцами в тёмных волосах. Он что-то бормочет, но я не могу разобрать слов. Да и не хочу – сейчас мне достаточно того, что он рядом, что делит со мной ту боль, которую не решился забрать никто. Не знаю, сколько времени проходит, пока слёзы, наконец, иссякают, и тогда я сбивчиво рассказываю ему всё, что знаю сама. Какое-то время он молчит, а затем размыкает объятия и поднимается. Долго смотрит на меня сверху вниз, о чём-то раздумывая, и снова садится рядом. Качает головой. - Ты не можешь простить им того, что они поженились, чтобы спастись, или того, что вы узнали об этом только сейчас? - А ты как думаешь?! - Не могу понять… - Конечно, то, что они так поступили, и… Они лгали нам столько лет, Ивен! - Может, они просто знали, что всё будет именно так, как сейчас? – пронзительный взгляд его карих глаз впивается в моих глаза. – Может, они хотели сохранить семью? - Сохранить? – нервный смешок срывается с губ. – Посмотри на них сейчас! – всплёскиваю руками, от чего одеяло падает. Ивен тотчас натягивает его обратно, на миг задерживая тёплые ладони на моих плечах. – Если бы они хотели сохранить хотя бы видимость семьи… - Не вышло, - он пожимает плечами, словно естественнее этого нет ничего. – Такое бывает, Джин. Просто ты никогда об этом не думала. - Ладно, - сдаюсь я. – Может, не сложилось, - слова оставляют горькое послевкусие на языке. Я не хочу соглашаться с Ивеном, против этого протестует всё моё существо, но как иначе объяснить то, что случилось? – Может быть. Но как они могли играть такими важными вещами, как любовь, семья? Просто использовать это для спасения своих жизней! Это же низко! – снова срываюсь на крик, и напарник прижимает палец к губам, кивая в сторону запертой двери, за которой спят его сёстры. - Посмотри на нас, Джин. Разве мы сами – не отражение твоих родителей? Разве мы сами не спасли свои жизни, играя в любовь? В конце концов…разве не твоя это была идея? Ты спасла наши жизни, но именно так поступили и твои родители… Морщусь от того, что Ивен так непростительно прав. Я запрещала себе думать об этом, хотя отблески этих мыслей обжигали мозг, пока мы с Китом бродили по лабиринтам Тринадцатого. Наверняка, ему в голову это тоже приходило. Но я не хочу так! Не хочу быть похожей на них! Не хочу становиться такой же лгуньей! Наше притворство с Ивеном лишь до тех пор, пока не закончится война, и наша красивая легенда не утратит своей значимости для Панема. - В любом случае я не собираюсь выходить за тебя замуж и рожать тебе детей, - бурчу я, складывая руки на груди. - Премного благодарен, - беззлобно усмехается он. – Просто им пришлось зайти дальше… Подумай над этим, Джин. Возможно, они не заслужили такого страшного порицания с твоей стороны. С этими словами он поднимается и уходит на свою постель, попутно щёлкая выключателем. Комната погружается во тьму, я слышу, как Ивен ворочается, укладываясь. Мне кажется, что этой ночью мне не спать не придётся, но вскоре, утомлённая переживаниями, я всё-таки погружаюсь в беспокойную дрёму. Когда гул сирены снова врывается в уши, у меня есть всего несколько мгновений, чтобы помечтать, что всё, произошедшее с нашей семьёй, было лишь страшным сном. Неприглядная правда обрушивается на меня с сокрушающей силой, и я съёживаюсь под одеялом, понимая, что семья Мелларк теперь – иссушённая, измождённая земля, которую избороздили такие глубокие трещины, что их не перепрыгнуть. Едва ли мы теперь когда-нибудь сможем жить, как прежде: слишком велика пропасть между родителями, пролёгшая ещё год назад, а боль, которую нам с Китом причинили их откровения, утихнет нескоро. Но, даже когда она стихнет, сможем ли мы смотреть на родителей и не вспоминать, что всё, чем мы жили, оказалось лишь сладкой иллюзией, вслед за которой пришло самое горькое из разочарований? - Вставай, - неистовый вой сирены стихает, и Ивен бесцеремонно сдёргивает с меня одеяло. – Нашим наставникам плевать на ваши семейные неурядицы – они будут ждать нас на тренировку, а, если не дождутся, нажалуются Койн. Неохотно спускаю ноги на промёрзший за ночь бетонный пол. Из соседней комнаты доносятся трели задорных детских голосков и мягкий голос Фей Сенс. Я спешу ретироваться из отсека напарника как можно быстрее, словно воришка, а он только посмеивается, закрывая за мной дверь. В наполняющемся людьми коридоре я искоса смотрю по сторонам, не желая встречаться с мамой или отцом. Его светлая макушка мелькает где-то впереди, я вижу, как он останавливается у отсека Хеймитча и даже заносит руку для стука, но передумывает и уходит. От сердца отлегает: не хотела бы я встретиться с ним у этих дверей, да и Кит вряд ли захотел бы сейчас видеть его. Гомон чужих голосов заполняет всё пространство вокруг, люди смеются, машут друг другу руками, скользят невидящими безразличными голосами по мне, а я лишь успеваю удивляться тому, как это они могут смеяться и радоваться, когда сердца сразу четырёх людей разбиты на мелкие осколки? Разве не знают они, что всё вокруг – ложь? Лживы их улыбки, неискренни приветствия, а вся их жизнь в любой момент может превратиться в чью-то сломанную и ненужную больше игрушку. Дверь Хеймитча распахивается раньше, чем я успеваю постучать. Кит слепо моргает, уставясь на меня, отрывистыми движениями приглаживает взъерошенные светлые волосы. Позади него я слышу недовольное ворчание старого ментора. Вглядевшись в глаза брата, я понимаю, что за эту ночь что-то в нём изменилось. И мне вдруг почему-то становится страшно, тоскливо и одиноко, и почему-то хочется плакать, и я тру глаза грубым рукавом комбинезона. Кит, заметив моё движение, закусывает губу. - Джин… - Доброе утро, - бурчу я и в ответ получаю кивок. – Как спалось? – ехидство просачивается в слова. - Неплохо. А ты где ночевала? – он склоняет голову набок, вглядываясь в мои глаза. - У Ивена! Ты же не захотел брать меня с собой. - Прости. Я думал, ты вернёшься к маме. От возмущения перехватывает горло. Так вот, значит, как? Сам отправился переживать обиду к Хеймитчу, не захотел встречаться с мамой, а я должна была возвращаться к ней, будто ничего и не было? - Не собираюсь я к ней возвращаться! – отрезаю я и, предвосхищая следующий вопрос, добавляю: - и к папе тоже не пойду! Буду жить у Сенсов или выторгую у Койн отдельный отсек. Я ведь… Кит хмурится, качает головой. - Не выторгуешь: здешними правилами запрещено жить отдельно до двадцати одного года. А Ивен тебе никто. - Ивен – мой… Брови брата взлетают вверх, в глазах мелькает искорка смешинки. Весь вид Кита так и просит: продолжай. Продолжай лгать, Джин. Так, наверное, было и у мамы с папой: заврались, заигрались, а потом и выхода другого не осталось. Больше всего мне сейчас хочется рассказать всем правду. Правду о родителях и правду о себе, так, чтобы ни у кого больше не осталось вопросов, в том числе, и у меня, потому что я теперь уже начинаю сомневаться во всём. Но Койн и Плутарх никогда этого не допустят. Разве что Кассия…она кажется понимающей. Нет, Кассия тоже в первую очередь думает об успехе революции, а не о том, что на душе у меня или кого-либо ещё. С правдой придётся повременить. - Всё равно я к ней не вернусь, - упрямо тряхнув головой, говорю я. Кит вздыхает и, взяв меня под руку, увлекает в сторону столовой. Он хочет мне что-то сказать – весь его вид говорит об этом – но почему-то не решается. Наконец, почти подойдя к дверям, за которыми раздаётся шум десятков голосов, он останавливается и останавливает меня. - Вот, что, Джин… - начинает Кит и на миг смолкает. – Хеймитч кое-что рассказал мне… - Что? Брат смотрит куда-то вдаль и игнорирует мой вопрос. - Мы с тобой неправы. Что бы ни произошло, мы не имеем права так говорить с мамой и папой, - на лице его отражается упрямая решимость, какой раньше я никогда не видела. – Даже если они…не любят друг друга и…даже если…никогда…не любили… - слова явно даются Киту с трудом – он не хочет верить в то, что сам говорит, он не верит, но старательно убеждает меня, -…они наши родители и навсегда ими останутся. - То есть ты готов простить им, что стал их пропуском в безбедную жизнь?! Запоздало прикусываю язык, поняв, что только что сказала. А ведь это правда: свадьбу родители сыграли почти сразу после того злосчастного интервью, а через девять месяцев у них родился Кит. Раньше никто не видел в этом ничего подозрительного, и только сегодня ночью до меня дошло, что Кит и был тем самым ребёнком, о котором на интервью говорил отец. Ребёнком, которого не было. И, если бы не острая необходимость, не угроза, нависшая над ними, он бы никогда не появился на свет. Лицо брата темнеет, губы сжимаются в тоненькую полоску, едва различимую на бледном лице: он думал об этом, также, как и я. В голубых глазах плещется такая отчаянная боль, что мне самой становится больно. - Кит… - тяну к нему руку, надеясь прикоснуться к щеке, но он отстраняется. - Да, я готов простить. И простил. - Не верю… - шепчу я, качая головой. – Не верю… Но, даже если это так, то я не могу этого принять! Не хочу! - Джин, - он раздражённо поводит плечами, - ну что ты как маленькая? Мир вокруг меня кружится, принимает неясные, искажённые очертания. Я уворачиваюсь от рук брата, на дрожащих ногах вхожу в столовую и, взяв себе поднос, усаживаюсь за первый попавшийся стол. И без того пресная еда кажется безвкусной тягучей резиной, но я упрямо пихаю в себе ложку за ложкой и даже тщательно выскребаю тарелку. Мне нужны силы. Много сил, чтобы пережить всё это и не свихнуться. За завтраком следует тренировка, на которой я выкладываюсь так, как никогда до этого. Вымещаю свою злобу и боль на груше, а, когда подходит время спаррингов – на Ивене, но напарник не остаётся в долгу и наставляет мне пару синяков. - Полегчало? – шипит он, придавливая меня к полу. Я молча, стиснув зубы до противного скрежета, качаю головой и ударяю его коленкой в живот, избавляясь от надоевшего захвата. Тренер сперва рукоплещет, а потом отправляет меня восвояси, боясь, видимо, что я кого-нибудь покалечу. Мне удаётся упросить Плутарха перенести съемку чуть раньше, и опасливо косящегося на меня Ивена снимают с занятий по строевой подготовке. Я неистово рассыпаю стрелы, будто могу пристрелить собственную боль, и Хэвенсби приходит в восторг, а Джордану остаётся только вовремя поворачивать камеру вслед за моими отрывистыми движениями. Съёмка длится неожиданно мало, и обрадованный Плутарх великодушно отпускает нас раньше, а я готова плакать от того, что мне снова придётся остаться наедине со своими мыслями. Быстро отделавшись от Ивена, я бесцельно слоняюсь по пустынным в этот час коридорам в поисках убежища, в котором можно затаиться на ближайшие шесть часов, а, может, и на следующую ночь. Глотаю тихие злые слёзы, снова и снова прокручивая в голове все те слова, что слышала за последние сутки, переставляя их и так, и эдак, пытаясь отыскать в них новый смысл, от которого будет не так больно. Но ничего не выходит; у каждого своя правда: у мамы, у Кита, у папы, хотя я её и не слышала. Каждому из нас по-своему больно. И теперь я уже мечтаю о том, чтобы вернуть то время, когда нас уже нельзя было назвать настоящей любящей семьёй, но хотя бы было не так больно. Неожиданно передо мной появляется Хеймитч. Пытаюсь обойти его, прячу глаза, впиваясь взглядом в пол, но от Эбернети не так-то легко избавиться, если он того не хочет. Он подходит вплотную, а потом вдруг крепко хватает меня повыше локтя, увлекая за собой. - Пойдём со мной, девочка. Мне не хочется, но я покорно плетусь за ним, уже предчувствуя строгий выговор. Хеймитч всегда полон сарказма и остёр на язык, но у него есть своя горькая правда, которая ближе к истине, чем любая из наших. Оказавшись в его отсеке, я замечаю виновато потупившегося брата. Злость вспыхивает во мне уставшей искоркой и тут же уступает место стыду: я наговорила ему сегодня утром много такого, о чём буду ещё долго жалеть. Ментор родителей делает едва заметный жест, и Кит уходит. В отличие от нашего отсека или отсека Сенсов жилище Хеймитча выглядит по-холостятски необжитым. Я сажусь на кровать, ровно застеленную серым одеялом и скрещиваю руки на груди, словно защищаясь от будущих нападок мужчины. Он останавливается напротив меня и тоже складывает руки на груди. - Мать сбилась с ног, разыскивая тебя, и твой отец тоже. Ну что это за выходки такие, Джин? Досадливо морщусь. - А ты не спросил их, почему я ушла? Хеймитч хмыкает. - Мне не нужно спрашивать. - Вот и отлично, - огрызаюсь я, - тогда я пойду. Но мужчина не даёт мне подняться, подходя ближе и преграждая проход. Качает головой, а в светлых глазах так и сквозит приторная жалость. - Думал, ты уже взрослая девушка и всё поймёшь. Мы все думали так. - Я не хочу понимать такое, - делаю ударение на последнем слове, пристально глядя в его глаза. Но Эбернети без труда выдерживает мой осуждающий взгляд. - Странно, учитывая, что ты оказалась в такой же ситуации. - Не в такой. - В такой, Джин! – повышает голос он. – Чтобы спасти свою жизнь, ты притворилась по уши влюблённой в Ивена дурочкой! Не так?! – я молчу, и старый ментор удовлетворённо кивает. – Так. Чтобы спасти свою семью, ты ввязалась во всё это безумие, - он окидывает многозначительным взглядом бетонную коробку вокруг нас. – Так чем же ты отличаешься от своих родителей? То же самое говорил мне Ивен вчера, и его слова били так же больно. И я почти готова согласиться с тем, что они оба правы, но боль грызёт так сильно, что разум мутнеет. Мне не хочется признавать, что я такое же лживое существо, как мои родители. - Молчишь… Молчи, если хочешь, - равнодушно пожимает плечами мужчина. - Ну что ты хочешь от меня?! – голос срывается на жалобный всхлип. – Мы с Китом и Корой были только инструментами для того, чтобы спасти жизни мамы, папы…твою! А ты хочешь, чтобы я простила их за это и закрыла на это глаза?! - Эх, малышка, - он вдруг подсаживается ко мне, приобнимает за плечи и устраивает мою голову на своём плече, - какая же из тебя Сойка-пересмешница, если ты не видишь ничего дальше своего носа? - Почему это не вижу? – обиженно спрашиваю я. - Потому что думаешь, что они вас не любят. Мне довелось повидать много людей на своём веку, но я ещё не видел никого, кто бы так сильно любил своих детей, как Китнисс и Пит. Если ты не веришь им, то поверь хотя бы мне – я всегда видел их насквозь. В наступившей тишине он наблюдает, как я размазываю солёные слёзы по лицу, и снисходительно улыбается. Наверное, я действительно должна ему верить, но его слова так не вяжутся с тем, что говорила мама. То есть…она говорила только о себе, о своём отношении к папе, но разве можно любить детей, если ничего не чувствуешь к их отцу? Мне этого не понять: для меня это всегда было неделимо. - Вернёшься к маме? И Кит пускай возвращается. Он мне сегодня ночью порядком надоел. Я силюсь улыбнуться и тру наверняка покрасневшие глаза. - Я попробую. Но я не обещаю, что тут же прощу её…их… - Попробуй, ладно? Мне остаётся только кивнуть и поскорее ретироваться. Я пытаюсь отринуть эмоции, полностью погрузиться в то, что говорили Хеймитч и Ивен. В их словах куда больше здравого смысла, чем во всех моих мыслях. Наверное, наши судьбы с мамой действительно похожи больше, чем мне бы того хотелось. Только я наверняка знаю, что никогда не выйду замуж за человека, которого не люблю.