ИБД. Постскриптум.

— Вечная ваша память, достоблаженнии отцы и братия наша, приснопоминаемии! * Нескладный хор кладбищенских нищих старательно вторил церковному песнопению, предвкушая богатые поминки. Холодный, совсем не весенний ветер, трепал полы их куцей одежонки и норовил забраться в рукава. Всполошённые суетой галки то кружили в воздухе, согреваясь и сердито каркая, то вновь рассаживались по ближайшим веткам, недоумевая: чего людям неймётся в этакую-то стужу. Зиму проводили, а весной и не пахнет! — Это кто ж такой преставился? — тишком осведомилась у плакальщиков пропитого вида бабёнка. — Инда сам губернатор здесь? — Тише ты, свиристель! — оборвала её грозная Варвара-Балдачиха**, возглавлявшая братию кладбищенских побирушек. — Ай не видишь? Вице-губернаторову дочь хоронят! — Во-она как… А что ж с ей такое поделалось? — не унималась дотошная бабёнка. — В Москве, слышь, училась, да заболела, не выходили, — авторитетно пояснила Варвара, знавшая всю подноготную обитателей своей негласной вотчины. Нищенка сочувственно закивала головой и ещё громче завела: — Ве-е-чная ва-а-ша па-а-амять! Чему же удивляться? И вице-губернаторские, и даже царские дочери умирают. Смерть чинов не разбирает. Вот и гроб, обитый траурным крепом, опустили в могилу, застучали о крышку первые комья мёрзлой земли. На мать покойной страшно глядеть: вся извелась, почернела. На лице, казалось, одни глаза и остались, и стояли в них невыплаканные, стынущие на холоде слёзы. Неживые, опустошённые глаза. Потрескавшиеся губы шевелились, шепча едва слышно: — Голубушка! Голубушка! Отец, томский вице-губернатор, коллежский советник Владимир Сергеевич Знаменский, стоял, тесно запахнувшись в шинель, и смотрел под ноги. Он чувствовал себя сопричастным к случившемуся. Отправил кровинушку за тридевять земель от дома, за делами не выкроил свободного времени, чтобы навестить в Москве. В последнюю её минуту рядом не был. За службу ратовал, а родная дочь прошла мимо. Сбили её, ласточку, на взлёте. Не уследил! Могильщики бесстрастно набрасывали на холмик тяжёлую, перемешанную со снегом землю. Не в силах глядеть, Знаменский пошёл прочь от могилы. — Ваше высокоблагородие! — окликнул его кто-то. Он не обернулся. Елену Знаменскую*** в Томске мало кто знал. Девушка сызмальства училась в Москве, в Екатерининском институте, домой наведывалась редко и ненадолго, только на летние каникулы, по городу передвигалась в экипаже. А в этот год и вовсе осталась в стенах alma mater**** — выпускницам не полагалось разъезжаться на лето. Говорили, всем взяла вице-губернаторская дочка: с лица красавица писаная, фигура статная, голос — хоть сейчас на сцену. Близко общавшиеся с девушкой отмечали её хрупкость, кротость, ангелоподобный облик. И вся она была какая-то нездешняя, сказочная. Её и Еленой даже родители не называли, так уж от роду повелось: Алёна да Алёна, как в сказке. За внешность товарки прозвали ещё и Ангелом, за чудный голос — Соловушкой. И вот теперь Соловушки нет. Сухой текст казённой телеграммы, пришедшей на адрес института, извещал: Елена Знаменская, воспитанница выпускного класса, скончалась от скарлатины. Как раз на Масленицу. Лучшие московские врачи оказались бессильны перед запущенной болезнью. Да и что они могли поделать, когда девушка, совсем недавно цветущая и жизнерадостная, сама желала скорой смерти? Печальное известие полетело и в далёкий заснеженный Томск, опередив траурную процессию. Мать ни за что не пожелала оставлять тело дочери в Москве. Раз уж смерть принять довелось в больничных стенах, далёко от дома, так пусть прах покоится в родном городе. — Ах, Алёна, Алёна… — сокрушённо бормотала мадам Соколова, вспоминая события двухлетней давности, когда по нелепой случайности погибли её сын и институтка Варвара Кулакова. Ведь Варе сравнялось в ту пору всего семнадцать лет, столько же, сколько Алёне. Им жить бы да жить! Почему смерть забирает таких молодых? После Саши остался сын, а от Вари и Алёны — ничего, кроме памяти. Надежда Бутова, недавно назначенная классной дамой, хлюпала носиком, готовясь заплакать. А вот раскисать в данный момент как раз не требовалось, ибо телеграмма пришла в самый разгар Масленичного бала, того самого бала, на котором мечтала выступить покойная. Печальная весть ни в коем случае не должна омрачить праздник, на который съехались именитые гости. — Возьмите себя в руки! — приказала мадам Соколова. — Чему вас учили? Сама она справилась с эмоциями и лицо её, только что отражавшее печать переживаний, беззаботно улыбалось. — Да, мадам, — кивнула Надя, следуя примеру начальницы. Бал шёл своим чередом. Кружились в танце нарядные пары, пепиньерки подносили к праздничному столу духовитые — с пылу, с жару — блины. Сторож Палыч самовольно покинул вверенный ему пост и пробрался на кухню, имея целью пропустить «рюмочку наливочки ради праздника», однако бдительная Зейнаб, приговаривая «Я т-тебе покажу рюмашку!», погнала его обратно. Словом, всё мирком да ладком. Ну, если не считать Палычевых поползновений на графин с наливкой. О Соловушке позабыли и, наверное, не вспомнили бы совсем, кабы не случай. Мадам Соколова, желая повысить успеваемость выпускниц, повелела смастерить доску, на которой вывели график успеваемости каждой воспитанницы. Институток символизировали разноцветные ленточки. Чем больше баллов, тем выше прикреплена ленточка. Получила хорошую отметку — получай и повышение на доске! Схватила ноль — ленточка ползёт вниз. Доску видит весь институт, вот вам и стимул для блестящей учёбы. Кому же охота публично прослыть лентяйкой? Поначалу никто внимания не обратил, однако Лиза Вишневецкая, до всего приметливая, углядела: нет на доске ленточки Алёны Знаменской! С тем и пристала к начальнице. Лидия Ивановна вообще не собиралась сообщать девицам о смерти их товарки. И сейчас могла сказать, не вдаваясь в подробности: мол, Знаменская больше не будет учиться в нашем институте. А там пускай думают, как хотят. Но Лизины глаза светились пытливым упрямством. Такая всё одно не отстанет, пока не добьётся правды. — Воспитанница Знаменская скончалась. Я хотела скрыть данный факт, дабы не расстраивать девочек, но, коли уж так вышло… Сообщите своим подругам сами. Мадам Соколова, переложив ответственность на чужие плечи, вовсе не испытывала угрызений совести. Вишневецкая всё равно бы рассказала в дортуаре об отсутствующей ленточке, всех перебулгачила. Не жилось ей в неведении! Заварила кашу, пускай расхлёбывает. Девицы какое-то время погоревали, косились на пустующее место в столовой, на застланную кровать, на парту, за которую Знаменская больше не сядет. Седьмушка Вика Извольская наделала переполоху, едва не сиганув из окна с криком: — Я убила Ангела! Оказалось: от Вики тогда заразилась Алёна скарлатиной, вот девочка и винила себя в гибели подруги. Успокоилась после беседы с батюшкой. Позже за повседневными заботами и остальные оставили мысли об Алёнушке. Молодо — забывчиво. Живым — живое. А всё-таки как же так вышло, что девушка скрыла болезнь и тем погубила себя? Скарлатиной Знаменская заразилась от Вики Извольской, это мы уже знаем. Однако Алёна отличалась благоразумием и не стала бы терпеть недомогание, стыдясь врачебного осмотра. Вероятно, почувствовав себя худо, пошла бы в лазарет, либо подруги догадались позвать доктора. Но! В институте намечался музыкальный конкурс, вовсю шло прослушивание претенденток. И тут у Алёны тщеславие впервые взяло верх над благоразумием. Как же так: она попадёт в лазарет, пропустит репетиции, а то и сам конкурс! Не победит, не споёт на Масленичном балу! Корнет Веснин не услышит её пения! Алёна решила скрыть недуг и душечек уговорила молчать. О том, что жизнь и здоровье дороже конкурса, на который она рискует всё равно не попасть, и корнету в будущем не раз предоставится возможность насладиться голосом Ангела, девушка не подумала. Разве мы все способны рассуждать здраво в семнадцать лет? Так, обманом, перебиваясь отварами да чаем с малиной, и дотянула девица до конкурса. Сама к той поре истаяла, словно свечка. Ей петь, а она едва на ногах стоит, перед глазами всё так и плывёт. Жарко! Уж и мысли путаются, того и гляди свалится без памяти. И тут-то, как завершающий удар, обрушилась на Алёну страшная весть: погиб её любимый, корнет Веснин. Нет, девушка не упала без чувств, не закричала, хотя всё внутри у неё оборвалось. Горькая весть придала толчок её угасшим силам и Знаменская, словно тень, предстала перед жюри. Тут-то у всех ровно глаза открылись: ба! Девица еле жива, в чём душа держится! Куда мы раньше глядели?! В лазарет её! Доктора скорее! Но Алёна, отшатнувшись от желающих оказать ей помощь, умоляла, обращаясь сразу ко всем присутствующим: — Пожалуйста, прошу вас, дозвольте мне спеть! Мне очень нужно, вот именно сейчас я должна петь! Ради Бога, дозвольте петь! Члены жюри во главе с тогдашней начальницей — графиней Воронцовой — сжалились над больной и разрешили ей выступить. И Алёна пела, так проникновенно, как никогда раньше. Глаза её оставались сухими, плакала душа, и эти внутренние слёзы выливались в песню, воистину лебединую песнь. Девушка прощалась с возлюбленным, боясь не успеть, не досказать, выпустить хоть одно слово. На последнем аккорде она лишилась памяти, успев каким-то отблеском сознания подумать: «Смогла, успела!» Мать девушки, вызванная телеграммой из Томска, мчалась в Москву без отдыха, выпрашивая лучших лошадей на станциях, погоняя ямщиков, где упирая на положение супруги вице-губернатора, где обещая щедрое вознаграждение, где умоляя Христом-Богом. Три с лишним тысячи вёрст***** предстояло преодолеть ей за кратчайший срок. — Поторопись, голубчик! Дочка моя тяжело заболела, боюсь, не увижу. Одна она у меня! — Не извольте сумлеваться, поспеем, ваше скородие! — отвечал возница, взвивая кнут над спинами лошадей. — Эй, царя катала! Она всё-таки успела. Устроив скандал в институте, повелела перевезти дочь в больницу, где смогут обеспечить должный уход. Сильный организм девушки ещё продолжал цепляться за жизнь, но доктора сокрушённо разводили руками: безнадёжна. Уйдёт тихо, во сне. Однако ночью, в палате, Алёна вдруг пришла в себя и радостно заулыбалась, завидев подле кровати мать. — Мамочка, родная, как я рада, что ты здесь! — с усилием прошептала девушка. — Я так боялась умереть, не повидав тебя… Ты здесь… Мне теперь больше ничего не нужно. — Что ты, Алёнушка, милая, — рыдала женщина, целуя горячие руки дочери, — не говори так. Ты скоро поправишься, мы с тобой поедем домой и больше никогда не расстанемся. Голова больной качнулась. — Нет, мамочка. Чёрная невеста скоро заберёт меня. Она пришла за мной. Ты не плачь, я не боюсь. Я тогда смогу увидеть Афанасия. — Какая невеста, доченька?! Её нет, она только привиделась тебе! Видишь? Женщина встала и прошлась по палате, рассекая воздух, словно воду, руками. — Здесь нет никого, кроме нас. — Мамочка, ты… Сядь, пожалуйста, послушай. — Алёна тяжело задышала, глядя куда-то в пустоту, силясь и торопясь говорить. — Я всегда знала, что уйду молодой. Не плачь, пожалуйста… я всегда знала… Потом я встретила Афанасия и подумала, что, может быть, ошиблась и с ним мне суждено встретить старость. Но его нет больше, а без него и мне незачем жить. Он мне каждую ночь снится, мама! — Бог с тобою, доченька! Ты так молода, ты полюбишь ещё! Не терзай меня, Алёнушка, я… Я доктора позову, тебе лучше станет, вот увидишь. Приняв лекарство, девушка успокоилась и заснула. Мать, беспрестанно читая молитвы, не отходила от кровати, не спускала глаз с дочери. Слова о Чёрной невесте казались ей не более, чем бредом помутившегося разума. Алёнушка впечатлительная, сама себе невесть что вообразила, наслушавшись институтских баек, да тут ещё гибель корнета повлияла. Ничего, поправится, всё позабудет. Только женщина, утомлённая напряжением и переживаниями последних дней, сомкнула отяжелевшие веки, как Алёна с криком вскочила с постели. — Мамочка! Она здесь! И всё. — Да так и рухнула, моя голубушка, — всхлипывая, рассказывала впоследствии вице-губернаторша. — Я её подхватила, «Алёнушка!» кричу, «Доченька!», а она уже и не дышит… В аккурат всё произошло на Масленицу. Там, за окном, начинался новый день, люди готовились провожать зиму и никто не знал ничего о трагедии маленькой Соловушки. В институте к тому времени скоренько сменилась начальница и скорбное известие приняла, как было сказано, Лидия Ивановна Соколова. Госпожа Знаменская отправилась в обратный путь. Не торопилась: некуда спешить. Кони, всхрапывая, медленно и торжественно везли скорбную поклажу. Домой, в Томск возвращается Соловушка! Говорят, и в церкви, на отпевании, покойница в гробу лежала, ровно Ангел, красивая и печальная. Вице-губернаторше заплакать бы, а слёзы не шли. Могильный холмик с крестом — только и осталось ей от дочери. — А ты не убивайся, красавица! — раздался вдруг скрипучий голос. Женщина какая-то в драной шубейке, не спасающей от мороза, замотанная в платок по самые глаза. Прежде она её никогда не видела, да и разве упомнишь всех городских побирушек. — Не убивайся, говорю, по дочери! Не по-христиански то. За неё радоваться надо, она, слышь-ко, дома теперь. — Где — дома? Вместо пояснений нищенка проворно стянула рукавицу — Алёнина мама успела разглядеть худенькую с узором вен руку — и ткнула указательным пальцем вверх. Женщина глянула на стылое небо, скрытое тучами, и вдруг поняла. Казалось, всего только на секунду отвела взгляд, а нищенкина спина уж эвон где, мелькает вдали. Однако и в самом деле на душе сделалось легче. Будто стальной кулак, крепко стиснувший сердце, разжался, наконец, и дал вдохнуть. Всё так же одолевала тоска, кружились над погостом галки, сливались в хор людские голоса. Но то ли ветер изменил направление и потеплел, то ли пробился из-за гряды облаков ласковый солнечный луч, возвещая приход долгожданной весны. * — в таком виде песнопение «Вечная память» поётся только в Великий пост. ** — прозвище от фамилии Балдаков. *** — в Святцах нет имени Алёна, соответственно, до 1917 г. человека так назвать не могли. По сути это производное от имени Елена. **** — (лат.) «мать-кормилица», неформальное название учебных заведений. ***** — ну, если быть точным, то 3 823¾ верст.