ИБД. Постскриптум.

Эмму Оттовну Штольц воспитанницы за излишне строгий нрав прозвали Мымрой и в «немецкое» дежурство ходили как шёлковые. Подчас девочки постарше пугали ею наивных седьмушек, только-только привыкающих к институтскому распорядку. Мудрено, в самом деле, не убояться суховатой несгибаемой дамы, умеющей возникать из ниоткуда в самый неподходящий момент! Чуть затеют воспитанницы какую шалость, а Эмма Оттовна сейчас пронюхает и явится откуда ни возьмись — и пресечёт, и накажет. Никто никогда, впрочем, не был наказан ею несправедливо или сверх меры. На уроках не рукоделием занималась она, не чтением, чем грешили иные классные дамы, но надзирала за порядком, не отвлекаясь ни на минуту. Известно, подопечные излишне строгих начальников не любят, им подавай тех, кто делает поблажки, как пепиньерка Наденька. Фройляйн Штольц уважали, беспрекословно слушались, но не более. Фокусы с капризным надуванием губ, ласкательные словечки вроде «милая», объятия и прочие телячьи нежности с ней не проходили. Даже и не потому, что чёрствая фройляйн не допускала, а так уж себя поставила, что ни одной институтке и в голову не могло прийти таким образом выказать наставнице искреннее или мнимое расположение. Однако Эмма Оттовна была что ларчик с двойным дном. За внешней суровостью немки скрывалось самое доброе сердце, какое только можно представить. Об этом, разумеется, мало кто знал, а сама фройляйн старалась держать воспитанниц — как это по-русски? — в ежовых рукавицах. Иначе распустятся, слушать классную даму не станут, дисциплину достойную не наладить. Пускай с младых ногтей приучаются блюсти себя! Так и стерегла Штольц девиц, аки недрёманное око. Будила по утрам, сопровождала в столовую, в класс, проверяла, как подопечные приготовились ко сну, как выучили заданное. Словом, вся жизнь вверенных её попечению институток проходила перед глазами добродушной немки. Иногда ей казалось, что без её напоминаний девочки и одеться не смогут, и дорогу в столовую не найдут. И только одна слабость имелась у фройляйн: страсть к наливочке. Нет-нет, всего одна рюмочка на сон грядущий, не более. Только ведь за той рюмочкой приходилось поздно вечером пробираться на кухню. Ну как ненароком заметят девицы? Тогда не миновать скандала. И Эмма Оттовна придумала вот что: раздобыла чёрную накидку, в которой и совершала набеги на кухаркину наливку. Даже если расшалившиеся девочки, покинувшие дортуар в неурочное время, столкнутся с классной дамой, то примут за Чёрную невесту, о которой по институту ходят легенды. Напугаются, однако, зато получат хороший урок: ночью полагается спать, а не грубо нарушать распорядок. А вообще, о моральном аспекте Эмма как-то мало задумывалась. Накидка работала исправно, помогая добывать столь полезную для пищеварения наливку. Пелагеюшка, святая простота, ещё удивлялась: вроде накануне графин стоял полнёхонек, ан опять содержимого убавилось. Нешто усыхает? Больше никаких прегрешений за Эммой Оттовной не водилось, ни-ни. Девочки, поступавшие в институт забавными крохами, взрослели, набирались ума да опыта, и упархивали в самостоятельную жизнь. Скольких уж их проводила Эмма Оттовна! Они уходили, подписав на долгую память фотографии, изредка присылая письма. А фройляйн оставалась. Так прикипела к институту, что без неё его представить было сложно. Однако незыблемого ничего нет. Неприятности классной дамы начались с поступлением под её начало избалованной девицы Евгении Меньшиковой. О таких, как та Эжени, сложена пословица: велика Федора, да дура. Ни умом, ни выдержкой блеснуть не успела, только знай с порога талдычит: «Я княжна Меньшикова! Дочь русского посла во Франции!» Видимо, Эжени своими выходками умудрилась так допечь и родню, и прежних учителей, что её сослали из Парижа в Москву. Авось отечественные педагоги окажутся покрепче французских коллег. Как и кто прежде воспитывал дочь посла — Эмма Оттовна понятия не имела, однако ясно видела непрофессионализм своих предшественников. Княжна ровно бы не подозревала о дисциплине, приличиях, хороших манерах, не уважала старших, кичилась богатством и титулом. Проще говоря, вела себя не как княжна, а как сенная девка. Штольц пришла в ужас и взялась за перевоспитание. Не таких-де обламывали! Однако Меньшикова оказалась не из тех, кто легко сдаётся. Девица привыкла к немедленному исполнению любых капризов, а тут какая-то безродная немка смеет её, светлейшую княжну, муштровать и приучать к порядку! Такого гордая Эжени стерпеть никак не могла и принялась в ответ изводить классную даму. То жабу в комнату подбросит, то других девочек на шалость подобьёт, то нажалуется тётушке — княгине Разумовой, а та спешит с претензиями к мадам начальнице. Однако начальница всегда принимала сторону фройляйн и на все выпады княгини отвечала одно: Эмма Штольц служила и будет служить в институте. Всё-таки Разумова добилась своего. Уж и Эжени смирилась с требованиями Эммы Оттовны и перестала жаловаться, а разошедшаяся не на шутку княгиня всё искала повод выжить немку из института. Случай не заставил себя ждать. Как раз случился пожар в доме скорби, где содержалась больная матушка Штольц. Пожилая женщина, не осознающая, где она и что она, зимой оказалась на улице. Бережливая фройляйн сумела накопить кое-какую сумму, позволяющую снять комнату, да ведь за больной догляд необходим, а сиделку не вдруг сыщешь. Пришлось пойти на риск и втайне, пока не уладится с местом в больнице, поселить матушку у себя. Да разве так укроешь человека, нуждающегося во врачебном присмотре? Фрау Штольц, задрапировавшись в ту самую памятную накидку, отправлялась бродить по институту, поддерживая легенду о Чёрной невесте. Уж Эмма всячески следила, но однажды не доглядела, и о «невесте» стало известно. Удар обрушился, откуда не ждала: не мстительная Эжени опустилась до доноса, а пепиньерка Люба, метящая на должность «синявки»! Люба, которую Эмма Оттовна ещё институткой некогда будила по утрам! Тут уж Разумова взяла реванш, благо повод для увольнения оказался нешуточный. Надо же, притащить в институт душевнобольную, у которой неизвестно что на уме! Это и начальнице могло даром не пройти. Фройляйн не желала, чтобы у мадам Воронцовой из-за неё возникли неприятности, и ушла сама. Уйти-то ушла, но куда дальше податься? В педагоги дверь отныне закрыта, больная мать связала по рукам и ногам. Кому за ней ухаживать, пока дочь ищет новую службу? Эмма Оттовна решилась отправиться на поклон в кофейню господина Матвеева. Григорий Проскурин, служивший там половым, давненько предлагал фройляйн руку и сердце, да она всё никак не решалась ответить согласием — не хотела бросать воспитанниц. Но как теперь явишься к суженому вместе с помешанной матушкой? Тот сам при кофейне обитает. И всё же другого выхода, кроме как просить в кофейне приюта хоть на несколько дней, не придумалось. Эмма нагрянула к Григорию со своим горем. Ко всякому готовилась: примут ли? Не обвинят ли в желании сесть на шею? Не укажут ли на дверь? Григорий — тот рад-радёхонек был приходу матери и дочери Штольц, а Платон Матвеев, содержатель кофейни, на их счастье оказался настоящим благодетелем. Помня, как тянул солдатскую лямку, пока в люди не выбился, не только не выгнал немок, но и, наоборот, принял, как родных. Так и стала фройляйн трудиться в кофейне, открыв в себе талант печь вкуснейшие пирожные. Маменька Штольц разительно переменилась. Душевная, совсем домашняя обстановка и сытные обеды, пришедшие на смену жёлтым стенам, казённому халату и скудным харчам, из которых недобросовестный повар уворовал мясо, делали своё дело. Пожилая женщина оправилась, и, хоть изрядно путалась в прошлом и настоящем, не рвалась так рьяно на поиски дочери. Григорий не замедлил с повторным предложением, и на сей раз Эмма Оттовна приняла его без раздумий. Кофейню Платон-широкая душа подарил Проскуриным на свадьбу и стали они жить-поживать, да добра наживать. С девочками Эмма тоже виделась, те в сопровождении новой классной дамы иногда заходили в кофейню. А в институте прочно укоренился немецкий счёт, с которым, бывало, Штольц водила воспитанниц. С тех пор все классы так и ходили — под «Айнс, цвай, драй!». Да и начальство немку не забывало, приглашало почётной гостьей на институтские балы. Вот как обернулось желание честолюбивой княгини Разумовой насолить Эмме! Недаром говорят: что ни делается, всё к лучшему. Но позвольте, а как же Люба? Стала ли классной дамой? Не только не стала, а из института вылетела, как пробка из бутылки шампанского. Хитрила, мудрила, да саму себя под монастырь и подвела. С уходом Штольц вожделенное место досталось отнюдь не Разумовской наушнице и Любочка, ослеплённая яростью, пошла на преступление. Выкрав из шкатулки драгоценности Эжени, оставленные княжной на хранение классной даме, зарвавшаяся пепиньерка подбросила вещи сопернице. Однако подлог раскрылся, и пепиньерка моргнуть не успела, как очутилась на улице с «волчьим билетом». И, если у Эммы Оттовны, которая оказалась так жестоко отомщена, нашлась живая душа, к которой можно обратиться, то у Любы никаких знакомых в Москве не водилось. Бродила-бродила она по улицам, да, по старой памяти, забрела в кофейню — успокоиться, обогреться, собраться с мыслями. Только поставила под стол саквояж, не огляделась толком, как к ней подошла опрятная дама в накрахмаленном переднике с кружевной пеной и спросила: — Чего изволите? Девушка вздрогнула всем телом, услышав знакомый с детства голос с иностранным акцентом, проскрежетала, едва ворочая языком: — Фройляйн Штольц? Вы? — Не фройляйн Штольц, а госпожа Проскурина, — улыбнулась Эмма Оттовна, узнав посетительницу. Оценив опытным взглядом заплаканные глаза, «собственное» платье и саквояж, умная немка мгновенно всё поняла. Однако ни злорадства, ни желания съязвить она не испытала и, вместо того, чтобы пуститься в расспросы — как да что, сказала прямо: — Судя по всему, у вас совсем плохи дела и вам некуда податься. — Позвольте уж мне самой распорядиться своими делами. В помощи я не нуждаюсь! — окрысилась гордая Люба. — Полно, дитя, — ласково увещевала Штольц, — я не смеюсь над вашим горем и искренне желаю помочь вам. Я знаю, каково оказаться на улице, не зная, куда идти. — Как же вы мне поможете? — криво ухмыльнулась бывшая пепиньерка. — Замолвите словечко перед хозяином? И я тоже буду таскать подносы? Госпожа Проскурина была не из тех, чьё терпение неиссякаемо. Ей захотелось проучить зарвавшуюся девицу, упрямо топящую самоё себя. Поставив поднос, Эмма с гордым видом упёрла руки в боки и произнесла такую речь: — Что же позорного, позвольте узнать, вы видите в таскании подносов? Этот труд честный и не хуже любого другого. Да, я таскаю подносы, и кофейня эта — моя! Люба, приоткрыв рот, ошарашено хлопала глазами, а немка с победоносным видом продолжала уничтожать поверженного врага: — Так каково будет ваше решение, сударыня? Согласны ли вы таскать, как вы выразились, подносы, или эта работа не для ваших белых ручек? Только решайте поскорее, видите, меня ждут другие посетители. Люба смотрела-смотрела, и вдруг губы её задёргались, плечи задрожали, а из глаз, вопреки всем вбиваемым с малолетства институтским правилам, полились слёзы, настоящие слёзы раскаяния. — Эмма… Эмма Оттовна… Простите… меня… — давясь рыданиями, говорила девушка, закрывая ладонями лицо. Посетители кофейни могли наблюдать трогательную картину всепрощающей доброты. Нет, Эмма Оттовна не кинулась, как водится в романах, заключать кающуюся соперницу в объятия, участливо гладить её плечи — и прочая, и прочая. Она и так много себе позволила, допустив ласковые нотки в голосе. Эмма Оттовна проводила Любу в служебное помещение, чтобы та смогла успокоиться и отдохнуть, после чего вернулась к прерванному делу. Нет, наверное, нужды говорить, что уже вскоре Люба добросовестно трудилась при кофейне и в несносном характере её наметились перемены. Её до глубины убогой души поразило то, что над ней не посмеялись, что её, не помня былых подлостей, пригрели, дали возможность заработать на кусок хлеба. Не сразу, постепенно, но смягчилась резкость её движений, недовольство в интонациях, исчезла зависть ко всем, кто добился в жизни большего, чем она. Люба многое переосмыслила и благодарность к суровой немке питала самую искреннюю. На этом счастливом месте мы и распрощаемся с героями этой истории. Вероятно, впереди их ждёт немало трудностей, но история наша — сказка, а сказки должны заканчиваться счастливо. Не так ли?