Дни в свете...

Это трудно было даже назвать ударом. Они шли по одному из коридоров убежища, в кои-то веки одни — часы показывали полдень (других способов определить время суток больше не существовало), и все, кто не был при деле или не валялся в больничном отсеке, в это время обедали. Желудок недовольно заворчал, и Дэн понадеялся, что к тому времени, когда они доберутся до столовой, там ещё что-нибудь останется. Эдриана это, похоже, не беспокоило. Если задуматься, за всё это время Дэн ни разу не видел, чтобы тот останавливался хоть на минуту, поесть или отдохнуть. Или поспать, хотя определённо был не менее утомлён, чем все остальные. Да и кто мог по-настоящему отдыхать в этом месте, переполненном отчаявшимися, обездоленными и умирающими людьми, не зная даже, существует ли ещё весь остальной мир, жив ли кто-то ещё и есть ли смысл просыпаться по утрам. Дэн начинал постепенно привыкать к усталости. Постоянная серость, не прояснявшаяся даже в разгар дня, сдавливала голову и вытравливала из неё мысли, не давая додумать их до конца. Но Эдриан, едва лишь все уцелевшие были размещены и получили медицинскую помощь, только и делал, что носился по убежищу, находясь одновременно везде, раздавая советы — именно советы, не указания; даже теперь он не мог позволить себе такую прямолинейность, но люди всё равно слушались его беспрекословно. Он убеждал их, что пора задуматься о будущем, о том, что они будут делать дальше — словно у них действительно было какое-то будущее, а у него самого — какое-то право напоминать им об этом. То же самое он продолжал делать и теперь, обсуждая с Дэном вместимость Арчи, предполагаемое физическое и психическое состояние возможных выживших и как лучше всего перевозить их в убежище. В какой-то момент Дэн понял, что больше не может это слышать. — Не мог бы ты наконец заткнуться? — спросил он, остановившись посреди коридора. Вопрос прозвучал сухо и ровно. У Эдриана хватило наглости изобразить оскорблённость, его глаза удивлённо распахнулись, губы плотно сжались, как если бы он сдерживался от ответной резкости. Но лишь на миг. Затем его лицо разгладилось, и вместо обиды на нём возникло что-то, похожее на сочувствие, и это было гораздо хуже. — Дэн, — произнёс он мягко, — я не думаю, что... Дэн ударил, даже не успев задуматься, не вкладывая в свой удар ни силы, ни отточенного мастерства, только злость, требовавшую выхода. Он даже не получил моральной компенсации в виде звука треснувшей кости, когда кулак врезался в лицо Эдриана. Однако того всё равно отбросило в сторону. Эдриан замер, привалившись к стене коридора и даже не пытаясь встать. Даже теперь Дэну по-прежнему казалось, будто его пытаются опекать. — А что, по-твоему, я должен делать? — поинтересовался Эдриан. — Сдаться, опустить руки? Его голос звучал всё так же ровно и спокойно, но в нём больше не было сочувствия, только горечь и что-то ещё. Облегчение? — Просто… — Дэн осёкся. Просто что? Признать, что ошибся? Попросить прощения? Каждый из этих вариантов звучал жалко и нелепо даже на первый взгляд. Извинения не изменят того, что уже произошло, не восстановят разрушенный город, не вернут к жизни людей, захлебнувшихся собственной кровью на больничной койке, или тех, которые погибли ещё раньше, в прошлом ноябре, стёртые в пыль мгновенной ослепительной вспышкой. Эдриан продолжал смотреть на него — на него, а не сквозь него, как все дни до этого. — Я ничего не забыл, — очень мягко проговорил он. И в эту минуту он выглядел по-настоящему уставшим, беспомощным и каким-то даже бесцветным, словно изображение на старой фотографии. Дэн кивнул, неожиданно почувствовав себя ничтожным и жалким и даже не пытаясь уже злиться на Эдриана за то, что тот по-прежнему имел такую власть над ним. — Пойдём, — сказал он и протянул руку. * * * В ту ночь Эдриан вытянул из кучи одеяло с подушкой и устроился на полу рядом с Дэном в общем спальном блоке. Когда посреди ночи, которая уже больше не являлась просто отсутствием солнечного света, Дэн посмотрел на Эдриана, глаза того блестели от слёз.