Часть 5. Драматическая
3 ноября 2014 г. в 13:43
Не разговариваете. Второй день уже. Вроде бы и не ругались. Устали что ли друг от друга? Обиделся на тебя за то, что дольше, чем нужно выслушивала благодарности пациента. Комплименты, точнее. Пациент — ровесник Степана. Нахваливал тебя долго и с чувством. Как мандарины на рынке. В кафе приглашал. В присутствии Славы, Ильи и Галины. Ты вежливо пыталась отделаться от чересчур навязчивого исцелившегося товарища. Слава ехидно переводил взгляд с тебя на Илью Анатольевича. Илья Анатольевич, не выдержав такого издевательства, удалился к себе в кабинет. Ревновать. И разговаривать с тобой перестал заодно. В воспитательных целях. Глупый, если бы он знал, что больше всего на свете ты боишься, что он тебя разлюбит. И полюбит какую-нибудь молодую и красивую. С переломом. Или с плоскостопием. И ты останешься одна. Без него.
Война так война.
Демонстративно переехала из его кабинета в ординаторскую. Ну, то есть, как переехала — кружку забрала. Чего это: ему можно от влюбленных пациенток отбиваться, а тебе нет что ли? Он демонстративно переехал с кровати на диван. Дома тоже не разговариваете.
— Женечка, передай Евгении Павловне, что я на дежурство, — обращается Илья Анатольевич к вашей дочери, хотя прекрасно знает, что передать она ничего не может. Во-первых, потому что спит. Во-вторых, потому что в силу возраста плохо разговаривает. Ее лепет даже ты не всегда понимаешь. Впрочем, ты не отстаешь и тоже участвуешь в этом семейном спектакле.
— Евгения, — строго говоришь ты, — проследи, чтобы папа позавтракал и не забыл надеть шапку — сегодня холодно. Дочь по-прежнему спит и в ус не дует. Илья Анатольевич довольно хмыкает в коридоре. Не позавтракал. Ну и ладно.
— Его желудок — не моя забота, в конце концов. Я же не медсестра Галя, — сонно думаешь ты, — но все равно — засранец!
Днем Оля интересуется, что у вас происходит. Она давно не лицезрела тебя в ординаторской. Местом твоего постоянного обитания значился кабинет Ильи Анатольевича. Вячеслав Александрович в предвкушении скандала, интриги и расследования потирает руки. Кто-то же должен разнообразить унылые будни вашего коллектива. Почему бы не вы с Ильей Анатольевичем?
— Так что случилось-то? — выдергивает тебя из размышлений Ольга.
— Не знаю, — честно отвечаешь ты, — наверное, кризис трех лет совместного проживания.
— Поругались что ли? — понимающе спрашивает Оля.
— Да нет, не знаю я, — тебе не хочется ни с кем ничего обсуждать. Даже с Олей. Молча пьете чай.
Привозят пациентку. Девочка лет четырнадцати. С родителями. Берет Илья Анатольевич. Уводит пациентку у тебя из-под носа, можно сказать.
Хотя, судя по жалобам, пациентка — забота Вячеслава Александровича. Но Вячеслав очень занят, очень. Он сортирует скрепки на своем рабочем столе — треугольные в одну сторону, круглые — в другую. Тут уж не до больных, сами понимаете. Дело-то, почти государственной важности. Ну, или около того.
Везут в смотровую. Жалобы на резкие боли внизу живота. Илья Анатольевич вызывает уролога, так как выясняется, что были проблемы с мочеиспусканием.
Через полчаса из смотровой вылетает испуганная Изабелла. Мчится к посту. Звонит в гинекологию.
Заглядываешь в смотровую. Не надо бы, но не можешь сдержать любопытства и гордо пройти мимо. Если гордо идти мимо, надо, чтобы Илья Анатольевич видел, что ты гордо прошла мимо. Иначе не имеет смысла. Заглядываешь и понимаешь, что действительно не имеет смысла. Илья Анатольевич на пару с урологом вглядываются туда, куда урологу следует вглядываться в одиночестве. А еще лучше, если туда вглядывается специалист другого профиля. Не травматологического, уж точно.
На лицах коллег — явное потрясение от увиденного. Илья Анатольевич бледен. Уролог интенсивно зеленеет на глазах. «Там» что — то волосатое, морщинистое и туда — сюда ерзает. В углу смотровой в обмороке валяется мама девочки. Папа по колеру почти сливается со стеной. Бледный. Ты его и заметила-то не сразу.
— На нем лица нет, оказывается не образное выражение и не метафора. Лица действительно нет. Оно тоже сливается. Со стеной. — проносится у тебя мысль.
— Где же акушер-гинеколог? — нервно спрашивает Илья Анатольевич. Не у тебя спрашивает. У уролога. Уролог, как лицо более осведомленное в вопросах процесса репродукции, чем хирург — травматолог, не отвечает. Онемел. Такое видит первый раз в жизни.
Илья Анатольевич процесс видит в третий раз. Причем в первый раз он его видел в институте на тренажере — манекене. Манекену, к слову сказать, не четырнадцать лет было. Рождения вашей дочери он не видел. Даже в коридоре не ждал, как традиционные папаши. Работал.
— А может зря, что не видел, — запоздало думаешь ты. На тот момент ты считала, что не надо ему на это смотреть. Он и так за тебя очень боялся. Зачем усугублять.
— Я не смог бы, наверное, — честно признался он тебе потом, — обычные незнакомые пациентки это одно дело, а ты — совсем другое.
По лицу Ильи Анатольевича струится пот. Хорошо, руки не трясутся. Руками он вполне себе действует. Профессионально. Там, где следует, разумеется. От уролога никакого толка.
— Уролога самого придется врачу показывать. Психиатру, не меньше, — прикидываешь ты.
Смотришь, как работает Илья, — не можешь оторваться. Твоя школа! Хотя надо бы помочь. И маму, то есть уже почти без пяти минут бабку в чувство привести. И папу, то есть деда, успокоить.
Что-то идет не так. В руки урологу шлепается младенец. Доношенный. Девочка. Видно, что рефлекторное желание уролога — отбросить несчастного младенца куда подальше. Об стенку. И чтоб больше никогда никаких младенцев не видеть. Даже в ночных кошмарах. Даже в фильмах ужасов. Уролог молод. Ему нет и тридцати лет. Кровотечение не останавливается. Акушер — гинеколог все никак не идет. Ты с горем пополам пытаешься привести в чувство девочкину маму. Мама приходит в чувство ровно на две минуты. Чтобы охнуть, осознать размер бедствия, и снова завалиться без чувств на холодный, чисто вымытый Марьей Васильевной, кафельный пол. Илья растерян и не знает, что делать. Акушерство — не его профиль. Уролог тоже не знает. По аналогичной причине.
— Разворачивайте операционную, — требует Илья у Белки.
— Ну, я пошел, — как Винни-Пух из мультика сообщает уролог и, тенью проскользнув мимо тебя, убегает. Только пятки сверкают. Прямо как ваш хомяк Никифор, застигнутый врасплох за разгрызанием очередного провода.
Илья Анатольевич смотрит на тебя. В глазах — просьба о помощи. Вслух, конечно, не попросит — гордый. Отлично знает, что не нужно просить. Ты и так поможешь. Не ему. Его пациенту. Сам такой же.
— Поехали, — обращаешься ты ко всем сразу: и к нему, и к санитарам с каталкой, и к Изабелле. Зашиваешь сама. Он даже не моется — смотрит через стекло. Прибегает акушер-гинеколог. Вовремя! Как всегда! Смотрит на зеркалах. Все нормально. Оглядываешься. Ильи Анатольевича уже нет.
— Растворился в зазеркалье, — с горечью думаешь ты, — мог бы хоть спасибо сказать, что ли.
Беседуешь с родителями. Родители не знали. Ну, то есть, совсем не знали. Не догадывались даже. Не могли предположить. А тут такое. А город маленький — слухов не оберешься. Хорошая девочка — из школы — на курсы японского языка, с курсов — домой, поужинала — спать. Утром — снова в школу.
— Она до сих пор в куклы играет, — рьяно убеждает тебя ее мама. Нет, ты бы поверила, конечно, если б своими глазами только что все не видела.
— Глупость какая-то — «увидеть своими глазами», как будто можно что-то увидеть чужими глазами, — отвлекаешься на свои, посторонние мысли ты.
По коридору фланирует Илья Анатольевич — новых поступлений нет, а в кабинете ему, видимо, скучно одному сидеть. Человек же существо социальное. Требующее общения и должного ухода. Как хомяк, в общем. Только лучше.
— Вы знаете, — сообщаешь ты родственникам, — я тоже сплю с плюшевым зайцем, но Илья Анатольевич настолько благороден, что дал нашему ребенку свое отчество и фамилию.
Что ты живешь с Ильей, им уже доложила Галина. Во всех подробностях, видимо расписала. Пока ты их дочь «зашивала».
— Пон-я-я-я-ятно, — тянет новоиспеченная бабка, во все глаза разглядывая Илью Анатольевича. Илья, услышавший разговор, довольно улыбается и скрывается за дверью своего кабинета.
От ребенка они конечно отказываются. Зачем им такой позор. Никто же ничего не знает. И не узнает.
Тебе страшно. Страшно смотреть, как милая девочка четырнадцати лет, играющая в куклы равнодушно подписывает отказ от собственного ребенка. А милые «любящие» родители зло смотрят на забирающего бумаги Илью. Он пытался отговорить. Всеми силами пытался. Ты слышала, как он кричал на девочкиных родителей, когда проходила мимо кабинета. От бессилия кричал. У него не получалось. Ты тоже пробовала. Спокойно. Аргументировано.
— Только ты так можешь убеждать, — сказал бы тебе Илья, если бы вы не играли второй день в «молчанку». Не получилось. У тебя тоже не получилось. У вас не получилось.
Поздно вечером Илья Анатольевич переехал с дивана обратно на кровать.
— Одолжение сделал! — со смехом думаешь ты про себя. Скромно лег на самый краешек. Как бедный родственник, которого пустили переночевать столичные жители.
— Ты боишься, что я над тобой надругаюсь? — иронично спрашиваешь ты, не выдерживая двухдневного молчания. К тому же, при такой диспозиции неудобно делить одеяло. А ты мерзнешь, когда он не рядом и тебя не обнимает. Даже под одеялом.
— А кто тебя знает! — задорно отвечает он. Свернувшись бубликом, остается лежать на краю кровати.
Ночью — звонок. Телефон. Его. Или твой. Пока соображаешь чей, он — отвечает. Твой. Твой телефон звонил. Илья плюхается на подушку, что-то бубнит и продолжает спать. Шепотом, чтобы не разбудить, выясняешь, в чем дело.
Привезли огнестрел. Из общей хирургии никто не берется. И Осипова не берется. Отказывается. Наотрез. Если приедешь, будут очень признательны. По гроб жизни, благодарны, можно сказать. Аккуратно выныриваешь из—под одеяла в холод комнаты. Оборачиваешься на него — спит. Не разбудила. Собираешься, стараясь не греметь, не стучать и не скрипеть. В коридоре включаешь свет. Стоит одетый. Когда только успел, спал ведь?!
— Поехали! — бросает он тебе. Молча выходите, садитесь в машину, доезжаете до больницы. Подхватывает тебя — поскользнулась. Торопишься, а лед около вашей больницы не чистят вторую неделю. На месте выясняется, кто пациент. Пациент — большая шишка. По местным меркам. Заместитель мэра города. И суицидник. По-совместительству. Два в одном, в общем. Сам в себя стрелял. Только вот, почему-то в живот.
— Промахнулся что ли? — цинично озвучивает твои мысли Илья Анатольевич, обращаясь к Степану. Степана, похоже, тоже выдернули из кровати — он хмур и не брит.
— Днем бы его Галя в таком виде не выпустила гулять, — думаешь ты.
Илья Анатольевич мрачнеет на глазах. О чем думает он, ты не знаешь. Потом поймешь о чем. О том, почему никто не взялся, хотя рана сама по себе не сложная, а привезли его давно.
Сейчас — большая кровопотеря. У тебя не получается. Слишком много времени прошло. Сердце не заводится. И не заведется. Умер. Выходишь из операционной без сил. Как будто кросс бежала. Не добежала. Не успела. Эта стометровка — не твоя.
Бросает на тебя взгляд. Все понимает. Что тут скажешь. Тебе хочется обнять и плакать. Долго. Пока все не выплачешь. Выходите из операционного блока. Молча идет к себе в кабинет. Тебя с собой не зовет.
Белка забегает с протоколом операции и пулей вылетает обратно. Дверь у Ильи Анатольевича закрыта на ключ. И для тебя закрыта. Впервые.
Через полчаса налетают родственники. И журналисты. Откуда только ночью взялись. Как мухи на известный продукт жизнедеятельности.
Проходишь мимо, окидывая стены невидящим взглядом. В туалет. Если нельзя уткнуться в Илью, надо, хотя бы, в раковину уткнуться. И прорыдаться. Иначе не выживешь.
Налетают на Илью, выходящего из кабинета. Всем скопом. Узнают о летальном. Журналистов убирает Степан с подъехавшими коллегами. Уезжают, погрузив часть особо ретивых писак к себе в полицейскую машину. Хорошо еще Мамина нет, вот ему бы радости-то было. И новых тем для обсуждения.
— Кто оперировал? — возмущенно орет жена зам. мэра, — Мы вас засудим! Вы на нарах сгниете со всей своей больницей! Он же завещание не написал! Идиот! Нет, чтобы сначала документы оформить, а потом стреляться!
— Я оперировал, — слышишь ты сквозь шум в ушах и от неожиданности размазываешься по стене на пути к туалету, — пройдемте в мой кабинет. Лексикон, у Вас, однако, — удивляется Илья Анатольевич занудным голосом древнего преподавателя филологии.
Стоишь под его дверью. Два голоса. Спокойно—усталый — его. Противно—визгливый — ее. Приезжает Шульман. Ночью. По звонку сверху — кто только не приедет. И Шульман тоже. Привидением проносится мимо тебя и скрывается в кабинете зав. отделением. Три голоса в кабинете.
«Веселая» вдова удовлетворенно выходит из кабинета. Ни капли горя и страдания. Прямо в коридоре подкрашивает ресницы. Деловым шагом идет на выход. На выходе — охранник и машина. Будет судиться. С больницей вообще. С Ильей — в частности.
— Илюша, но ведь не Вы же оперировали? — слышишь за дверью голос Шульмана. Шорох страниц. Утром увидишь протокол операции. Там не будет твоей подписи. И в истории болезни не будет. Зато будет его.
— Это не важно, — ответит Илья, — я могу идти?
— Да, но Вы понимаете, Илья Анатольевич… — неуверенно начнет Гиппократ Моисеевич. Он и сам все прекрасно понимает. Только сделать ничего не может. Хоть и Шульман, а не Иванов. В данном случае обстоятельства сильнее. Илью отстраняют от работы. До выяснения всех обстоятельств. Шульман и отстранит.
Через месяц, сидя в его кабинете за чашкой чая, вы будете вспоминать это как страшный сон. Вмешается отец Ольги и суда не будет. Никакого. Вдова заберет заявление, экспертиза покажет, что все было сделано правильно, а многочисленные благодарные пациенты Ильи Анатольевича забросают городскую газету гневными письмами. Об отсутствии травматолога в поликлинике. Кто о чем, а пациенты о переломах!
А зам.мэра, оказывается, проворовался. Заключил контракт с откатом в 50 процентов. В итоге, вместо капитального ремонта дома, там просто побелили стены. И щели в стенах размером с кулак тоже побелили. Не выливать же побелку.
Зам.мэра, на честно нажитое непосильным трудом от заключения контракта, построил себе новый особнячок за городом. Без щелей, разумеется. По финской технологии. А тут проверка нагрянула. Федеральная. Вот зам.мэра и занервничал.
Это через месяц выяснится все.
А сейчас ты стоишь, вжимаясь в стену, и еле сдерживаешь слезы. Осунувшийся Илья Анатольевич тяжело выходит из кабинета. За три часа постарел лет на десять. Подпирает стену рядом с тобой. Вместе — не так страшно и больно. И, может быть, стена даже не рухнет. Следом — Шульман. Бросает взгляд на Илью — и идет к выходу. Во взгляде — уважение. И сожаление.
— Поехали что ли? — будничным голосом обращается к тебе Илья, как будто, ничего и не было, — там Женька одна… — добавляет он и обнимает тебя. Зарываешься в его свитер и рыдаешь. До звона в ушах. Сотрясаясь всем телом. Никак не можешь остановиться.
— А я и не знал, что ты такая плакса, — пытается шутить Илья Анатольевич. Получается плохо. Тебе не смешно. Не та ситуация.
— Ну, все, ну хватит. Я тоже сейчас рыдать начну, — Илья Анатольевич настойчив в своих попытках тебя успокоить. Вытираешь нос выданным тебе платком. Накрахмаленным так, что можно содрать кожу. Илья Анатольевич в своем репертуаре — даже ночью — при полном параде. Трешь долго, как будто нос — противень с жиром из рекламы моющего средства.
Обнимает тебя так крепко, как будто боится, что тебя сдует больнично-коридорным ветром, и ты исчезнешь навсегда. Целует в макушку и шепотом бормочет всякие глупости про сильную женщину, самую любимую, красивую, умную и талантливую. Половину ты даже не слышишь.
— Кажется, ничего не забыл, да? — уточняет он у тебя.
— Почему ты появляешься в определенные моменты моей жизни? — шепотом спрашиваешь ты. Не знаешь, как передать ему все, что чувствуешь. Любовь. Благодарность. Восторг. За то, что рядом. За то, что готов брать на себя ответственность. За тебя. За Вас. Нет. Все не то. Чувства, выраженные в словах, теряют часть чего-то важного. Не передаваемого словами. «Не нами бессилье изведано слов к выраженью желаний» — как написал классик.
— Угадай с трех раз, — нежно шепчет он тебе в ответ.
Долго стоите, обнявшись, посредине больничного коридора. Молчите. Потому что слова не нужны. И без слов все понятно.