Часть 2. Сентиментальная
19 октября 2014 г. в 23:49
Зима. Холодно. Уехал.
На три дня в командировку в Москву. В Минздрав. Все чаще ездит вместо Гиппократа Моисеевича. Входит в курс дела.
Осталась одна. Нет, вдвоем — с дочерью. Нет, втроем, — с дочерью и хомяком.
Все валится из рук. Утром проспала. Опаздываешь. Дочь отказывается есть и метко плюется детским пюре в разные стороны. Хомяк, подаренный дочери папой, отказывается покидать клетку, чтобы ты могла ее почистить.
Хомяк — отдельная песня. Он тебя вообще за человека не считает. Илью и дочь считает, а тебя — нет. В руки не дается, зло смотрит глазками-бусинками и всячески демонстрирует презренье. Полное. Сдаешь дочь и хомяка на попеченье няни и едешь на работу.
Гололед. Врезаешься в жигули. Не сильно. Из жигулей вываливается дедок в шапке-ушанке и высказывает тебе все, что думает. О женщинах за рулем в целом. И о тебе в частности. Не споришь, но обидно. Сзади нервно гудят, пока дедок сыплет проклятьями. Отгоняешь вашу «японку» в ближайший двор и едешь на автобусе. Сильно опаздываешь.
Натыкаешься на Вячеслава Александровича. По какому-то недоразумению он все еще зам. главврача. Что не мешает ему ошиваться в приемном отделении, ничего не делать и получать двойную зарплату — «зряплату» — как говорит Илья. Получаешь выговор — за опоздание, ну, и вообще, чтобы не расслаблялась сильно.
Не красишься на работе впервые за два года — некогда и не для кого. Поступает больной. Мужчина, 79 лет, паховая грыжа. Ну и болезнь Альцгеймера, до кучи. Сообщаешь родственникам о необходимости операции. В глазах у родственников читается надежда избавиться, наконец, от грыжи с Альцгеймером навсегда. Проводишь герниопластику. Все в штатном режиме, сердце у товарища еще лет десять проработает и пяток операций точно выдержит. Сообщаешь жене и сыну больного об итогах операции и дальнейшем уходе за дедушкой. Родственники разочарованы. Разочарованы — это мягко сказано. Родственники смотрят на тебя с ненавистью и презреньем. Как хомяк утром. А что ты могла сделать? Зарезать его, что ли на столе надо было. Да, болезнь Альцгеймера. Да, тяжело. А кому сейчас легко? Не в твоей компетенции решать, кому сколько жить.
Втягиваешься в работу. Этого в неврологию, того в хирургию, зашиваешь мальчику руку, обрабатываешь бабушке ссадину. Попутно выслушиваешь про бабушкиных котиков, мальчиковых одноклассниц и дедушкину первую любовь 1928 года выпуска. Все как всегда.
В обеденный перерыв, пока нет поступлений, выходишь на улицу в магазин. Видишь Степана со своей знакомой — врачом из гинекологии. Идут, мило беседуют. Интересно, а Галя в курсе такого дружеского общения? Впрочем, про тебя Степан тоже совсем не забывает — при случае в коридоре обязательно сообщает о большой и светлой любви, двадцати годах брака, которые на помойку не выкинешь, и о своей жизни, которую ты ему испортила. Ты! Испортила! И с Галей он, (о, ужас!) абсолютно не счастлив. Ах, да, очень любит, готов тебя простить и вернуться обратно. За что именно готов простить не уточняет. Да, можно жить с твоим ребенком. Нет, Илью не надо. Совсем не надо. Нет, он не хочет жить большой дружной шведской семьей.
Удивляешься, как могла так ошибаться в человеке. И как двадцать лет с ним прожила, тоже удивляешься. Очень. Возвращаешься из магазина, замерзшая, как императорский пингвин в Антарктиде. Или пингвины не мерзнут? Надо будет у Ильи спросить, он знает.
Белочка сообщает, что тебя ждет Мамин. Идешь в кабинет, не ожидая ничего хорошего. Чего можно от Мамина ожидать? Вячеслав Александрович сияет от удовольствия. Лучится как солнце в мае. С почетом вручает тебе исписанный лист бумаги. Кланяется как шут королю. Клоун. На листе — жалоба. От родственников дедушки с грыжей. Все правильно. Они же тебе обещали этого так просто не оставить. В жалобе много интересного. Оказывается ты — грубая, циничная, непрофессиональная сволочь, чуть не зарезавшая замечательного, удивительного, изумительного человека. И родственникам хамишь. И деньги с них берешь. Много берешь. Значит и жадная еще. Очень. Мамин с интересом следит за выражением твоего лица и ждет. Пытаешься сохранить спокойствие. Снаружи — невозмутима, как египетский сфинкс. Это ты умеешь. Научилась, благодаря Степану. Что внутри всем знать не обязательно. Особенно — Мамину.
— И что дальше? — интересуешься ты бесцветным голосом.
— Как, что дальше? — делает вид, что не понимает Вячеслав Александрович, — порадуем вашего заведующего отделением. Он ведь очень обрадуется, да Евгения Павловна? Ему ведь по шее надают, если что! — ехидно сообщает Мамин.
— Конечно, очень порадуется, — чуть не орешь ты Мамину в лицо, — прямо прыгать от счастья будет.
Что за день сегодня такой. Выходишь от Мамина сдерживая слезы.
— Что случилось? — спрашивает Оля, всегда замечающая твое плохое настроение
— Нормально все, — буднично отвечаешь ты, — правда, нормально — добавляешь, заметив недоверчивый Олин взгляд. Не будешь же рассказывать, что тебе плохо от того, что он уехал на три дня. Он, однажды, насовсем чуть не уехал. Кажется, тебе тогда было также плохо. Или не было? Или было хуже? И вот уже целый день никто тебя не понимает. И даже хомяк не понимает. И не любит.
— Менопауза на горизонте, гормоны шалят, — сказала бы, наверное, твоя знакомая врач-гинеколог. С которой Степан сегодня мило прогуливался под ручку. Прямо под носом у Гали, которая этого не заметила.
— Продержаться два дня, уже два дня, — думаешь ты вечером. Как там про тебя Белочка сказала? «Красивая, умная женщина».
— А ведешь себя как сопливая школьница — додумываешь ты и отправляешься на обход. Чтобы чем-нибудь себя занять.
Заходишь к молодой девушке — послеоперационной — с разлитым перитонитом в недавнем прошлом. Девушка — красивая, молодая, блондинка. Хотя не дочь профессора. Наверное. Оперировала — ты, ассистировал — он. Но само собой, влюбилась она в Илью Анатольевича. Куда ж без этого.
— Ну, не в тебя же ей влюбляться, в самом-то деле, — думаешь ты. В него вообще все влюбляются — от ровесниц вашей полуторагодовалой дочери, до женщин глубоко за 90. В отделении, по-крайней мере, без двух-трех влюбленных на квадратный метр точно не обходится. Причем замечаешь это ты, он не замечает. Или старательно делает вид, что не замечает. Ты почти не ревнуешь. Нет, врешь. Ревнуешь. Но старательно делаешь вид, что не ревнуешь. Хотя повода он не дает, даже наоборот.
Вчера эта девчушка томным голосом интересовалась у Ильи Анатольевича, что он делает вечером. Прямо после операции интересовалась. Чего время-то тянуть.
— Евгенией Павловной любуюсь, — задумчиво ответил Илья Анатольевич, вглядываясь в снимки, — на диване — в ординаторской. Или у себя в кабинете. Или дома. Я еще не решил где, — так же задумчиво сообщает ей о своих планах на вечер заведующий отделением. Ты краснеешь — неудобно же. Но приятно. Девчушка с открытым от изумления ртом уставилась на тебя. Оценивает. Оценка явно в ее пользу. Оценка-то — в ее, а вечер — в твою. Илья Анатольевич, по—хозяйски взяв за руку, выводит тебя из кабинета. Девчушка остается сидеть с открытым ртом.
— Ну вот, теперь еще челюсть ей вправлять придется, — жизнерадостно сообщает он тебе, заглянув в окно. Целует в щеку и бежит по своим делам.
На дворе почти ночь. Стоишь в его кабинете, уставившись в окно. По щекам текут слезы. Сами текут. Тяжелый день. Очень тяжелый. Иногда бывает. Наваливается черная тоска, ничего с этим не сделаешь. Никуда от нее не денешься. Или это старость подкрадывается? Хоть плачь. Ты и плачешь.
Вся в своих мыслях. Не слышишь, как он на посту усталым голосом интересуется у Галины о происшествиях за день. Не слышишь, как идет к своему кабинету. Подкрадывается сзади. Обнимает.
— Ты чего здесь? — удивляешься ты, уткнувшись в его плечо и не пытаясь сдерживать слезы.
— Соскучился. Очень. А чего это Вы тут сырость разводите Евгения Павловна? Кто потом будет с плесенью бороться? — «строго» интересуется он. И ты рассказываешь ему про все: про дедушку, грыжу, Мамина, Степу, жалобу и тяжелый день.
— Я старая, — жалуешься ты.
— Ну, ты чего? У тебя дочери двух лет нет, значит, ты — молодая мать, — приводит он контраргумент, — и вообще ты у меня самая красивая, — шепчет он тебе в ухо. И ты веришь. Безоговорочно.
-А еще, а еще, — захлебываешься ты слезами (теперь ты плачешь от радости, от того, что он приехал, от того, что он вообще есть в твоей жизни и черт знает от чего еще)
— А еще ты разрушила Карфаген и убила Кеннеди! Так я и знал, что нельзя Вас оставлять одну в отделении, Евгения Павловна! — заканчивает он за тебя.
— Нет, я машину поцарапала, — всхлипывая «признаешься» ты.
— Ну, все, ну не плачь. Хочешь, я тебе хомячка покажу, — сюсюкается с тобой, как с вашей дочерью, Илья Анатольевич. Опять этот ненавистный хомяк — перед тобой сразу всплывает его наглая морда, и хочется зарыдать с утроенной силой. Он не любит женских слез. Илья Анатольевич в смысле, не хомяк. Хомяку все равно, лишь бы кормили вовремя. Дочь, кстати, от «показов» папы сразу успокаивается, перестает реветь и заливисто хохочет.
Пьете горячий чай. С коньяком. У него в кабинете. Самолично впихивает в тебя мед большой ложкой. Чтобы успокоилась. Укладывает на диван, накрывает пледом. Подтыкает со всех сторон, чтобы было не холодно. По телу разливается приятное тепло. Почти засыпаешь, а у тебя ведь дежурство.
— Спи, я подежурю, — садится на краешек дивана, гладит по голове. Прямо как дедушка в детстве, когда ты просыпалась от ночных кошмаров и не могла уснуть. Засыпаешь. Хорошо. Все хорошо.
Просыпаешься в пять утра. От шума на сестринском посту. Одеваешься как пожарный за 15 секунд — пижама, халат, тапки. Расчесываешься и красишься перед пыльным зеркалом. Пыльное — потому что зеркало на дверях шкафа Ильи Анатольевича. Илья Анатольевич — не женщина и в зеркало смотрится, когда получает производственную травму от какого-нибудь буйного пациента. То есть редко он туда смотрится.
— Прооперируйте меня! Срочно! Немедленно! — слышен за дверью раскатистый бас. Женщина шестидесяти лет. Пришла сама. Вертится как ужаленная. Вокруг бодро прыгают медсестра Галя и Илья Анатольевич. Пытаются выяснить, что случилось. Действительность сурова — женщина проглотила. Инородный предмет. Муху.
— Пока не прооперируете и муху не покажете, я отсюда никуда не уйду, — ставит ультиматум женщина. Ты подключаешься к разговору, пытаясь убедить пациентку, что муха — это не гаечный ключ № 20, она сама отлично выйдет естественным путем.
— Это как? — жаждет узнать подробности пациентка. Галина отворачивается, сотрясаясь от смеха. Илья Анатольевич закрывает рот рукой. Ты глупо улыбаешься, пытаясь не последовать примеру коллег и не захохотать в голос.
— Это через жопу, — бесхитростно сообщает санитарка Марья Васильевна, — странно, что Вы не знаете, у нас же в стране все через нее родимую делается.
Вас прорывает. Смеетесь до слез и колик. А зря. Пациентка обижена. Возмущена. Удивлена. Безразличием и черствостью к своей персоне. Илья Анатольевич тоже узнает о себе много нового. Из жалобы. Откуда же еще. Мамин счастлив. Безмерно.
— Удивительно, как мы с тобой похожи! — изучая «телеги» констатирует Илья Анатольевич. Соглашаешься. Провожаешь до выхода из больницы. Совещание в Минздраве никто не отменял. Не можете отлепиться друг от друга. Уходит — оглядываясь на тебя. Через каждые две минуты. Вечером приедет. Обещал. Ты больше не будешь плакать. Никогда. Обещала.