Девочка, которая хотела счастья

      Чудовищная безысходность, чудовищное дежавю: моя идиотская и слишком стандартная ситуация – мы снова порознь, Дима снова бросил меня одну непонятно где и пулей вылетел из помещения, хлопнув дверью. Мне отвратительно не по себе, мозг отказывается переваривать все то, что здесь произошло несколько минут назад. Не понимаю, что происходит, безумно болит голова. Я… девочка-идиотка? Оглядев почти нетронутый завтрак и осознав, что аппетита нет и в помине, я натянуто улыбнулась непонятно чему и поморщилась от неприятных ощущений у висков. Жутчайше хочется к маме: кинуться в объятия и попросту в них утонуть. Мама – единственный человек, кто и правда будет любить ни за что и в любой момент. В этом чертовом доме делать мне больше нечего, пора в студию, пора в Москву, пора к мамочке. Наверное, сейчас, вот в этот самый момент мне стоит порассуждать по поводу того, что я чувствую к человеку, которого только что морально убила? Кто для меня Билан? Я клялась в громадной любви, а на следующий день отказалась от своих слов. Отказалась молча, про себя, пытаясь не выдать это ни звуком, ни действием – а он заметил: волшебный! Заметил и окончательно не простил. Только отчего же именно в эту секунду вдруг так сильно сжимается орган под ребрами? Не от вранья ли его обладательницы? Однако же, доброе утро! Я вновь вспоминаю отвратный сон и ощущения после. Вспоминаю, напрягаю извилины, и вдруг ротик резко раскрывается от возгласа какого-то глупого удивления: это же страх, мерзкий страх и больше ничего! Еще вчера все было чудесно – Дима сопел на моих коленках, а я осторожно гладила его по голове, целовала в губы, читала его чувственные стихи, обнимала за крепкие плечи и … Да! Верно! Меня ничего не смущало: я отдала себя человеку полностью и без остатка (здесь стоит говорить о «положила душу на ладошку и уверенно протянула Тому самому», но где-то уже это было, не так ли?). Еще вчера я любила, да так сильно как и никогда – позволить какому-то животному страху неизведанного будущего испортить мою итак запутанную жизнь?!       Сил внезапно прибыло, тело будто бы ожило. Одухотворенная, я подскочила на стуле и понеслась в гостиную, где вчера бросила телефон. Дим, давай я просто тебе сейчас позвоню, и все у нас будет хорошо? Трясущимися от волнения пальцами я нажала пару кнопок и уселась на пол в ожидании ответа. Недовольный голос поприветствовал меня, совершенно точно дав понять, что ни черта хорошего у меня не выйдет. – Вернись, пожалуйста! – не медля ни секунды, проговорила я, с некой радостью отмечая про себя, что горло неприятно сжалось (слезы подкатывают, боль активизировалась – я как сыщик собираю доказательства того «нечто», что все-таки чувствую к Билану). – Здравствуйте, Поля, – игнорируя мольбы, Дима ответил сухо, равнодушно. Я впервые не знала, что делать: до боли в суставах сжала телефонную трубку, нервно сглотнула, – Вернииись! Я тебя прошу!!! – не своим голосом изо всех выкрикнула я и разревелась. – Я… тупая! Тупая я, Дим! Вернись! По другую сторону тяжело выдохнули, раздался резкий сигнал автомобиля. – Ты где? – забормотала я, некрасиво всхлипывая. – Ты едешь? Я догоню! Пожалуйста!!! – Поля, ключи наверху. Собирайтесь и езжайте домой. Не мешайте вести машину, прошу. Я устал от Вас… – ответил Билан слишком спокойным голосом и вдруг, будто смягчившись, добавил. – Ничего не выйдет, Полюш. Ни-че-го. Я раскрыла рот, хотела проблеять хоть что-то, но предательские звуки, полившиеся из телефона, не позволили совершить и этого: отключился. Вот так вот запросто поговорил со мной на «Вы» и бросил трубку. – Че ты как маленький! – завопила я, вновь набрав номер. – Послушай меня!!! Билан, кажется, разозлился. – Тебя? Кто ты, чтобы тебя слушать? Лгунья? Ты дьявол, Поля. Ты гребаный монстр. Не звони, блять! – Дима рявкнул на меня, а я на секундочку забыла как дышать. – Господи… – прошептала я в шоке, в обиде, в боли, нахлынувшей внезапно, но слишком мощно. – Не богохульствуй! Есть либо Бог, либо ты – вместе вам не покатит.

***

      Мне ничего больше не оставалось, совсем-совсем ничего – лишь собрать небольшую спортивную сумку, немного привести себя в порядок, залпом выпить стакан холодной воды из под крана и, бросив вещи у входной двери, отправиться наверх за ключами. Удивительно! Организм будто подменили: ни слезинки не стекло из глаз после обидных Диминых слов. Я разучилась реветь, здравствуйте. Помню, такое уже было когда-то – я никак не могла выплакаться, пыталась, дрыгалась, выдавливала из себя рыдания и результата ноль, а потом вдруг ТАКАЯ резкая боль в душе, и будто бы прорвало. Кажется, скоро все повторится. Я чувствую приближение истерического ада.       Эмоций больше не осталось; я плетусь по дому словно тень, легонько ударяюсь об стены, еле переставляю ноги, поднимаясь по лестнице. Внезапно, что-то будто приказало мне остановиться на предпоследней ступеньке. На бежевой стене – распечатанная репродукция картины, криво прицепленная на неумело вбитый гвоздик. Клянусь, еще вчера ее там не было. Я схватила лист за край и осторожно сняла репродукцию с гвоздя. Богатая дворянская зала (возможно кабинет, спальня, не пойму…), прекрасная девушка сидит на кресле, а в ногах – молодой обожатель, самозабвенно целующий ее руку. Он припал к юной деве, он влюблен, восхищен, повержен. Красавица не смущена, скорее, озадачена; озадачена неприятно, о чем свидетельствует слишком серьезное, немного болезненное выражение ее лица. Что творится в ее чудной головушке, к которой она так по-взрослому приложила изящную ручку? Боится неодобрения жениха родителями? Боится новой жизни? А может, и не жених он вовсе, несчастный влюбленный, ну, тот, что себя отдает целиком, а взамен получает лишь скупые улыбки и утешения? Поразившись неожиданной находке, я тихо ойкнула и перевернула листок. «Где-то живет любовь? пы.сы. цвет волос чуть иной у Нее, ну и черт с ним» – фраза, написанная корявым Диминым почерком. Я перечитала эти слова раз десять и вдруг… улыбнулась так… что было мочи, понимаете? Улыбнулась радостно, смущенно, очевидно, зарделась и стала чуточку милее, чем обычно. Волшебный Дима, волшебный. Прекратила улыбаться – вспомнила, что, собственно, нечему. Вновь помрачнела и стала без устали пялиться на картину. Знаете, смотрела фильм лет 7 назад под названием «И все-таки я люблю». Так вот, теперь окончательно и бесповоротно – И ВСЕ-ТАКИ Я ЛЮБЛЮ, ДИМ. Наверное, вчера признаваться в этом было как-то нечестно по отношению даже к себе. Вчера я была влюблена, а все мы знаем, как ничтожно мало может длиться влюбленность: ты витаешь в облаках, таешь от взгляда, а через мгновение, из-за одной некстати брошенной фразы, ты – раз, и как оторвало! – отвращаешься. Вчера – смешно влюблена. Сегодня – совсем не до смеха люблю. Моя ночь была дикой и страшной, сон намекал и предостерегал – девочка, мол, маленькая, побойся Бога, на кой тебе горести и печали, что обязательно прибудут в свое время? И я поддалась ведь, глупая, послушалась, решилась на бегство: убегу попросту, объясню, что ошиблась? От судьбы бежать? Ты смешно сейчас пошутила. Он наговорил мне каких-то обидных гадостей, в сердцах назвал меня монстром, чуть ли не послал, а я что? А я стою на лестнице его уютного дома, радуюсь собственным ощущениям и окончательно (вот теперь! вот именно сейчас! в последний раз говорю «окончательно») понимаю, что люблю. Очень сильно и всем, точно, большим сердцем! Я очень сильно люблю. Разобрать бы слово по буквам. л ю б л ю (конкретно с этой минуты я за тобой – до конца)       Я вновь растянула рот в широчайшую улыбку. В просветлевшей головушке все еще крутятся странно знакомые слова: «где-то живет любовь». Отчего-то кажется, что я когда-то их уже слышала… И тотчас! Ну, безусловно, конечно же! Губы начинают шевелиться, в сознании всплывают слишком знакомые строки. Петь хочется и «можется» как никогда. Не слышу слов… Не понимаю их значенья Души засов закрыт, и больше нет спасенья… Тихо шепчу строки, старательно напрягая мозг, в процессе вспоминаю слова и рифмы. И наступленьем темноты я вновь дойду до края. Лечу с огромной высоты – пустая. Совсем одна; в часах остановились стрелки Бегу от сна, но нет ключей от темной клетки... Прибавляю звука, не распетой голосить слишком неприятно, но для себя можно. Улыбаюсь сама себе, опираюсь ладонью на стену, гляжу в пол; странное чувство заполонило сознание – эта песня слишком обо мне, о Диме, о моем сне, о переживаниях. Тщетно пытаюсь вспомнить вторую часть куплета: не выходит. Промычала мелодию, дойдя до припева, передернулась от необъяснимого волнения. Где-то живет любовь для нас, небо откроет бездну синих глаз, время застынет, даст нам шанс как в первый раз, в первый раз, в первый раз!!! Выкрикиваю последнюю строчку слишком мощно, чуть изменяя оригинал; похожа на сумасшедшую, дикую, больную, а всего лишь – проживаю любимую песню так, как проживаю все остальные. Мое внимание привлек карандаш, валявшийся рядом с какой-то дверью. Я подскочила к нему, схватила и остервенело нацарапала три последние строчки припева на задней стороне картинки, что все еще держала в руках, приложив листок к стене. Все еще будет, мол. Любовь, и правда, где-то живет, не в твоем ли, Дим, доме? И шанс нам еще дадут, и время остановится ради нас двоих, и все как в первый раз, будто не было ни боли, ни слез, ни обид. Дописала, нарисовала сердечко, собралась допеть песню до конца, но язык упрямо не желал ворочаться. Кто-то зашептал на ухо – забудь строчки, маленькая, там больные воспоминания. Петь расхотелось, а слова все же вспомнились: Разбудит свет в окне горячими лучами, и будто бред, что мы с тобой встречались! Как будто ночь сошла с ума со мной в одно мгновенье: тогда увидела ТЕБЯ – виденье...* Ну и к черту эти строчки, главное ведь припев, правда? (а строчки-то будто с меня списаны, ох).       Дьявольское желание набрать Диму вновь посетило отчаянную голову. И нет бы перебороть его, встретиться лично, покаяться, объяснить… Дозвонилась, заплакала-таки как-то не от души, вымученно, как дура. – Я люблю тебя, – зашептала в трубку, захлюпала носом, заныла. – Тошнит уже, Поль, иди в жопу! – поговорили. И чуть приподнятого настроения как не бывало: в себе-то окончательно разобралась, умничка, а заставить Билана поверить? Помните, историю в детстве рассказывали? Жил был мальчик в деревне и очень любил шутить над односельчанами – прибегал и кричал «волки! волки!». Народ спешил на помощь, глядь – волков-то и нет, только мальчик смеется, потешается. Раз пошутил – люди поверили, два пошутил – прибежали на помощь, а на третий раз волки, и правда, пришли – только люди не захотели больше объектом насмешек становиться, не поверили мальчишке, не побежали спасать… И все бы ничего, по делом, скажем, дураку, только сожрали его волки, косточки лишь оставили.       И снова убитая и потерянная, я отправилась по Диминому указанию к комоду, где должны лежать запасные ключи. Ящик поддался, почему-то, с третьего раза. Наконец, я выдвинула его и начала шарить глазами в поисках ключей. Какие-то баночки, таблетки, бумаги… Странное место для того, чтобы оставить здесь запасную связку ключей, но все же я нашла их и собралась захлопнуть полку, как вдруг мне аж плохо стало от увиденного! Несколько маленьких пакетиков со странным порошком (уж точно не мука) и непримечательного вида баночка с названием «Д***ксетин»*. Что за черт?! От неожиданности я попятилась назад и ударилась головой об стенку. Разбираться в том, что я увидела, мне было не нужно: я не дура. Абсолютно ничего не соображая, я вбила в поисковик телефона название препарата в баночке, открыла первую ссылку и еле удержалась, что бы не скатиться на пол: «применяется для лечения депрессий с наличием панических атак; при неправильном использовании вызывает быстрое привыкание; побочные действия – головные боли, раздражительность, бессонница, аритмия, тахикардия, гемолитическая анемия, возможны галлюцинации, бред... и далее по жуткому списку вплоть до очевидных последствий передозировки». Читать эту жесть я больше просто не смогла. Зная Диму, думать о том, что это врач посоветовал ему воспользоваться подобным "спасением" в виде антидепа и еще кое-чего в разы кошмарного, просто глупо. Ощутив, как странно задрожала нижняя губа, а тело обволокли мурашки, я отбросила телефон и слишком часто задышала. Билан прекрасно знал, что вместе с ключами я обнаружу и это… Что происходит? Как можно хранить это, даже особо не пряча? На мгновение я почувствовала себя участницей глупого розыгрыша: это что, проверка моих чувств от Димы? Аж разозлилась на этого идиота, а потом резко вспомнила: «моя маленькая НАРКОТИЧЕСКАЯ Полли», жуткие расширенные зрачки, дикого вида веки, потные холодные руки, странные реакции на некоторые мои слова и… Мамочка! Я, когда любовь искала, ЭТОГО не просила!!!

***

      Честно, я не помню, как провела остаток самого жуткого дня в моей жизни. Билану больше не пыталась звонить, попросту тряслась от того, что он еще может мне сказать, а на самом деле – я, честно, не знала, что ему говорить. После того, что я нашла в его гребаном комоде, я растеряла последние мозги, и мне просто захотелось забиться в угол и молча задохнуться. Как и собиралась, я съездила в студию звукозаписи к ребятам и даже умудрилась записать какую-то песню в новой Пашиной аранжировке. Стоит ли говорить, что подобная запись годна лишь для того, чтобы переслушивать ее потом и понимать, как НЕ НАДО петь. Без души, без эмоций, без сердца. Пелагея без Пелагеи. Мои мальчики заботливо подносили мне чаек с печеньем, Паша участливо справлялся о моем самочувствии, но все эти старания были тщетны. Из меня высосали жизнь: осталась лишь огромная любовь, которая не дарила ничего, кроме боли, и жуткие переживания за Диму. В одиннадцатом часу я выползла из студии и ввалилась в свою машину. К мамочке! К мамочке! Пожалуйста, скорее!       Спустя полчаса я оказалась у маминой двери. Господи, как ей показаться в таком виде? Я не пьяная, из-за чего страшно было бы лет в 16, не плачу, отчего неудобно всегда; я убитая, дохленькая, почти несуществующая – мама, прими без слов, я прошу. Мне бы чая горячего в стакан, кошку на ручки и понимающей тишины. Мама открыла сразу же, будто ждала. Оглядела меня, пустую, спокойно впустила в прихожую. Я молча разделась, бросила сумку на табуретку и замерла перед самым родным человеком. – Все хорошо, Поль? – мама спросила обеспокоенно, будто чувствуя, что ни черта у меня нет хорошего, и расстроенно поджала губы. А я… бросилась ей на шею и обняла, так крепко, что сама испугалась. Постояли минутку, я тихонько дышала, благодаря небеса за то, что не реву; мамочка гладила меня по напряженной спине. Я отлипла первая, поцеловала мамулю в щеку. – Где котя? – по-детски спросила я, пряча потухшие глаза. Вместо маминого ответа кто-то теплый и пушистый ласково потерся о мою ногу. Я улыбнулась через силу и посмотрела на маму. Маленькая стоит, расстроенная, все понимает. – Я ужинать не буду, мам! Просто чай попьем, хорошо? Она кивнула и не ответила, молча направилась в кухню, а я, захватив с собой рыжую любовь, поплелась мыть руки в ванную. Заперлась, устроила котю на стиральной машинке, включила воду, намылила руки и вдруг ощутила – горло готово разорваться. Сполоснула недомытые ладони и включила кран в ванной. Включила и заревела. Внезапно, непредсказуемо; до позывов жутчайшей тошноты я вдруг зарыдала так, будто именно сейчас мне приказали все органы выреветь. Позагибалась минут пятнадцать под шум воды, чтобы мама не слышала (и плевать, что она сердцем чувствует, когда умираю), умылась и вышла, как ни в чем не бывало. На кухне уютно, тепло и спокойно. Там чай с шоколадкой и мама. И кажется, в такой обстановке жизнь твоя – как-то легче, что-ли. Должно свободней дышаться, проворнее шевелиться, не вымученно улыбаться. Только… болищи столько, что будто бы ни мамы нет, ни чая, ни шоколадки. Ревет, и чуть дышит, и веки болезненно жмурит, Как будто от яркого света; так стиснула ручку дверную – Костяшки на пальцах белеют; рука пахнет мокрой латунью. И воду открыла, и рот зажимает ладонью, Чтоб не было слышно на кухне. Там сонная мама. А старенькой маме совсем ни к чему волноваться. Ревет, и не может, и злится, так это по-бабьи, Так это дурацки и детски, и глупо, и непоправимо. И комьями воздух глотает, гортанно клокочет Слезами своими, как будто вот-вот захлебнется. Кот кругло глядит на нее со стиральный машины, Большой, умноглазый, печальный; и дергает ухом – Снаружи-то рыжим, внутри – от клеща почерневшим. Не то чтоб она не умела с собою справляться – да сдохли Все предохранители; можно не плакать годами, Но как-то случайно Обнимут, погладят, губами коснутся макушки – И вылетишь пулей, И будешь рыдать всю дорогу до дома, как дура, И тушью испачкаешь куртку, Как будто штрихкодом. Так рвет трубопровод. Истерику не перекроешь, как вентилем воду. На улице кашляет дядька. И едет машина, По камешкам чуть шелестя – так волна отбегает. И из фонаря выливается свет, как из душа. Зимой из него по чуть-чуть вытекают снежинки. Она закусила кулак, чтобы не было громко. И правда негромко. Чего она плачет? Черт знает – вернулась с работы, Оставила сумку в прихожей, поставила чайник. - Ты ужинать будешь? – Не буду. – Пошла умываться, А только зашла, только дверь за собой затворила – Так губы свело, И внутри всю скрутило, как будто Белье выжимают. И едет по стенке, и на пол садится, и рот зажимает ладонью, И воздухом давится будто бы чадом табачным. Но вроде легчает. И ноздри опухли, и веки, Так, словно избили; глядит на себя и кривится. Еще не прошло – но уже не срывает плотины. Она себя слушает. Ставит и ждет. Проверяет. Так ногу заносят на лед молодой, неокрепший, И он под подошвой пружинит. Выходит из ванной, и шлепает тапками в кухню, Настойчиво топит на дне своей чашки пакетик Имбирного чаю. Внутри нежило и спокойно, Как после цунами. У мамы глаза словно бездны – и все проницают. - Я очень устала. – Я вижу. Достать шоколадку? А вечер просунулся в щелку оконную, дует Осенней прохладой, сложив по-утиному губы. Две женщины молча пьют чай на полуночной кухне, Ломают себе по кирпичику от шоколадки, Хрустя серебристой фольгою.*