Сказки и сны

И пусть у тебя сейчас ночь, исполненная тайн, что вратами открываются в сказочный край, где не утрачена мудрость первых богов и не развеян прах бесстрашия легендарных героев, а здесь белоснежным листом обратилось дневное небо, для истории, которая тебе так едва ли не до боли нужна, это не имеет значения. Ведь родилась она там, где нет ни ночи, ни дня, ни вообще какой-то границы, делящей небо пополам. Ныне, когда в нить судьбы миров вплетено столько разной кудели, так уж точно и не скажешь, когда всё точно занялось. Приблизительно тогда, когда сплелись между собой три вечности и в них засияла красно-желтой канителью та самая четвертая сила, да так ретиво, что даже созвездия перекроила на свой лад. Ей нельзя было ни приказывать, ни направлять, разве что убаюкать особой колыбельной, чтобы дремала она. Потому что когда ее власть велика, небеса приходят в смятение, путают дороги ветра и слепнут даже вещие судьбы. В ту пору четвертую силу удалось убаюкать. Из колыбельной, сложенной из самого сердца мира, вышли, сами придумав себя и сами себе сбывшись, особые сущности, позднее ставшие известными под прозванием чудеса. Впитавшие в себя своеволие и отражение дремлющей четвертой силы, явившиеся тогда, когда они были отчаянно нужны, звучали они то флейтой, на которой играл Догода, то лютней бродяги-ветра, менявшего имена, а после – чарующим и вещим гласом птицы Гамаюн. Они приходили на помощь, когда отчаянье захлестнуло даже Старших Богов. И то, что казалось уже необратимым, безнадежно утраченным, возвращалось вновь. Их тени, слившиеся в одну, обратились птицей, ставшей легендой. Фениксом. Чудеса следовали за дивными созданиями Запределья, берегли их, помогали преображать миры, когда на то наступал черед. И часть из них угодила в Явь. Вместе с Гамаюн. Не лучшее решение, если вдуматься. Никто не понял, как оно сложилось, но тех, кому помогают эти существа, люди боятся настолько, что с готовностью уничтожают. То ли лихо в них видят, то ли страх перед непостижимым настолько велик, что проще либо не видеть, будто творимого ими же самими зла, либо забить, чем принять то, что привычное далеко не всегда оказывается настоящим. После того, как ушли в Навь первые чудотворцы – те, кому чудеса исправно служили, сами чудеса тоже разделились. Одни вернулись в Ирий, другие преобразились. Стали совсем скрытными. И больше не проявляли себя, когда народу рядом с тем, кому хотели помочь и кто нуждался в них, было много. Так они стали редкими, практически незримыми. И в Яви они действуют совсем иначе, нежели в Прави, где нередко случаются самостоятельно. Так повелось с тех пор, как один герой всё заговаривал реку привести к нему то, что важнее всего на свете для него было. Он готов был в речах своих хоть биться за это важное до последнего. Отдать всё. И доверчивое в ту пору чудо сжалилось и само принесло ему желанное. И он не понял ничего. Не удержал ни сердцем, ни рукой то, что и было ему смыслом. И не последним таким он был. Утренние туманы сплошь состоят из теней таких вот бессмысленных чудес и тех, кто их уболтал да забыл, зачем это делал. Чудеса вновь преобразились и стали еще более скрытными. Долго присматривались они к тем, кто звал их. Выжидали момент. Но никогда не проявляли себя до того, как призвавших их на подмогу сам, отбросив сомнения и страх, приняв, что или он сам что-то изменит, или быть ему еще одним туманом, не совершал отчаянный рывок. Вот только в этот миг чудо случалось. И то, что казалось невозможным, сметало преграды и меняло пусть даже отдельную жизнь. Не так уж и мало, в сущности. Каким-то чудом получилось – так нынче принято говорить об этом. Чудо – отдельно, и чудотворец в безопасности. Его просто сочтут удачливым что ль. Хотя мудрые боги смеются над такой вот удачей, в которой присутствия чуда не разглядели. Ведь удача – это совсем другая сущность. Но о ней я расскажу в другой раз.