Рука об руку

      Ноздри щекочет прелый запах, во рту сухость. Пальцы липкие, их склеивают перепонки из свежей крови. Обагрять руки мне не впервой, но раньше это была в основном моя кровь, а это ощущение непривычное, страшное…       Рывок за подвязанные крылья – меня поднимают на ноги, больно выворачивая суставы. Из горла, по связкам, прорывается тяжелый стон – нет больше сил притворяться.       Прости, Китнисс. Я думаю о тебе в этой грязи. Не должен бы тянуть за собой в мрак, в боль, но больше ничто не удержит меня на ногах.       Комната существует где-то снаружи, за тёмной завесой ткани, через поры которой едва просачивается воздух. Я бреду, как скот, ведомый погонщиком, глаза зашорены, не видно даже того, что под ногами, ступаю и проваливаюсь в пустоту с каждым шагом.       Прости за потерянное мужество. Перед твоими глазами я не показал бы вида, но сейчас мне очень страшно. Страшно вернуться в оцинкованном гробу, страшно не вернуться вообще. Говорил, что души встречаются единожды, а теперь готов поверить во всё, что угодно, лишь бы наши соприкоснулись ещё раз.       Размашисто свистит дверь, и дуновение воздуха прижимает мешок ко рту, вдавливает в глазницы, ткань становится второй кожей. С подачи одного из военных перешагиваю через невысокий порог, шаркая по нему ботинком, гулко давлю кафель, потом перехожу на лестницу. Спускаюсь вниз, вслед за проваливающимся сердцем.       Ради тебя я должен бежать, ради себя – спасаться, но впереди ни капли света, на плечах зажимы из чужих рук, у меня ни малейшего понятия, куда можно податься в окружающей темноте: ни направления, ни цели. Даже если оторвусь от охранников, территория оцеплена, а через стену не перелезть. Лучше сгинуть бесследно, чем, скажем, при попытке преодолеть ограду пасть на живые шипы. Единственное, куда я могу сбежать, – это внутрь себя.       Под ногами проседает шаткая металлическая лестница, в ней жёстко отпечатываются удары ботинок. Приходится идти боком, кажется, вокруг центрального столба, на который накручена лента ступенек. Оступись, и сломаешь шею. Если бы я только мог…       Судьбу я отдаю на откуп трусости. Бесчеловечно томить меня, упрятывать в мешки, где так громко звучит внутренний голос, где так ярко всплывают памятные образы. Когда тянут с расправой, я начинаю надеяться на жизнь, как надеялся на любовь Китнисс до разговора у поезда. Нельзя, чтобы похороненные мечты восставали, нельзя мучиться ими в последние минуты. Пусть пальцы по памяти перебирают её волосы, но только не вплетают теперь уже порванные ленты. Пусть Китнисс невинно посапывает в мыслях, но только не открывается моему карандашу на кровати, нагая и прекрасная, раз этого никогда не было. Пусть мечты вернутся в пыльную коробку, где на клочке бумаги выписаны имена моих детей. Больно до онемения. Хоть бы Китнисс думала, что я был сильным до конца.       Пощёчина свежего ветра вовсе не похожа на её поцелуй. В горле першит, моё молчание переходит в тяжёлый сдавленный кашель. Рука конвоира спадает с плеча, я и другой останавливаемся на сквозняке.       – С этим всё, – слышу я в отдалении, тарахтит что-то скрипучее и металлическое, помещение наполняет морозный воздух.       Дрожу в одной рубашке, ноги подкашиваются, судорога пробегает по рукам. Я встряхиваюсь, пытаясь прервать её ход, и, поддавшись внезапному порыву, валюсь на бок: руки связаны, потому отбиваться не могу, но вес тела тяжело удержать, и военный, не совладав с нагрузкой, выпускает моё плечо. Больно ударяюсь локтём, но ползу вслепую, стартую с носка ноги вперёд, но, не успев сделать и пары шагов, врезаюсь в стену так, что сыпящиеся в глаза звёзды освещают темноту. Боль и обида скапливаются под веками, отползаю вдоль, пока военный не настигает меня и не встряхивает за шкирку.       – Дурной совсем, – бормочет он.       Обмякаю и тереблю руками мешок, но до завязок, конечно, не дотянуться. Я пытался, милая, тебе не в чем меня упрекнуть. Я полз к тебе. А может, и в другую сторону. Путь потерян.       – Буйный какой-то, – замечает голос вдалеке.       Другой отвечает:       – Пройдёт.       Слова не сходятся, не имеют смысла, разве он не должен поднять тревогу, закричать, что в комнате наверху умирает президент? Реплики сменяют друг друга, словно при рядовой процедуре. Может, я не заметил, как Сноу спасли, может, диктатор ещё жив? Это ведь невозможно.       Подталкиваемый с обеих сторон, плетусь навстречу ветру, потом вверх по металлическому помосту и в укрытие от пронизывающего холода. От тычка падаю на ребристый пол и сворачиваюсь улиткой, тыкаясь ухом в какой-то острый угол.       Шипит аппаратура, я подтягиваю ноги и ползу вдоль стены, прислоняясь к ней щекой. Никто не останавливает, судя по звукам, оба военных в соседней комнате: шаги звучат в отдалении. Острый угол, на который я опирался, похож на подлокотник кресла, вожу по нему ладонями, пока мешок не застревает в щели. Немного усилий, и узел на запястьях ослабляется, в конце концов, мне приходит в голову придавить край ботинком.       Когда руки освобождаются, я подсовываю пальцы под петлю на шее и срываю мешок. Свет бликует в глазах.       Спустя пару секунд я вижу тёмно-серый пол и узкие окна планолёта, а потом брюхо машины дребезжит от рыка двигателя, и нутро вздрагивает от неожиданного рывка.       Стараясь действовать тихо, я упираюсь ногами в стену, но приваренные крепления сидений всё равно держатся намертво. Придётся идти безоружным. Приникаю к стене и подбираюсь к двери. Сквозь стеклянное окошко видны оба конвоира за штурвалом. Под их руками горит приборная панель.       Слишком сильно опираюсь на стекло, и дверь, истолковав моё нажатие как сигнал, отъезжает в сторону. Оба конвоира оборачиваются, но не пытаются напасть, а я слишком слаб, чтобы драться, и заворожен мелькающими под планолётом горами.       – Куда летим? – спрашиваю я.       – В Тринадцатый, – ухмыляется один. – Лихо ты…       Отступаю назад, к стене, и из запасного кресла жадно рассматриваю небо и зелёные полосы на экранах приборной панели. Боюсь проснуться в какой-нибудь пыточной камере под виллой. Как надо ополоуметь, чтобы такое приснилось? Под истерзанными, кровавыми ладонями щёки мнутся, под глазами пробегают морщинки. Я бы смеялся, не будь так ошарашен, я бы плакал, не будь так опустошён. Я стремлюсь к той, кто может меня наполнить.       Всё равно, кто они, если везут домой.       Спустя несколько часов полёта вверх снова взмывают пропавшие было горные цепи. Массивные холмы темнеют иголками деревьев. Я стою у широкого стекла и рассматриваю землю, когда на секунду показывается длинная безлесая полоса. Она исчезает тут же, но глаза успевают уловить бледный металлический отблеск. Я надеюсь, что это уже забор Тринадцатого. И правда, скоро скорость падает, один из военных берётся за штурвал и плавным дуговым движением заводит планолёт на посадку под едва приметный холм. Ворота опускаются за нашими крыльями.       Вцепляюсь в приборную панель, разглядывая собравшихся людей. Высматриваю Китнисс, но её нигде нет, правда, в углу ошивается Хеймитч. Машинально провожу тыльной стороной руки по губам, чтобы стереть остатки помады, когда на глаза попадаются кровавые разводы на пальцах. Слежавшиеся волосы волной падают на лоб, хочется спрятаться, обнулить последний месяц и вернуться прежним, но какими бы ни были мои желания, лицо, пусть и временно, изуродовано татуировкой, а на душе смятение.       Двигатели затихают, я спускаюсь по трапу, вперив глаза в пол. Китнисс всё равно здесь нет.       – Ну и засранец же ты, – звучит рядом знакомый голос. – Где так позеленел?       Хеймитч протягивает ладонь для рукопожатия, но я, будто не заметив, отдёргиваю пальцы.       – Это… – мямлит он, указывая на кровь.       – Сноу, – отрезаю я. – Где Китнисс?       – В стекляшке, – бросает Хеймитч, попутно отбиваясь от преследующих нас людей.       Видимо, они хотят задать свои вопросы, но у меня сейчас есть всего один:       – Где?       – Ну, в больничном отсеке, в зоне карантина, – отвечает бывший ментор. – Да не пугайся ты так, – быстро добавляет он, когда я сбавляю шаг, – она просто… переволновалась. На кого только за этот месяц не накидывалась…       Вдруг я вижу на стене обрывок афиши и резко останавливаюсь: бумажными клочьями свисает какой-то текст вроде «… вольное будущ…», но самое главное – чёрно-белый рисунок. На нём Китнисс, её скулы, её глаза, нарисованные моей рукой, пусть и очерченные печатным станком. Это портрет времён Голодных Игр, воинственный и вдохновляющий.       – Хеймитч, что происходит? – упавшим голосом спрашиваю я.       – Ах, это… Многое ты пропустил. Как ты исчез, не сразу народ это смекнул, хоть Китнисс и носилась как сумасшедшая. Плутарх всё твердил о твоём поручительстве и поддержке, собрал команду человек в двадцать, всю из капитолийцев, стал бумажки печатать. Растолковал местным про выборы. Мол, пусть Койн тут и главная, но раз народу прибавилось, то нужно и заново выбирать. Кое-кто поддакивать начал, потому как эта тётка уже у всех в печёнках сидела, а тут ещё Плутарх слух распустил, что ты не просто так пропал, а она тебя упекла.       – Кому какое дело?       – Да я, было, тоже так думал, но друзей у тебя, как выяснилось, будь здоров, да ещё и сочувствовали все, мол, Сноу и так похоронил уже, а тут ещё и Койн хоронит. В общем, никто ни слухом, ни духом, а выборы почему бы не провести?       – И Койн пошла на это? – удивляюсь я.       – А чего бы не пойти? Знала ведь, что Плутарх пришлый, и даже после проделки с поездом голосовать за него никто бы не стал. Тошно уже от этих капитолийцев. Ну, Койн и согласилась, чтобы власть свою подтвердить, да так, чтобы и Совет ничего не мог поделать. Но не тут-то было. Как-то вечером Китнисс пропала, а через несколько дней стали появляться эти афиши, где она, как скорбящая вдова, просила проголосовать за Пейлор.       – Пейлор? – переспрашиваю я.       – Ну а чем тебе не вариант? – пожимает плечами Хеймитч. – Люди из Восьмого и так за неё были, да и здешние смекнули, что при ней порядки будут попроще. А через пару дней забастовку объявил Финник – он тогда уже снялся в ролике для Капитолия – и как лицо единственной здравой идеи революции отказался работать с Койн. Видишь ли, та друга его погубила, знаешь такого?       Удручённо шаркаю ногами. Ответить нечего.       – Потом Бити от неё отвернулся, и дело, считай, было решённое. Потерять такие мозги никто бы не хотел. Ну и выбрали Пейлор, почти единодушно. А Китнисс, само собой, не просто так ей помогала – за твою шкурку.       Я вызываю лифт.       – Откуда Китнисс знала, где я?       – Бити, кажется, проболтался. Да как тут не сболтнуть, иначе всю душу бы выела. А эти молодчики из Капитолия сами подвернулись. Видишь ли, если их и лишают детства. забирая на службу, это ещё не значит, что они не помнят, что потеряли. Им ведь ни жениться, ни выходить за территорию без приказа, ни пить чего покрепче не разрешали. Как тут не взвоешь. Только муштра даром не проходит – в открытую выступить боялись, а тут ты.       Мы заходим в лифт, я вожу пальцем, подбирая нужный этаж.       – Куда намылился? – интересуется Хеймитч.       – В больничный отсек.       – А ну-ка ступай вниз, – командует бывший ментор и жмёт на наш жилой уровень. – Тебя туда всё равно не пустят в таком виде. Приведу уж. Ты это… Молодец, что вернулся.       Хеймитч накидывает руку мне на плечо и обнимает неуклюже, по-медвежьи. Тяжёлые хлопки по спине вибрируют в лёгких.       Я пячусь из лифта, поглядывая на него с благодарностью.       – Спасибо, что присмотрел за ней.       Хеймитч кивает и косо улыбается, пока не исчезает этажом выше.       Запах отсека совсем не изменился: Китнисс ещё не рядом, а я уже чувствую её аромат. Им пропитано постельное бельё, одежда, воздух… Первым делом иду к раковине, такой маленькой, что под кран едва влезают мои ладони, и мою холодной водой свои припухшие, окровавленные пальцы. Нависшая угроза как будто исчезла, но груз с души никуда не делся: я чувствую тяжесть совершённого поступка. Не столько убийства президента, сколько смерти безымянных узников от моей отравы. И то, что я не мог предвидеть такого исхода, не спасает от последствий.       Протираю влажной ладонью лицо, снимаю линзы и присаживаюсь на край кровати. Нога выбивает нервный ритм. Тру усталые веки: выветрятся ли когда-нибудь прожитые дни из моей памяти? Прячу лицо в ладонях: нет. Кем бы я ни был раньше, с ним покончено. Примет ли Китнисс меня изменившимся?       Переведя взгляд на дверь, замечаю тонкую щель. Сквозь просвет видна стена коридора, но, повернувшись в сторону зеркала, я улавливаю краешек тёмной косы и тонкого девичьего лица.       – Китнисс, – зову я. – Это я, Пит, – привстаю с кровати, оперевшись на руку. – Пожалуйста… не бойся.       Что, если не примет?       Дверь отъезжает, и она входит, чуть потерянная и осунувшаяся, как после Игр, такая родная… Пытаюсь улыбнуться, и к моему ужасу выходит криво, на один бок. Улыбка чужая.       – Я… – запинаюсь.       Хочу окружить её объятиями, но не вырвется ли образ капитолийца наружу, не обижу ли случайно брошенным грубым словом, потому что привык? В веках ещё чувствуется припухлость от пролитых слёз, всего пару часов назад я бросался её именем, клеветал. Я завяз во лжи.       Китнисс подходит медленно, беглым жестом протирает ладонями щёки, я не свожу глаз с розовеющих губ, пока она роется в кармане брюк кончиками пальцев. Ладонь закрывается в кулак, пряча находку, а через миг мне в грудь летит золотое кольцо, отскакивает и катится по полу. И пока я слежу за ним взглядом, Китнисс выбегает из отсека. Когда я, поспешив за ней, выглядываю за дверь, коридор уже пуст, и лишь где-то вдалеке, у лифтов, мне чудятся сдавленные рыдания.       Руки щемит от неполученной теплоты, душа скулит. Мой вид и правда способен отпугнуть любого, но я так надеялся, что с Китнисс будет иначе, что всё станет как прежде. Для другого и выживать не стоило.       Опускаюсь на колени, уже который раз за день, чтобы отыскать укатившееся кольцо. Оно лежит у кровати, недалеко от тумбочки – поблескивающий символ нашей разбитой семьи. Прокручиваю его между пальцами, на всякий случай рыщу по ящикам, чтобы подтвердить догадку: это моё собственное. Другое осталось у неё на пальце. Счастливо прислоняюсь спиной к кровати, зажав кольцо в кулаке. По крайней мере, не всё ещё кончено, знать бы только, куда Китнисс сбежала. Ищу ей сотню оправданий, лишь бы вернулась.       На этот раз Китнисс не ждёт у двери, а заходит решительно и смело.       – Вставай, – говорит она, подходя к ящикам с одеждой.       Я привстаю с колен.       – Собирайся, – она рассерженно перебирает однотонные рубашки. – Бери рюкзак, клади рисунки, они в нижнем ящике и… и… что там ещё.       – Что происходит? – спрашиваю я, наблюдая за напряжёнными движениями её рук.       – Собирайся же, – полушёпотом отвечает Китнисс, – я была у Прим, мы должны улететь сегодня же, в Двенадцатый.       – Мы?       Я подхожу к ней со спины, заглядывая за тёмную пелену волос. Серые глаза сосредоточенно рассматривают содержимое ящика.       – Прим, я и… ты, – объясняет Китнисс. – И если прямо сейчас не начнёшь собираться, я затолкаю тебя в планолёт насильно.       Меня холод прошибает от обиды, сквозящей в этих словах.       – Никуда я не денусь, – заверяю я, становясь вплотную к её спине. – Знаешь, а ведь ты спасла мне жизнь.       Едва я успеваю произнести эти слова, как Китнисс судорожно вздыхает, и через пару секунд мне становится ясно, что она плачет, яростно, беззвучно и совсем по-детски, утирая слёзы кулаком.       Мои руки обвивают её, а лоб упирается в макушку.       – Прости, я дурак, – шепчу на ухо. – Но я здесь, слышишь? И буду здесь, рядом, если не прогонишь.       Раскрываю ладонь, и кольцо, зажатое в ней, встречается со светом. Я представляю, как золотые блики играют в её серебристых глазах. Китнисс перекатывает кольцо по моей руке, а потом принимает в свои изящные пальцы.       – Я думала, не смогу тебя вернуть. Что потеряла навсегда.       Смотрю через плечо Китнисс, как кольцо, подчинённое власти её пальцев, возвращается на законное место. С ним я становлюсь прежним – улыбающимся до боли в щеках.       Приподняв мою ладонь, Китнисс подносит её к губам. Она целует руку, приносившую боль, смерть, прижимается щекой к моим шероховатым пальцам. Я таю и переплавляюсь во что-то новое, жаждущее повернуть её к себе лицом и поцеловать.       Я не отказываю желаниям.       Осторожными шагами обхожу Китнисс полукругом, пока не встречаюсь с затуманенным слезами взглядом и приоткрытыми губами. Стыдно за татуировку, стыдно за поступки, а хуже всего – за лживый язык. Наверное, привкус обмана ещё можно прочесть с моих губ.       Наши запахи снова смешиваются в общий и родной аромат, напоминающий о доме. Губы соприкасаются, но ищут не обоюдные грехи, а единение. Позабытый трепет бурлит, как горный поток, на порогах рёбер, наполняет лёгкие сладостью, а слова правдой.       – Я так люблю тебя, – шепчу, вверяя ей истину глаза в глаза. – Едем домой.