Рука об руку

      Прислуга забирает блюда по одному. Блестят серебряные подносы, звенит дорогая посуда. Через минуту уносят и ягодные корзинки, переложенные для красоты физалисом и мятой. Оранжевый, словно молодое пламя, цвет привлекает взгляд. Так Сноу мой подарок мимо рта не пронесёт.       Вздыхаю.       Бесполезно.       Сноу ясно дал понять, что знает о моих планах. Остаётся только надеяться, что не о всех.       Раскладываю лишние продукты по местам, напевая себе под нос проигрыш новостей, и этого оказывается достаточно, чтобы другие повара держались подальше.       Мимолётным движением руки подтягиваю к себе нож. Лезвие дребезжит, стукаясь о столешницу, пока не касается моего живота. Сжатие. Поворот. Поправляю рубашку. Теперь нож за поясом. Холодный укус сбегает по бедру.       Как скоро за мной придут?       Курносая девушка тянет руку, чтобы поставить на полку специи, и смущённо улыбается под моим взглядом.       Через полчаса запираюсь на пару минут в служебном туалете: нож, прижатый к коже, потеплел, но за поясом его легко найдут. Пусть Койн и обещала мне поддержку, доверять я не могу, потому подворачиваю штанину и в два оборота привязываю нож к протезу.       К вечеру собираются тучи, клубами дыма опавшее небо темнеет и моросит, когда я спускаюсь по ступеням парадного крыльца. Никто остановить не пытается. Я иду осторожно, каждый шаг помня о ноже. С обеда утекло много часов, ужин уже подан, а новостей всё нет. Мне не скручивают руки, не ведут под конвоем, не держат взаперти. Вдалеке светятся сторожки у ворот. Кажется, уйти ничего не стоит. Но я остаюсь, по своей воле.       Огоньки венчают высокую стену, вдоль неё растут косматые и ветвистые кусты. На первый взгляд – украшение, на второй – живые шипы. Земля мёрзлая, а на жухлой траве цветут морозные узоры. Я прогуливаюсь вдоль стены по аллее раскидистых деревьев, спрятав ладони в карманах.       Плечи сутулятся, я прячусь от прощального ветра, когда вижу его: военного в конце аллеи. Камуфляж помогает затеряться среди деревьев, и я вряд ли бы заметил его, если бы не суровое, почему-то очень отеческое выражение лица. Рвусь вернуться во дворец, отыскать телефон и позвонить ещё хоть раз в закусочную: ради успокаивающих гудков. Знать бы, что Китнисс в порядке.       Как заведённый, шагаю дальше, пока не подхожу к военному. Вблизи его лицо совсем детское, безусое, я вспоминаю то, что сказала Койн об охранниках: «Их отбирают в детстве среди крепких детей в первых Дистриктах. Родители весьма сговорчивы в цене. Сноу же доверяет свою жизнь только тем, кто рос и воспитывался в его дворце с самого детства. Некоторым было пять, когда их забрали, большинству и того меньше». Ночной сторож не задерживает меня – лишь провожает безразличным взглядом.       После пары кругов по парку бреду в свою комнату. Щёки лихорадочно горят, и холод простыней не успокаивает. Очевидно, я бросил вызов, а Сноу хочет показать, что я не могу выбрать даже время смерти. Игра продолжается по всем правилам, пока распорядитель жив.       Сон приходит неглубокий, я ворочаюсь и в дремоте вижу, как яро тру щёки, пытаясь избавиться от румянца. Когда просыпаюсь в ворохе простыней, лицо исцарапано и разодран уголок губы. Умываюсь холодной водой, пусть она и щиплет, и полоскаю рот.       Восходит новый день, который я не рассчитывал увидеть.       В коридоре начинают хлопать двери, в них слышится гулкий отзвук барабанов. Дробь разносится эхом.       Я выхожу одним из последних и беззвучно закрываю дверь. На кухне на удивление тихо: миски не постукивают, повара почти не переговариваются, в воздухе висит мучная пыль. Уже сделав несколько шагов внутрь, я замечаю причину тишины – высокого военного в углу комнаты.       Другой ступает по моим следам.       Цепкая хватка подошедшего сзади выворачивает моё запястье. Кто-то из девушек вскрикивает, у курносой веснушки скрываются под пунцовыми пятнами. Боль в руке отзывается в копчике, я стою, выпрямившись, пока навстречу неторопливо идёт второй конвоир. Его ладонь испачкана в муке.       Мысли роятся и шуршат: меня уже вели в кабинет Президента, но если тогда я был озлоблен и старался поддеть, то сейчас решимость нужно зарыть поглубже. Сноу должен подпустить меня как можно ближе.       Не успеваю уберечь плечо от столкновения с косяком – военные выталкивают за обе руки в коридор, я спотыкаюсь о край ковра и едва не падаю. От протеза доносится тонкое бряцанье, я скрываю его за тяжёлым кашлем. Военные зажимают крепко, почти любовно, и я обмякаю в их руках.       – Отпустите, – прошу я. – Здесь какая-то ошибка, – а сам осторожно разминаю правую руку.       Меня волочат по длинным коридорам правого крыла, тащат вдоль парадной лестницы, а дальше вглубь здания, где воздух спёртый и намного больше военных. Настенные панели мерно мелькают по бокам, покрашенные рельефной краской, похожей на сухую землю. У тупика меня, причитающего и жалкого, встряхивают перед постом проверки.       Я поднимаю глаза: у дверей стоит молодой страж. Его губы плотно сжаты, но ясные голубые глаза смотрят добрее. Встречаемся взглядами, чужими, но с каплей общего под именем «Койн». Он едва заметно кивает, с виду скорее самому себе, чем кому-то ещё, прежде чем начать обходить по кругу. Меня отпускают, и его руки прохлопывают везде: от плеч до пяток. Чувствую ногой, как его ладонь проскальзывает по протезу. Мне позволяют войти.       Сноу стоит у картины в углу, сложив руки за спиной. Не торопится повернуться ко мне лицом.       – Мальчик мой, вам не везёт с женщинами, – с издёвкой в голосе начинает он. – Предают раз за разом: сначала ваша прекрасная жена, теперь эта девчонка, которой вы разбили сердце.       Президент поворачивает голову в мою сторону, на фоне тёмного костюма борода кажется льдисто-белой.       – Я был наслышан о вашем новом образе. Хотел увидеть сам. Надо сказать, это потрясает, – говорит он и командует: – Можете отпустить его.       Военные, развернувшись на пятках, уходят, оставляя нас почти наедине: у стен стоят ещё два неподвижных стража, их автоматы наизготовку, а пальцы застыли на спусковых крючках.       – Узнать сложно, но бедная девочка всю квартиру обклеила плакатами с вами, – объясняет Сноу. – Прикрывала, пока хотела, а как вы отвернулись, так и сдала с потрохами.       Получается, если бы не Веста, первая часть плана могла бы сработать.       – Кстати, местные заключённые благодарят вас за выпечку. Посмертно, разумеется.       Мир колеблется от тошноты. Мне представляются людские губы, почерневшие от морника, пустые, кукольные зрачки. Перед глазами стоят ягодные корзинки, не меньше десяти штук, и каждая – со смертельным ядом внутри. Если, увидев Сноу вживую, я было подумал о нём как о человеке, то теперь с этим покончено. Он убийца и отнял слишком много жизней, чтобы иметь право на свою.       В горле колючий ком, я пошатываюсь, словно пьяный или обессиленный, медленно иду к столу, краем глаза поглядывая на смотрящие в пол дула.       – Я только… – бормочу я.       Сноу обходит стол с края.       – Можно я…? – указываю на стул напротив него, разрешения не получаю, но военные уже не так пристально следят за моими движениями.       Опускаюсь на край сидения.       – Вы не понимаете… Китнисс и…       – Разве не я организовал вашу свадьбу? – строго спрашивает Сноу. – Вот, значит, ваша благодарность, мистер Мелларк? Сначала бежать, а потом покушаться на меня в моём же доме?       – А что мне оставалось? – вскидываю я голову. – Китнисс не могла жить под камерами, не могла…       Президент презрительно хмыкает:       – Камеры не были настоящими, кто я по-вашему, чтобы наблюдать за такими подробностями?       – Ненастоящими? – для вида удивляюсь я.       Пальцы теребят край одежды.       – Но всё равно, – я чуть покачиваюсь взад-вперёд, – всё было зря, она не любит, она презирает меня!       Оживляю в памяти образ Гейла, целующего Китнисс, Китнисс, целующей Гейла, и изнутри бьётся душная волна, я подхватываю её, взращиваю и выдаю слезами на глазах. Помню, что на самом деле я ей дорог, но сейчас это нужно спрятать за фальшивыми эмоциями.       – В этом вы сами виноваты, – морщится Сноу.       – Когда я увидел те фотографии, я не знал, что делать.       Голос дрожит от лживой истерики.       – Пришлось бежать, чтобы защитить её. Я думал, миротворцы подавят шахтёров, что попадёт и мне, и ей, – убеждаю я. – Я лишь хотел ей понравиться, когда шёл в шахту. Думал, она полюбит, если я буду напоминать ей отца.       – У всех свои заблуждения, – отрезает президент. – Я стараюсь на благо Панема, а неблагодарный народ предаёт раз за разом, – задумавшись, Сноу делает пару шагов и становится рядом со стулом напротив.       Искоса смотрю на военных: они следят за нами, но немного отводят взгляд, явно раздосадованные моей слабостью. Плачу навзрыд.       – Это нечестно, – бормочу я. – Знаете, что она сказала? Сказала, что Хоторн герой, раз собирается воевать. А что я, что я могу с протезом?       Щёки начинают припухать.       – И поэтому вы решили убить меня?       Закидываю левую ступню на колено и громко всхлипываю.       – Больше ничего не мог… – слёзы застилают глаза, голова трещит.       Я едва могу рассмотреть, как кривятся от моих рыданий военные, как расслабляют руки, держащие оружие. Я не должен делать выпад, пока их пальцы не соскользнут со спускового крючка, иначе меня сразу же застрелят.       – Как ещё заставить её полюбить?       Черты Сноу искажает отвращение, написанное в перекосившихся губах и напряжённых руках.       Рывком просовываю ладонь в штанину, нащупываю рукоять ножа, рву ленту, рву ткань, вскакиваю и кидаюсь вперёд, к груди президента. Перебитая рука дрожит, подкрепляю хватку другой, и прежде чем Сноу успевает отшатнуться, нож входит в центр его груди.       Он начинает оседать, а я, не решаясь отпустить рукоять, валюсь вместе с ним, на пол, под опущенные дула автоматов. Ладони заливает кровь, а уши – предсмертный хрип президента, я жду пуль, но их не свистит. Секунды падают, как капли смолы.       Стою на коленях, когда сзади подкрадываются шаги. Разжимаю пальцы, держащие нож, и закрываю глаза, ожидая стальное прикосновение к затылку.       Вслед за шорохом на голову падает ткань. Я будто в тёмном колодце, сыром и прелом, перед глазами пустота, у горла удавка. В другой мешок прячут мои окровавленные руки.       Пеленают в чернёный холст.       Почему не стреляют сразу?       Хоронят заживо.