Рука об руку

      Зима в воздухе. Снега нет, но от гор веет холодом, а вода в озере кажется почти чёрной. Внутри всё уже несколько недель как окоченело.       Я будто пролежал много часов на гильотине – такой, на которой казнили главарей Тёмных времён. Сперва страх за жизнь и удушливая волна, ползущая в горле, заставляли биться, силиться сломать тугие оковы, но чем дольше я ждал смерти, тем меньше противился. Остались лишь случайные судороги ног.       Директор за мной приглядывает: раз в несколько дней он расспрашивает Децима об успехах в обучении, а я усердно повторяю за более опытными, готовя себя к закланию. Почти не пеку: как и в Тренировочном центре, здесь нельзя раскрывать свои навыки слишком рано. Дождусь показательного выступления.       Директор, похоже, всё ещё не доволен, но меня гложет то, что каждый день промедления уносит десятки невинных жизней, а продление моей того не стоит.       Я почти забыл, как был счастлив. В сердце свила гнездо тоска. Днём я ещё сопротивляюсь, чищу голову от мыслей о ней, чтобы не выдать себя болезненным блеском глаз. Днём её имя под запретом. Я не решаюсь упоминать его даже про себя. И без того почти непрерывно в животе сматывается клубок, будто тоске не хватает одних мыслей.       Докладывать практически нечего: ничто не меняется, время застыло, но каждый день я поднимаю трубку, чтобы передать тишину и получить тишину в ответ. Я перестал спрашивать, как она, ведь всегда звучало неизменное: «Держится». А я ночи напролёт размышлял, значит это, что Китнисс справляется хорошо или что кое-как сдерживает злость. И так запретное имя снова просачивалось в мысли, но ночь это не то время, когда можно за себя отвечать.       В конце первой недели я впервые увидел ролик Финника. Веста, девушка со светло-карими глазами и единственный друг здесь, тогда повела меня в один из модных магазинов, чтобы помочь пополнить гардероб. А то многие уже верили, что я родился с таким неизлечимым заболеванием, как отсутствие стиля.       Мы долго ехали на окраину, где дома становились ниже, а улицы грязнее, пока не оказались перед длинной витриной, горящей неоном. Она напомнила мне те, что я видел по пути в президентскую виллу, когда рядом ещё была Китнисс, пусть отчуждённая, но осязаемая.       Заведение не входило в число самых дорогих, там закупались скорее неудачники, которым, несмотря на ограниченные средства, приходилось следовать моде. О нужде и голоде в Капитолии, конечно, речи не шло, но всё же некоторые, как Веста, не могли позволить себе всего. Однажды она, жалуясь на едкий юмор Трины, проследовала за мной до самого дома и именно там, при взгляде на обшарпанный фасад, видимо, и привязалась ко мне по-настоящему. Казалось, она тоже работала в ресторане на птичьих правах.       Когда мы вошли, я внимательно осмотрел магазин. Одежды в нём висело на порядок больше, чем в бутиках, но в остальном он был ничем не хуже других: те же высокие стойки с украшениями, стальные вешалки и даже несколько проекций, транслирующих капитолийский модный канал. Как оказалось, местные не могут выбрать себе одежду, если в полглаза не косятся на очередное дефиле, потому на особой частоте крутят бесконечный и переменчивый фильм о новых тенденциях.       Я уже было собрался в раздевалку, не забывая, как и полагается, посматривать на проекцию, когда подиум вдруг пошатнулся, картинка поплыла, и вместо худощавых мужчин показался целый холм пустых панцирей миротворцев. Разбросанные кругом шлемы были похожи на гору черепов.       Я застыл посреди прохода.       Верхом на панцире восседал Финник Одейр. Камера охватила сначала его узкие брюки, потом широкий ремень и обнажённую грудь, особо задержалась на губах и щеках. Мелькнули ямочки, но когда камера отъехала, стало ясно, что Одейр едва ли улыбался. Бирюзовые глаза похолодели вместе с озёрной водой.       «Сколько можно слушаться этих скучных миротворцев? – его масляный голос не спешил. – Пора сбросить маски! – в кадре мелькнули длинные пальцы, почёсывающие затылок шлема. – Одна из них на президенте Сноу!»       Финник приподнялся на локтях, разворачиваясь в три четверти к камере. Рубашка, столь похожая на форму Тринадцатого, но более эластичная натянулась от его движения. Она была заправлена в брюки, все пуговицы расстёгнуты, а между обшитыми краями вовсе не случайно осталась широкая полоса смуглой от загара кожи. К образу добавили такие же чёрные подтяжки.       «Не задумывались, почему ваш король так долго держится у власти? – вкрадчиво спросил Финник. – Он травит, – прошипел он, – убивает, кого ему вздумается. В его рту язвы, а на губах кровь. Если хотите проверить, достаньте его лживый язык! – его щёки, такие напряжённые, дрогнули в издевательской ухмылке. – Задумайтесь! Кто знает, вдруг завтра не проснётесь вы или ваши дети? Кому из вас подсыпан яд?»       Распинав несколько шлемов, Финник поднялся на ноги.       «Присоединитесь к новому порядку! Поддержите закон, при котором ничья смерть не останется безнаказанной! У вас должно быть право самим повелевать своей жизнью», – контакт между яркими глазами и камерой порвался.       Финник повернулся в профиль и поднял подбородок. Клубы чёрного дыма объяли его кудри. Усиленный голос рявкнул так, что динамики зафонили: «Сопротивление живо!»       Проекция потемнела, и наступила тишина.       – Ну и бред, – хотел было улыбнуться я, но вдруг увидел Весту, её круглые, ошарашенные глаза и приоткрытый рот. – Ей, ты чего? – я потряс её за плечо.       Работник за кассой принялся перебирать браслеты. Спустя пару секунд по полу заколотил дождь из десятков бусин.       Веста перевела на меня заторможенный взгляд и сглотнула.       – Тоже мне, впечатлительная какая, – хмыкнул я.       Каждый раз мне стоило немалых усилий быть с Вестой грубым, но уж так был задуман мой образ, а она, несмотря на это, с каждым днём липла всё больше. Не сказать, что мне не пригодилась бы поддержка, но её отходчивость меня поражала.       – Опа, – я было пошёл дальше, но снова остановился, заметив высокую стойку, похожую на катушку для ниток. Только вместо ниток вертикально свисали разноцветные атласные ленты. – Зачем это?       – А ты не видел? – нашлась Веста. – Сейчас ими что только не украшают! И причёски, и одежду. Говорят, теперь модники должны не только полагаться на дизайнеров, но и творить сами.       Прямо напротив, подхватываемые тёплым потоком воздуха из кондиционера, шелестели кремовые ленты. И всё ожило: Прим, отгоняющая танцем осень, и Китнисс в нежно-голубом платье, чьи волосы были заплетены в косу. Я так мечтал вплести в неё ленточки, и теперь это словно издёвка. Теперь этому никогда не сбыться.       Я перемерил много одежды, но постоянно отказывался выбирать новые брюки, ведь меня мог выдать протез. На выходе, я вдруг остановился, задумавшись, а потом вернулся к катушке, чтобы купить две мягких кремовых ленты.       На кассу подошла Веста, удивлённая моей задержкой:       – Зачем это тебе? – спросила она.       Не отвечая взглядом, я сгрёб сдачу.       – Тебе рот подвязывать, если вдруг опять падать будет, – как-то грубо заявил я.       Пусть это странно, но Веста снова не обиделась, она подняла руку и тихо спросила:       – Ну зачем ты так?       Когда её пальцы мимолётно коснулись моей кожи, я отшатнулся. Она, будто не заметив, качнулась вперёд, и её губы бегло проехали по моей отдёрнутой щеке. Зубы оскалились сами собой.       Веста всхлипнула и вышла. Так у меня не стало друга.       С тех пор на моих запястьях повязаны ленты. Я ослабляю их на время готовки, передвигая до самого локтя, чтобы не запачкать, а вечером перетягиваю потуже – от дурных снов. С лентами я ещё чувствую тонкий аромат последнего осеннего цветка, и мне чудится влажная листва, которой так часто пахли её волосы. С ними я скатываюсь в тёплые воспоминания и легче переношу молчание Тринадцатого.       «Дела идут нормально», – вот и всё, что мне достаётся от Бити.       На исходе третьей недели я весь поздний вечер провожу на кухне. Когда гости начинают расходиться, а повара откладывают колпаки, Трина опять принимается за своё ехидство. Наверное, когда-то незадачливый поклонник сгоряча похвалил её чувство юмора, и теперь девушка не стесняется изливать на всех свою злобу, называя это шутками. Я думал было сам примерить такой образ, но в «Дивале» место язвы уже занято.       Больше всего достаётся директору. Он ведь не может ответить, когда говорят за спиной.       – А видели, сегодня какой платочек? – всё веселится она. – То были новые, а этот потрёпанный весь. Мы что, скоро потеряем работу? Директор уже в старье ходит, самое необходимое, бедняга, позволить себе не может! – Трина смеётся, но глаза застыли, как две серебряные ложки.       – Да заткнись ты уже, – срываюсь я.       Тут же жалею. Привлёк слишком много внимания. Но в конце концов кто-то должен был поставить её на место. А мне ли не знать, чем может оказаться лоскут ткани, намотанный на руку, какая боль за этим может стоять. Но Трина, само собой, не считается с чужими чувствами.       Лучшим решением кажется выбежать из комнаты, потому я быстро выхожу. Сталкиваюсь с директором чуть ли не через пару шагов.       – Хорошо, что я вас застал, – говорит он, а я прячу глаза.       Я готов его защищать, но довериться всё ещё не могу.       – Нужно поговорить.       Следуя его жесту, я спускаюсь по лестнице на нижний этаж. В кабинете висит тяжёлый запах алкоголя. Теперь я чувствую, что и то, чем веет от директора, – вовсе не парфюм.       – Вы отправитесь в виллу через три дня, – сообщает он, как только дверь захлопывается. – Я устроил. Наконец-то.       Свет в комнате не горит, но обстановку видно благодаря прожекторам на озёрном дне. Директор теребит тот самый потрёпанный шарф и берёт со стола фотографию в рамке.       – Вам нравится здесь, П…Марк? Нравится ресторан?       – Необычно, – нейтрально отзываюсь я.       – Мы так долго о нём мечтали, я и Диана. Когда познакомились, у моего отца уже был ресторан на этом месте, только наверху, над водой. Потом он умер, а управляющим стал я. Это всё была идея Дианы. Как-то вечером мы сидели на парапете. А она всегда перекидывала ноги на ту сторону – не боялась упасть.       Не составляет труда представить молодую пару. Они считают, что никто не был влюблённее их, сидят до глубокой луны и воркуют. Девушка без лица почему-то вызывает во мне трепет. Наверное, потому, что всё так размыто, что ей может оказаться и Китнисс.       – Несколько лет мы копили деньги, я занимался рестораном, а Диана работала сначала в Ратуше, а потом перешла в правительство. Она редко говорила о работе, всё больше о другом, и я только в новостях впервые узнал, что она попала на самую вершину, стала министром по продовольственному снабжению. Мы никогда не были так счастливы, как в то время.       Директор протягивает мне фотографию, на которой изображена женщина с уж слишком высокими скулами. Пожалуй, я даже помню её по новостям. Мне она никогда не казалась приятной, но тем больше я верю в искренность любви директора. Уверен, для него не было женщины красивее.       – Правда, мы никак не могли получить разрешение на такое строительство. Всё-таки прокопать дно не так-то просто, и потом вдруг бы это как-то повлияло на озеро или на город. Мы собирали заключения от разных специалистов, но дело не шло. А Диана с каждым днём становилась всё грустнее. Когда я спрашивал о работе, она отмалчивалась.       В распределении тессеров между дистриктами едва ли есть что-то весёлое.       – Несколько дней назад я видел ролик, который записало Сопротивление. Финник Одейр говорил в нём о яде, но мы тогда ещё ничего не знали.       Следуя его словам, в моей голове рисуется званый ужин, на котором он сопровождал жену, веером расставленные напитки и присланный в качестве комплимента бокал от знатного незнакомца – не редкость среди верхушки.       – Она должна была умереть сразу, – в глазах директора уже дрожит влажное отражение озера. – Задохнуться от спазма дыхательных путей. И лучше бы это было так.       В животе перекатываются кубики льда. Что же жена директора перенесла потом, если он даже желал ей скорейшей смерти?       – Мы любили всякую рыбу, как пресноводную, так и морскую, и ели всё, даже ядовитые виды. Особенно один… Я сразу узнал этот яд, как только посинело её лицо. Мы столько читали о нём, прежде чем рискнуть. А потом нам стали доставлять эту рыбу регулярно, прямиком из Четвёртого. Если приготовить правильно, доза яда такая маленькая, что не отравишься. И как я узнал потом, если есть её регулярно, то в организме выработается своего рода противоядие, отдаляющее смерть, – директор сжимает рамку обеими руками. – Но излечения нет.       Чем дальше он рассказывает, тем больше мурашек бежит по моей коже. Она лежала под капельницей почти неделю, пока яд медленно сжимал её лёгкие. Через два дня зрачки стал раздражать свет, но она не хотела лежать в темноте, потому попросила повязать ей глаза. Лёгким шёлковым платком, недавно снятым с её шеи.       Ещё через день начала кричать.       Затихла, лишь когда дыхание пришлось поддерживать искусственно, и её души не стало.       Ещё через день люди из правительства приказали отключить аппарат. Но директор уже знал, что за убийством его жены стоит Сноу.       Вместе с соболезнованием от президента пришло разрешение на строительство. Вне очереди.       – Он купил этим моё горе. Сегодня тот день, – директор больше не скрывает скупые дорожки слёз. – «Диваль»* значит «утрата» на одном забытом языке.       Не зная толком, чем его утешить, я обнимаю мужчину за плечи, морщась от терпкого запаха алкоголя.       – Я позабочусь о Сноу, – обещаю я, ведь разве что местью и можно ему помочь, но всё тело сводит от мыслей о смерти.       Я отворачиваюсь и ухожу.       Подальше от этого склепа. Прим. автора: * на ирландском, языке свободолюбивого народа