Рука об руку

      Поезд резко тормозит у станции, встряхивая столпившихся в проходе пассажиров, слышен треск ковра: чьи-то каблуки зацепили нитки. На платформе почти никого: капитолийская публика не встаёт так рано, чтобы встретить знакомых.       Сквозь белоснежные своды вокзала просачивается ноябрьское небо. Поправив рюкзак на плечах, спешу вслед за людским змеем к улицам. На ходу отсчитываю недавние дни на пальцах. Так и есть, сегодня мой день рождения. Настоящий. Вот и дарю себе поездку праздничнее некуда.       Вокзал зажат в котлован небоскрёбов, на здании напротив откручивают минуты огромные часы: почти время подъёма в Тринадцатом. Может, отхватил бы поцелуй по случаю, будь я там.       Нашёптываю план улиц, как учил Гор: три квартала от станции, затем направо до старинного дома со львами, к которому добавили стеклянную надстройку, дальше по скату в сторону воды. Сделав пару крутых поворотов, оказываюсь у обветшалого дома, который спрятался между высокими собратьями.       Получив многозначный код, скрипучая дверь отворяется, этаж я не помню, потому выбираю двенадцатый наугад, а затем ношусь между этажами в поисках нужного номера. С этажом, оказывается, угадал с первой попытки, но квартира забита в самый угол дальнего коридора. Приходится отодвинуть выцветшую трёхместную коляску, чтобы разблокировать дверь. Надо же, у кого-то сразу тройня.       Забудь.       Ввожу код от двери и захожу внутрь. Уже третье новоселье за пару месяцев.       В комнате темно, у самого входа стоит диван, на другой стороне гостиной – кухонный угол, а стенной выступ обозначает ванную. Компактно. Зато окно во всю стену, пыльное и в разводах, но через щель между двумя соседними домами заглядывает скупое солнце.       На столике в тёмном углу нахожу телефон и конверт с деньгами. Сумма достойна содержания Победителя.       До одиннадцати делать нечего: сунуться с ходу в бескрайний город страшно, а ресторан ещё закрыт, потому отсиживаюсь в квартире. Зеркало в ванной чуть потемнело у края, но и его достаточно, чтобы подкрасить чёрные брови и обновить губы. От проглоченной краски немного мутит, но кто знает, может и от страха.       И новый дом в Двенадцатом мне сперва не понравился, а теперь, когда знаю, что там даже не было камер, это самое желанное место в Панеме. Всё бы отдал, чтобы туда вернуться. Хотя что уж… всё отдаю за другое.       Яичницы, перехваченной в поезде, надолго явно не хватит, чувство голода уже барахтается где-то внутри, потому выбираюсь за покупками. Еда здесь чудная: с виду не отличишь от нашей, но названия длинные и вычурные. Банки готового питания пестрят этикетками, пожалуй, когда буду готовить целыми днями, на себя сил уже не останется, так что приглядываюсь к грибному супу, но тут вижу рагу из баранины. Не люблю баранину…       Беру три.       Когда солнце подкатывается к полудню, бреду по пологому спуску вниз, к самому озеру на том конце дороги. Моросящий дождь мне на руку: никто не обвинит в накинутом капюшоне. Набережная закована в мрамор, ноги скользят по начищенным плитам, а глаза щурятся: вдалеке провисают намокшие флаги ресторана «Диваль». Рядом с ним озеро бурлит, я свешиваюсь через парапет, чтобы рассмотреть воду, и замечаю, как на поверхность всплывают пузырьки, а на глубине горит свет. Волны бьются о стёкла встроенного в набережную здания.       Сперва охранник не хочет меня впускать, ведь я так не похож на солидных гостей заведения. Они никогда не приходят пешком. Но на экстравагантного работника я тяну, так что, наконец, попадаю внутрь, где и стряхиваю с себя налипший дождь.       В главном зале напор воды выдерживают трёхметровые окна, на драпированных голубым помостах горят свечи, а столики ещё пусты. Этажом ниже буйство стихии сменяет безмятежность глубины, украшенной подсветкой и искусственными кораллами, которые едва различимы в мутной воде. Директор обосновался у самого дна, где лежат камни и песок. За его спиной – окно на полную стену. Этот крепко сложенный мужчина привстаёт и кивком отсылает охранника.       Наши взгляды долго держат хватку.       – Вас сложно узнать, – наконец, говорит он.       – Спасибо, – отвечаю я, в моём случае это комплимент.       Директор приглашает присесть, и я иду к креслу, попутно осматривая комнату. То, что раньше казалось цветными настенными панелями, при пристальном изучении похоже на сотни натянутых на рамы шёлковых шарфов.       – К сожалению, некоторое время вам придётся пробыть здесь. Президентская вилла принимает поваров по рекомендациям ресторанов, моего в том числе, но я не могу отправить вас туда без малейшей подготовки, – разводит руками директор. Его взгляд, как и у всех капитолийцев, очень юркий, но в зрачках явно тлеют потухшие искры, словно он пережил горе. – Вы научитесь азам, чтобы продержаться там первое время.       – Хорошо.       Директор любезно рассказывает об истории заведения и о местных порядках. Оказывается, озеро не такое глубокое, и для ресторана дно раскопали искусственно.       На кухне меня представят, как подопечного директора: это рискованно, но позволит избежать лишних вопросов. Силу связей в Капитолии объяснять не надо.       Одного не пойму: какие у него мотивы помогать Тринадцатому? Не знаю. А значит, не могу полностью ему доверять.       – Я восхищаюсь вами, – говорит директор вслед, когда я уже подхожу к двери.       Останавливаюсь на пороге.       – Тем, как вы показали себя на Играх, Пит.       – Марк, – поправляю я, – но спасибо.       – Хотел бы и я изменения правил.       Директор встаёт из-за стола и провожает меня до кухни. На людях он молчит, чему я несказанно рад.       Изогнутые лампы бегут по потолку, словно волны, мы проходим за визгливую дверь в душную комнату. На кухне стоит гул, потому что вытяжки работают на полную. Вокруг ни одного окна – лишь прорези над головой. Множество пар удивлённых глаз устремляется к нам, я прячу взгляд там, где он натыкается на запястье директора, показавшееся из-под лацкана пиджака. Там тоже повязан яркий лоскут.       Директор представляет меня как сына своего хорошего друга, которого нужно взять на поруки. Услышав это, молодая девушка с серебристыми глазами презрительно фыркает. Её зрачки совсем не такие тёплые и домашние, как у Китнисс, – они фальшивы, как и мои, зелёные, внутри блестит драгоценный металл.       – Под твою ответственность, Децим, – директор подводит меня к темнокожему великану, на чью ладонь едва налезает прихватка.       – Как вам угодно, – кивает тот, не уделив мне оценивающего взгляда. Он поглощён работой.       Остальные на кухне не выглядят такими уж занятыми: другая девушка, с лицом подобрее, рассеянно полирует стол, сутулый парень потирает маникюр под боком у среброглазой, ещё двое в тени только что прервали беседу.       Когда директор уходит, Децим прощупывает мои знания: начинает с общих вопросов о продуктах, потом о простых блюдах и их составе. Первые минут пять отвечать не составляет труда: в пекарне, пусть и редко, мы использовали разные редкие травы, специи, и каждая новая была в диковинку, так что я помню хорошо и их вкус, и запах, и применение. Сложнее приходится, когда повар переходит к вопросам о местных блюдах. У нас таких изысков, конечно, не было. Я стараюсь угадать, что входит в рецепт, по названию, но когда «Розовая грёза» оказывается мясным блюдом, сдаюсь и признаю, что не силён в готовке. Унижение порядочное, но это лучше, чем заикнуться о своих «поездках» по дистриктам, а ведь только они могли бы объяснить такое невежество в местной кухне.       Децим отправляет меня нарезать овощи – на большее не гожусь. В руках оказывается чудной овощефрукт, знакомый по каким-то далёким и смутным картинкам в телевизоре. Плотная зелёная корочка отстаёт не сразу, под ней такая же мякоть. Хочу разрезать его ножом на половинки, но лезвие застряёт.       – У авокадо большая косточка, – подошедшая девушка перехватывает мою руку. У неё светлые карие глаза и почти такие же волосы, выбивающиеся из-под аккуратного колпачка. – И надень форму, там есть несколько запасных комплектов.       Прячу благодарность. Эта девушка спасение или ловушка, но в любом случае мне нельзя дарить старых улыбок, нельзя говорить прежним тоном, так что просто киваю. Переодеться, пожалуй, стоит.       Взяв форму спустя пару минут, выхожу в коридор. Всё можно надеть поверх, но мне нужно проверить макияж и причёску. Служебный туалет расположен дальше по коридору, в нём нет разделения на женский и мужской – всего одна длинная полоса раковин и ряд закрывающихся кабинок.       Зеркало намыто до блеска, я обновляю сероватые тени под глазами, как говорил Гор, это позволит придать болезненный вид, когда дверь приотворяется и в комнату спиной, то есть своей сутулой спиной вперёд, входит парень с кухни. Его руки на талии девушки, а глаза закрыты. А вот цепкий взгляд его подружки поцелуй не колеблет.       – А, новенький, – спохватывается парень, почувствовавший рассеянность спутницы. – Я Луций, кстати, а это Трина.       – Милое имя для такой красотки, – как можно небрежнее замечаю я. От её холодного взгляда не по себе. – Ну, не буду мешать.       Чуть выхожу в коридор, наваливается грусть: их отношения мало похожи на счастье, но возможность обнять девушку очень дорога. Особенно сейчас, когда она, наверное, хочет натворить глупостей. Теперь жалею, что не рассказал правды Хеймитчу: надо было подговорить его, чтобы удерживал Китнисс, если та вспылит. Но они слишком близки и разделили несколько тайн. Доверять я не мог. Не после арены.       Часов через пять залы уже забиты народом, и тогда начинается настоящая работа. Понятно, почему в Капитолии так любят молодых поваров: приходится сновать туда-сюда в бешеном темпе, у всех, кроме Децима, одышка, а заказы поступают непрерывно. Пока что я скорее помеха, чем помощь. Повара шикают и толкаются.       Вечером и поверить не могу, что день кончился: на озёрном дне гаснет подсветка, и уходят последние гости. Луций снимает форму, а под ней оказывается не сутулость и не горб, а сложенные орлиные крылья. Едва могу удержать удивлённый возглас. Но Гор запрещал. Судя по тому, как безжизненно они свисают, это не больше, чем декорация, однако молния на спине говорит о том, что они вшиты прямо в кожу. Теперь ясно, что острые крылья носа и раскосые глаза – тоже часть образа.       Приближается полночь, но автомобилей от этого не меньше: набережная залита светом, поднимающимся по улицам к горам. В ночи путь будто изменился, я ещё полчаса плутаю по окрестным кварталам в поисках своего дома.       Добираюсь уже в половине двенадцатого и, чуть войдя, берусь звонить: я обещал давать о себе знать каждый вечер. Правда, не уверен, что мне ответят в такой час.       «Добрался, – бормочу я запястью. – Поступил на работу. Никто не узнал». Мучительно вспоминаю Китнисс и проглоченные мысли, но прибор в руке уже пищит. Для него тишина – знак конца сообщения, для меня – недосказанности.       Набираю недлинный номер и подношу руку к трубке. Представив закусочную, её работник ждёт заказа и вежливо мирится с кратким затишьем. Затем звучит мой голос, несколько непохожий на обычный, но вполне настоящий. Собеседник сверяет вслух мой заказ, а затем, не ожидая ответа, вешает трубку.       Я гашу короткие гудки как можно быстрее.       Жду, затаив дыхание, пока не раздаётся чистый электронный голос: «Она растеряна и зла. Он говорит, что ты должен был забрать фурию с собой».       Перед глазами встаёт маленькая девочка, Китнисс, такая, как я помню: дерзкая, смелая и неусмиримая. Я был глупцом, надеясь успокоить её горсткой слов.       Роняю руку, а с ней и новый металлический пульс. Единственную связь с девочкой-огнём.       Теперь я знаю, какое сообщение передать завтра: «Смирись и выживи!», Китнисс. И не глупи. Это я беру на себя. Любимая.