Рука об руку

      Боггс и я долго идём по змеиным коридорам под самой поверхностью, пока не оказываемся перед разветвлением, а затем сворачиваем в один из проходов, ведущий к наглухо запертой металлической двери. За ней – просторный ангар, тяжёлое забрало которого приподнято так, что холодный осенний воздух просачивается вдоль пола.       В углу стоит Бити, окружённый группой учёных. Завидев Боггса, он спешит навстречу, я же держусь позади, иду, покачиваясь и пряча лицо под тенью просторного капюшона.       – А где… – осекается он, рассмотрев меня.       Похоже, больше никто не посвящён в тайну, потому что другие остаются в стороне, а Бити не называет моего имени, лишь изучает черты лица: готов поспорить, его пугает татуировка. В руках мелькает иголка и тонкая трубка, я протягиваю ладонь, и палец оказывается проколот.       – Марк Хендерсон, – тихо говорит Бити, подсовывая мне в ладонь документы. Там указано моё новое имя и запечатана кровь.       Бити уходит к металлической стойке, а возвращается уже с блестящим контейнером, похожим на урну.       – Здесь морник, замороженный, – поясняет он. – Нужно заряжать раз в несколько дней, чтобы поддерживать нужную температуру. Если спросят, скажешь, что черника, их очень сложно различить, не надломив.       Бити передаёт мне бумаги, где указаны адреса и несколько имён, и советует заучить их за время полёта, а во Втором – сжечь, для этого он протягивает мне коробок спичек.       – Помни, что любая из них может тебя выдать. Когда сядешь на поезд, вещи могут обыскать, потому переговорное устройство мы вживим под кожу, как датчик слежения на Играх.       Бити подносит иглу к запястью и вкалывает несколько крошечных приборов. Рука наливается свинцом, будто я схлопотал пулю, но как только боль отступает, с ней тает и это ощущение.       – И как работает? – спрашиваю я, потирая уколотое место.       – Зажимаешь прибор в течение десяти секунд, он реагирует на тепло, потом, услышав писк, наговариваешь сообщение. Если тишина длится дольше пяти секунд, он считает, что речь закончилась. Затем у тебя есть полминуты, чтобы поднять трубку и набрать номер. Ты дозвонишься в капитолийскую закусочную.       Бити подносит к моей руке плоскую цифровую панель.       – Прочитай вот что, в обычном темпе, – командует он, и я озвучиваю стандартный заказ кофе и коробки пончиков.       Из моей руки доносится писк.       – Мы записали поверхностное сообщение, под него устройство наложит закодированное, с настоящей информацией. Так что звонишь, прикладываешь запястье к трубке и ждёшь, пока проиграет сообщение. Вечером каждого дня звони в закусочную, даже если сказать нечего: тебе может прийти ответ. Прибор запишет его и озвучит, как только положишь трубку. Вот номер, – он отыскивает одну из бумажек в кипе. – Всё понятно?       Остаётся лишь кивнуть. Напоследок Бити вручает лёгкий рюкзак, который собрал для меня Гор: там сменный комплект одежды, краска для волос, косметика, машинка для стрижки и линзы, зашитые в двойное дно.       За дверью перетаптываются люди, их мерные шаги приближаются к самому порогу, и спустя миг показывается отряд, ведомый белёсым командиром. Подойдя к планолёту, они расходятся врассыпную, перевязывают разномастные рюкзаки бечёвкой и становятся рядом с люком.       Боггс отечески сжимает моё плечо и отводит в сторону для прощального напутствия:       – Второй до сих пор под контролем Капитолия, но противовоздушная система выведена из строя, – объясняет он. – Вы подлетите к окраине, где проходит железная дорога, дальше на дрезине, потом пешком. В Дистрикте идёт эвакуация, заезжих капитолийцев и местных шишек по вечерам вывозят на поезде. Присоединишься к ним.       Пожав руки, мы расходимся, я поднимаюсь по опущенному трапу и оборачиваюсь, чтобы бросить последний взгляд на Бити. Спешащий мимо военный задевает плечо, я отшатываюсь вглубь железного бублика и подыскиваю себе кресло в углу. Под праздничное сияние лампочек поднявшаяся дорожка закрывает просвет, а планолёт шумно втягивает воздух, прежде чем оторваться от забетонированной земли.       Наугад щелкаю ремнями, когда нас встряхивает в первый раз. Судя по резкому качку и урывкам неба за стеклом, мы взлетели и теперь лихой тенью разгоняем окрестных птиц. От перепада высоты закладывает уши, несколько раз сглотнув, я натягиваю капюшон по самую переносицу, но жадный цветок у рта, конечно, не скрыть. Я и вслепую чувствую на себе презрительные взгляды. Что ж, это первая проверка.       Оставленный в одиночестве, я не могу не вспоминать письмо, пылящееся в ящике: тогда оно казалось таким правильным и метким, а теперь переполненная душа винит себя в краткости. Многое брошено невысказанным.       «Любимая.»       Чуть не продырявил лист, рисуя точку, и всё равно в ней скопилось недостаточно обречённости. Тянет вернуться и переписать. Да что там, просто тянет…       «Ты думала, что защищаешь меня и Прим, когда становилась солдатом, сейчас я действую так же. Я знаю, в какой отряд тебя перевели, но теперь это неважно. Я договорился с Койн, тебя не тронут. Нужно только подождать, пока кончится война, и вы сможете вернуться в Двенадцатый».       Должно быть, мы пролетаем над ним прямо сейчас, потому что военные оживают и толкаются у окон, словно мальчишки. Неплохо было бы попрощаться, но я продолжаю сидеть, потому что для ребячества слишком устал. Перед глазами не родные леса, а убористые строчки:       «Наверное, ты удивляешься, что всё это значит и куда я делся. Знай, я не приду. Я заключил договор с Койн. Оказываю ей услугу, а она оставляет тебя в покое. Потому, умоляю, не ходи к ней, не пытайся ничего изменить. Это мой выбор, и я несу ответственность».       Гудение двигателя вибрирует в крыльях, меня трясёт заодно с ними и бьёт в ознобе. Шевелюсь впервые за долгое время – протираю лоб. Моё движение не остаётся незамеченным: один из военных бурчит соседу: «Что здесь забыл этот капитолиец?», а тот кривит губы в ответ.       Немного погодя мы врезаемся в дождь, крылья сбивают капли на лету, стука не слышно, но тяжёлая грозовая туча окутывает стёкла, и в брюхе планолёта темнеет. Пока мои спутники отвлечены на стихию, спускаю тяжёлый капюшон на плечи и проверяю ладонью, не опали ли волосы. Свалявшаяся помада горчит на губах. Но если меня узнают здесь, то в Капитолии и надеяться нечего.       Внимание обращает сам командир. Наткнувшись на меня взглядом, он сплёвывает на пол в сердцах.       – В миссии сказано не было, что мы везём гербарий, – язвительно замечает он, а из углов доносятся нервные смешки.       Поднимаю глаза и вглядываюсь в его, почти прозрачные. Черты лица всё ещё кривятся. Улыбка подёргивает мои губы, но не обычная, широкая, по которой узнают «Женишка», а новая, однобокая. В блестящем подлокотнике отражаются оскалившиеся зубы цветка. Мои.       – Сам еду, – голос ниже, чем привычный. Передёрнувшись, удобнее располагаюсь в кресле: широко раздвигаю ноги.       Спустя пару минут, когда шутка подзабывается, ко мне приходит уверенность: никто не выкрикнул моё прежнее имя, никто не узнал избитых черт лица. Значит, я был прав, когда писал:       «Я не предупредил заранее, потому что боялся, что ты бы не пустила, да и не хотел, чтобы ты увидела меня в другом свете. Я стану другим. Больше тебе знать не надо. Это не поможет. Помни меня прежним. А лучше забудь».       Через несколько часов освещение сводят до минимума, значит, мы уже близко. Солдаты больше не шутят, а планолёт снижается. Видимо, мы долго летим над макушками деревьев.       Начинаем кружить на месте, как пчела над цветком, по парам спускаемся на платформе, я одним из последних, держа в руках бумаги, которые заучивал больше часа, и контейнер с ягодами. Рюкзак болтается на плечах.       Земля влажная и топкая, а в десятке метров в свете луны сияют рельсы. Солдаты обкладывают их включёнными фонариками, и из зависшей над нами тени на стальных тросах спускается тяжёлая дрезина. Тем временем я жгу переданные Бити бумаги, сохранив лишь документы и телефонный номер закусочной.       Скрежет колёс, усилия подбежавших военных – и чугунные колёса сливаются с рельсами. Отряд теснится вдоль краёв дрезины, я запрыгиваю с трудом, приняв протянутые руки, и поджимаю колени. За спиной растёт свист, и мы начинаем медленно разгоняться, движимые тягой.       Деревья несутся мимо тёмными полосами, будто мы электрической белкой скачем вдоль по металлической ветке, между стволов мне чудятся шорохи – сразу вспоминаю о Китнисс, её натянутом луке, из темноты вот-вот вылетит стрела. Мои глаза-то целы, а вот грудь пробита. Как я мог закончить письмо так?       «Прости, что оставляю кольцо: не могу взять его с собой. Не жди. Живи счастливо, чтобы это было не напрасно. Не вернусь. Но люблю. И буду, до конца. Прощай».       Что Китнисс делает в такой час? Должно быть, сейчас около шести, но осенние сумерки уже навалились на лес. Возможно, она ещё даже не нашла письмо, значит, лишь встревожена, что я не появился на обеде. Мысленно я ещё в Тринадцатом.       На горизонте мрак редеет, и мы тормозим, понимая, что приближаемся к дистрикту. Бросив на путях дрезину, спрыгиваем на землю у путевого знака и входим в лес. Из-за дерева раздаётся хруст, первая мысль – сверчок, но осенью они не поют. Из хвои выходит человек, чьё лицо замотано по самые глаза. Они с командиром обмениваются кивками, и вот мы уже забираемся на пологие холмы, окаймляющие железную дорогу.       Спустя полчаса мы натыкаемся на привычный забор, налитый током, но проводника это не сбивает с толка: сворачиваем вправо и идём вдоль, таясь за полосой деревьев, пока не подходим к одному участку, который на первый взгляд не отличается от остальных. Рассмотрев пристальнее, я замечаю, что камеры здесь сорваны, а земля плотно усыпана еловыми ветками. Проводник раздвигает одну из куч, открывая просторный лаз, ведущий под забор.       Иголки забираются под ногти и застряют в налаченных волосах, я отплёвываю землю. Отсюда уже видны огни дистрикта. Почти сразу отряд распадается: диверсанты отходят группами, одежда их не форменная, и как только строевые шаги сменяются обычными, их не отличить от жителей, остаётся лишь командир и проводник.       – У меня приказ доставить лишнего к станции, – рявкает военный, а его собеседник кивает и достаёт из кармана мятые билеты. Узнать моё мнение, конечно, было бы лишним, так что волочусь к вокзалу, следуя за Тринадцатым.       Проходящая мимо женщина кутается в платок, а сутулые мужчины тянут тюки, детей не видно. Вдоль вокзала вышагивают миротворцы, потому сопровождающий быстро исчезает в ближайших дворах, и идти дальше приходится одному. Все силы вытягивает борьба с хромотой.       Поднимаюсь по каменным ступеням к сквозному проходу через станционное здание на перрон, когда изнутри появляется миротворец и с ходу хватает меня за грудки. Пожатие слабое из-за жёстких перчаток.       – Кто и куда? – трясёт меня он.       – Марк Хендерсон, – скулю я. – Домой, в Капитолий. У меня и билет есть, – потрясаю помятой бумажкой.       – Откуда здесь?       – Я повар, кондитер, – голос дрожит, надеюсь, мои интонации достаточно высоки для капитолийца, – приехал за тайнами местной кухни. Возвращаюсь.       – Разберёмся, – заключает миротворец, уже несколько мягче, и ведёт меня вглубь здания, к стойке, где проверяют документы.       Хмурый охранник листает не только удостоверение личности, но и особо приглядывается к отпускным листам, по которым я якобы послан в творческое путешествие по воле директора одного из самых лучших ресторанов Капитолия.       Со всех сторон стекаются люди, я не единственный, кого тщательно проверяют: миротворцы вытряхивают содержимое сумок всех пассажиров, так что мне на руку то, что вещей совсем немного. Ползать по полу приходится всего несколько минут, конечно, причитая о разбитых флакончиках.       – Безобразие, любимый аромат! – возмущаюсь я, пока миротворец взашей не выталкивает меня на платформу.       Поезд подгоняют спустя полчаса, когда я уже успеваю порядком продрогнуть. Народа вокруг немного: в ком-то можно признать капитолийца, в других – зажиточных граждан Второго. У одного из пассажиров вместо носа – хобот, так что моя татуировка привлекает не так уж много внимания.       Люди бьются о двери, стремясь первыми зайти в вагон, я же держусь чуть позади и нахожу своё купе, когда коридор уже пуст. Довольно скромная комнатка, если сравнивать с поездом для участников Игр, зато я в ней один. До прибытия в Капитолий не меньше четырёх часов, а ночь уже и так раздроблена бессонницей, так что решаю подремать.       В темноте на тросах подвешен стеклянный куб, как сегодня дрезина, в нём наш отсек: двуспальная кровать и низкая тумбочка. Нижний ящик дымит, будто объятый невидимым огнём, и когда серый газ наполняет комнату, свёрток одеял на кровати начинает шевелиться. Показывается лохматая голова, Китнисс потирает глаза руками, как обиженный ребёнок.       Я бросаюсь к кубу, вжимаюсь в холодное стекло и силюсь рассмотреть её через дым. Китнисс озирается и кого-то зовёт, но я не слышу, потом спускает с кровати босые ноги, прямо в туманную лужицу. Открывает ящик, а там письмо на желтоватой бумаге. Стоит Китнисс начать читать, как лист покрывается тёмными разводами.       Черты Китнисс не застывают ни на секунду: она то готова заплакать, то смеётся, кривя припухшие губы, а потом рвёт бумагу в клочья. Обрывки кружатся в воздухе, пока листопад не переходит в дождь: разводы теперь ярко-красные. Я бьюсь в стекло, размазывая собственную кровь. И чем больше сыпется ударов, тем прочнее оно становится, скоро я едва вижу Китнисс за матовыми блоками, которые моя кровь окрасила в розовый мрамор.       Кричу в пустоту.       Кричу на занимающийся рассвет.       Холодные простыни обволакивают тело, а во рту кляп из угла подушки. Сквозь бьющееся сердце прислушиваюсь к стуку в дверь: через сорок минут Капитолий.       А Тринадцатый всё ещё со мной.