Рука об руку

      Вспышка по ту сторону замкнутых век будит, но я не спешу открывать глаза – тяну к Китнисс онемелые руки, жмусь ближе и неловко тыкаюсь носом в тёплую щёку. Пока не увидел света, это ещё не «завтра».       Голова давно съехала с подушки, и под ухом шуршит простынь, в объятиях Китнисс преступно мягкая и притягательная, а мой лоб щекочет край ткани. Удивлённо распахиваю глаза: картинка такая близкая, что сбита с фокуса. У самого моего носа прозрачная пуговица ночнушки, расстёгнутая, обнажающая, а дыхание срывается ниже, вдоль её манящего тела. Сочатся последние общие минуты, оттого сладкие, как протёртая земляника. Греюсь, притворившись спящим или обморочным. Впервые так близко по её воле.       У меня на макушке прилегла её игривая ладонь, забавляющаяся с волосами, пощипывающая за ухо. Фыркаю и будто понарошку прижимаюсь губами к шелковистой коже. Китнисс трепещет с каждым поцелуем, тающим на её груди. Поглаживания волос становятся всё более рассеянными, а дыхание – неглубоким.       Терпкое напряжение подбивает не останавливаться, вымаливать прощальные нежности и тратить накопленную страсть, но пульс, стучащий в ушах, неумолимо напоминает о времени: как бы мне ни хотелось утолить телесный голод, скоро я исчезну из её жизни, потому не имею права идти на риск. У Китнисс не должно быть от меня ребёнка.       От поцелуев зрение становится чище, а мир – ярче. Прервавшись, скольжу взглядом по её шее, перебираюсь к губам. В глазах Китнисс застыл посеревший янтарь.       – Доброе утро, – говорю я, но улыбка быстро увядает с губ.       Такие секунды пропитаны чарами, а как заклятия фей спадают с первыми осенними листьями, так и наше счастье не может длиться долго. Цветёт из последних сил. Не могу остаться и слепо верить в будущее, когда для утраты уже назначен срок, не могу безрассудно любить свою жену, когда в этом мире нет места для наших детей. Он объят огнём и усыпан пеплом.       Видимо, между моих бровей пробегает морщинка, потому что Китнисс настораживается и спрашивает:       – Ты чего?       Я лишь заговариваю её губы летящими поцелуями.       Многие верят, что умершие возвращаются в старый мир, но, как по мне, земля того не стоит. Нет, у душ есть всего лишь один шанс, чтобы встретиться, и наш исчерпан.       Приподнявшись, Китнисс поправляет край ночнушки, сбитый в сторону моими губами. Жадно выслеживаю её пятки, мелькающие по направлению к прихожей, за что и получаю стопкой одежды по голове. Сквозь завесу ткани чувствую, как любимая едва сдерживает улыбку и шустро переодевается вдали от моих глаз.       По очереди просовываем свои руки в прибор, встроенный в стену, потом я прячу запястье, едва заметив несколько незнакомых пронумерованных комнат в своём расписании. Ужина и вовсе нет.       – Ну что, пойдём? – спрашивает Китнисс, подходя к двери, пока я ещё медлю у кровати.       – Подожди, – прошу я. – Иди сюда.       Она слушается, ступает плавно и настороженно, а в глазах гаснет смешинка, потому я улыбаюсь сквозь силу, так, что дрожат уголки губ. Я не готов её отпустить. Ещё бы пару лишних минут, пару горьких поцелуев.       Протянув руку, усаживаю Китнисс рядом с собой. Распущенные волосы убраны с плеч моими ладонями, а на подбородке остывает след большого пальца, соскользнувшего с губ.       – Потерпи немного, – полушёпотом прошу я, больше не осмеливаясь сдерживать потребность в поцелуе на память. Никогда ещё моя решимость не была так сильна и вместе с тем слаба: я рвусь её защитить и не могу оставить.       Набрасываюсь с ласками, жгучими, клокочущими: обнимаю за плечи, осыпаю прикосновениями и, несмотря на слабый протест, закидываю её пятки себе на колени и подхватываю под спину.       Китнисс ёрзает и мостится, прижимаясь к моему плечу, а я пытаюсь приласкать её у виска, расслабленного лба и полуприкрытых глаз. Хочется укачивать любимую под своим крылом, так что помогаю ей перебраться мне на колени и свернуться в маленький уютный клубок. Поцелуи становятся настойчивее, и я млею: от распирающей теплоты, от искр в глазах и крошечных иголок под кожей.       Пытаясь изловчиться и сесть поудобнее, она съезжает с моих колен на другую сторону кровати, отчего моя рука, придерживавшая её за талию, оказывается на груди. Китнисс тут же перестаёт трепыхаться и замирает, пока я отвожу вбок её волосы и припадаю к шее.       Жмурюсь, закусывая тонкую полоску её кожи.       Не отпускаю, даже когда она тихо всхлипывает и обхватывает ладонями мою руку.       Пусть веду себя нечестно, но хочется, чтобы хотя бы ещё пару дней Китнисс принадлежала мне, даже если всё моё присутствие кончится на едва заметной сиреневой метке у ключицы.       Поцелуй прерывается, и Китнисс изворачивается в моих руках, чтобы заглянуть в глаза и сказать:       – Мы расстаёмся ещё не сегодня.       – Конечно, – легко чмокаю в щёку и ослабляю хватку.       Мне назначили срок до завтра, но завтра уже здесь.       – Ты иди, у меня работа с самого утра, позавтракать сегодня не успею.       – Так бывает? – недоверчиво спрашивает Китнисс.       – Ну вот так, – пожимаю плечами.       – Тогда на обеде, да?       Неопределённо улыбаюсь в ответ.       Провожаю Китнисс до лифтов, под предлогом того, что забыл одну вещь, отправляю её одну наверх, а сам возвращаюсь к отсеку. Последний взгляд, брошенный в её сторону, уже не ловит ничего, кроме звякающей решётки.       Среди вороха листочков нахожу один чистый и выплёскиваю на него то, что хотел бы оставить на прощание: недосказанные слова, пусть очень короткие, но верные и правдивые, пара наставлений, обещаний будущего, чтобы Китнисс не чувствовала себя потерянной, и, конечно, ни намёка на суть моей миссии. Не больше чем уезжаю в бессрочный отпуск.       Боялся, что придётся переписывать, но с первого же раза выходит, как надо: сжато и насыщенно. Слова меня не вернут, но, может, успокоят и утешат. Впервые жалею, что сбылась моя мечта: Китнисс привязалась, и теперь ей будет больно. Не хочу, чтобы она страдала, и всё равно тайно надеюсь, чтобы будет тосковать по мне, хотя бы несколько недель, пока я ещё жив.       Теперь самое сложное: нужно отнять у себя кольцо, так крепко засевшее на пальце. Будь моя воля, подпитывался бы силой от его витиеватых узоров и вплетённых в них воспоминаний, но в Капитолии жены у меня по задумке не будет, а это кольцо достаточно узнаваемо, чтобы предать. Пусть лучше спит здесь, на письме, в одном из ящиков, где Китнисс его найдёт не сразу, а только к вечеру, когда хватится, что меня нет.       Придётся распрощаться и с рисунками тоже, кроме разве что самых неопределённых, как тот с плотоядными растениями. Другие же, на которых изображён её смех или грусть, достанутся хозяйке.       Медленно окинув комнату взглядом, выхожу в коридор и притворяю за собой дверь. Теперь прошлое позади, а будущего нет, так что придётся жить настоящим.       Блуждаю по одному из верхних этажей, сверяя указатели с номером на запястье, и наконец, в самом закоулке, нахожу нужную комнату. Когда на стук не раздаётся ни звука, аккуратно приоткрываю дверь: невысокий поджарый мужчина возится над пластмассовыми ящиками.       – Доброе утро, – от звука моего голоса он дёргает плечом и намертво вцепляется в какую-то ярко-красную ткань. – Кажется, я к вам.       – А, Пит Мелларк, проходи, – щебечет он, – меня зовут Гор… Гораций, вообще-то, но кого заботят полные имена? Какой день, какой день, много надо успеть…       Судя по манере речи он один из прибывших с Плутархом капитолийцев: отчётливо слышится манерное столичное придыхание и вечно ползущие вверх интонации.       – Для начала займёмся имиджем, ну и проинструктирую, конечно. Хорошо, что волосы так отросли, проще будет их поставить.       – Куда поставить?       Гор ловко усаживает меня в стул перед низко висящим зеркалом.       – Какой хочешь цвет? – он раскладывает на металлическом столе неподалёку всевозможные расчёски, бритвы и тюбики.       – Для волос-то? – фыркаю я. Ну кто бы мог подумать, что в жизни придётся делать такой выбор? – Ну, красный и оранжевый слишком яркие, чёрный не по-капитолийски, как и любой нормальный цвет, синий и голубой, возможно, обратят внимание на глаза… Тогда зелёный.       – Как ска-а-ажешь, – пропевает Гор, а я морщусь от жутких высоких нот. – И линзы тогда зелёные…       Безразлично пожимаю плечами: зелёные так зелёные.       Раковины подходящей для мытья волос нет, так что я просовываю голову под низкий кран и мокну под тонкой струйкой воды.       – Ну, Пит, знаешь, что скроет тебя лучше всего?       Не самый приятный вопрос для человека, согнувшегося вдвое под проржавевшим краном.       – Зелёные волосы? – булькаю я.       – Поведение, – с серьёзным видом Гор кивает на стул, так что я вылезаю из-под воды и отряхиваюсь. – Не внешность выдаст тебя, а манера себя вести, интересы. Они быстро могут почуять чужака, – его голос звучит мрачно, а главное – капитолийских интонаций больше не сквозит.       – Стойте, так вы не из Капитолия?       – Жил там пять лет как шпион для Тринадцатого, но прикрытие едва не сорвалось, пришлось улететь с Плутархом и остальными.       От висков текут крупные капли, Гор стряхивает влагу, расчёсывая от корней, и распределяет волосы на отдельные пряди. Спустя пару минут над ухом включается машинка и начинает откусывать волосы под самый корень.       – А красить-то что будем? – нервничаю я, но Гор молчит, выбривая мне голову.       В итоге остаётся лишь узкая полоска волос посередине, шириной с половину ладони. Гор замешивает в мелкой миске краски из тюбика и долго мнёт всю массу, а я тем временем отвлекаю его вопросами, чтобы получить советы, как правильно говорить, как себя вести и куда ходить.       – Если спросят, где вырос, – отвечает Гор. – Скажи, что на третьей улице президента Рока, там остался ещё один из медных домов со старых времён, где на первом этаже чулочная. Никто не любит говорить о прежних правителях Панема, так что больше знать не захотят.       Краска вязкая и налипает на лоб, я сижу, закутавшись в полотенце, и рассеянно смотрюсь в зеркало: лицо усталое, а под глазами синяки, похож ли я на того трибута, которого все запомнили на арене? К сожалению, меня видели по-всякому: и холёным, и умирающим.       – Запомни, что родители у тебя богатые. Даже если б это было не так, бедностью в Капитолии не кичатся, – наставляет Гор. – Но с причудами, раз выставили из дома навстречу приключениям.       – А кем вы были в Капитолии? – спрашиваю я, пока волосы томятся под краской.       – Татуировщиком и довольно престижным, – говорит Гор не без гордости, – но вот пришлось собрать барахлишко и тащиться сюда…       Уже не в первый раз его слова о Капитолии наполнены грустью, видимо, тяжело было прощаться с жизнью, успевшей полюбиться за пять лет.       – А мне можете сделать?       – Татуировку? Легко! – как я и ожидал, предложение его бодрит. – Постоянную или временную?       Пинаю носком ботинка пол и пожимаю плечами: в моём случае это одно и то же. Мне не носить её дольше месяца.       – А какую делать не так больно?       – Временную, само собой.       Показываю мужчине свои рисунки, он особо задерживается на том, что с хищными цветами, и предлагает сделать такую на шее и голове. Я киваю и подставляю щёку: если уж возиться, то пусть татуировка бросается всем в глаза.       Искусные руки возятся надо мной несколько часов. Растение прорастает за ухом, один стебель извивается к выбритому виску, ещё два ползут по шее, а последний, к гордости Гора и моему стыду, раскрывает бутон у рта, так, что мои зубы переходят к цветку. Ликующий мастер находит где-то в ящиках ярко-зелёную помаду, от которой губы превращаются в мясистую плоть бутона.       – Жуть какая, – шепчу я, знакомясь с отражением в зеркале. Едва ли я когда-то выглядел более пугающе. – То есть… здорово, конечно, – поправляюсь я, потому что совсем не хочу задеть чувства Гора.       – Теперь тебя точно не узнают, – потирает руками он.       – Какой там! Сначала убегут с криками.       – Не преувеличивай, там ведь многие выглядят и покруче. И кстати, прячь своё удивление. Поражаться чужому вкусу в Капитолии – дурной тон. Правда, сплетни за спиной только приветствуются.       Ещё полчаса я учусь начёсывать себе волосы и закреплять их лаком. От лба до затылка теперь тянется ядовитого цвета хохолок, а брови от краски стали почти чёрными. Гор учит и как подбривать бока головы, чтобы не торчала светлая щетина. На клочке бумаги он царапает едва разборчивый адрес какого-то местечка, где можно безопасно обновить краску на волосах, а потом я с горем пополам вставляю линзы.       Важнее всего спрятать искусственную ногу, потому мы подбираем пару мятых свободных брюк, в которых не видно выступающих деталей протеза. Теперь надо всегда помнить: штанин не задирать и ходить по возможности прямо и не хромая. Гор придирчиво осматривает одежду в ящиках и подбирает пёструю куртку и серую кофту с прошитым капюшоном. Остальной гардероб придётся купить на месте.       Напоследок Гор рассказывает, как добраться от вокзала до того ресторана, где меня будет ждать человек Тринадцатого, и по своей инициативе описывает пару кафешек поблизости от той квартиры, в которой я поселюсь. В голове от избытка потрясений щёлкает и шипит, так что я слушаю лишь вполуха, когда дверь отъезжает в сторону и на пороге появляется темнокожий мужчина военной выправки.       – Мать м… – осекается он и застывает в проёме. Мой вид и правда может шокировать любого. – Нам пора, – наконец, находится он.       Когда мы выходим в коридор, взгляд мужчины уже суровый, и ничто не напоминает о его совсем недавнем замешательстве.       – Фрэнк в этот раз хорошо потрудился, – замечает он.       – Фрэнк? – переспрашиваю я.       Назвавшийся Боггсом хмурится.       – Представился Горацием? Это было его именем в Капитолии. Бедняга всё никак привыкнуть не может.       Мы проходим по коридору мимо столовой, и хотя на моей голове глубокий капюшон, надобности в нём никакой, ведь сейчас все собрались на обед.       – Можно взгляну на минуту? – меня тянет к приоткрытой двери.       Добившись обещания, что никто не увидит зелёного хохолка, Боггс подпускает меня к столовой, откуда льётся яркий свет. Выискиваю наш столик почти сразу: по широкой спине Гейла. Китнисс сидит прямо напротив него, её едва видно за чередой лиц. Глаза тлеющие, грустные, а взгляд бродит по соседним столикам.       Даже если бы окликнул, она бы меня больше не узнала.       Хватка за плечо приводит в чувства. Пора уходить. Прежний Пит сидел бы сейчас рядом и время от времени ловил её нежные взгляды, а я должен распрощаться со всеми мечтами одним махом. Не мои руки будут раскачивать качели, которые не я повешу не для наших детей.       Смею лишь надеяться, что задержусь в её памяти и снах ещё немного.       Хотя бы дней сорок. Потом на трауре настаивать не могу.