Рука об руку

      Если секунды тикают, значит ли это, что время идёт? Страх в её взгляде слабее моего напора, Китнисс вжимается в стену, одиноко и совершенно беспомощно, а во мне нет сил для утешений. Сама виновата.       Вокруг много людей, и я не собираюсь выносить нашу ссору на обозрение публики, потому делаю шаг назад, ещё один – моё бегство заметил и Гейл – а затем хлопаю дверью. Вся злость в один миг обращается на него. Кто привёл Китнисс сюда, кто показал это место? Испорчено… портит… он всё испортил: тихое разрешение, медленное сближение, мою застенчивую радость.       Как Гейл мог подвергнуть опасности её жизнь? Ненависть бьёт по грудной клетке, как душная волна, хочется выгнуть шею и забить сломанными крыльями, как раненая птица. Осекаю себя, словно стальными прутьями: это не голос разума, а вопли оглушающей ревности, Китнисс слишком сильная, слишком своевольная, чтобы её можно было принудить.       Значит, сама пошла. Превосходно. Кто бы знал, что у меня есть такие зубы, сцеживал бы яд. Сжимаю челюсти: когда она выйдет, я не должен наброситься, не должен разорвать. Было бы глупо, учитывая, что я хочу защитить её жизнь.       В коридоре нет прутьев, но я мечусь из края в край, как пленённый зверь. Дверь молчит: не бьёт, не скрипит, не воет. Она решила не обращать внимания? Что я? Что мои возражения, когда Китнисс готова так сразу и не задумываясь жертвовать свою жизнь? И это не спросив, нужна ли она мне.       Я не отдам, вырву то, что она бросает так безжалостно, и сохраню у себя в груди, пусть бы для этого пришлось выдрать свою.       Китнисс не выходит.       Тешится.       Или даёт время, чтобы успокоился? Так я спокоен, и не косись с подозрением на дрожащие руки, а нервный тик – пустяки, всего лишь дробный танец щёк.       Дверь трепещет, что осиновый лист. Неужели так сложно, Китнисс, показаться мне на глаза? Внутри что-то отмирает: она хотя бы решилась выйти.       В проёме мелькает Гейл.       Отворачиваюсь и бреду, куда глаза не глядят. Её б не видели. Уши б не слышали. Было бы так тихо, спокойно, мёртво. И всё же сзади шаги легче ветра.       – Пит! – первый крик скорее выдох, но до меня доносится. – Стой, Пит!       Кричит неуверенно, знаю, унижаться не хочется, просить прощения – тоже, так зачем бежишь?       Но я останавливаюсь, а то как же – галантность требует, но моих глаз не проси, разве что любопытство вымаливает решиться на сухой вопрос:       – За что?       – Что? – переспрашивает, будто не ясно, что она с нами делает, что творит.       – За что ты не щадишь ни себя, ни меня?       Молчание, да и как ответить, когда всё – риторика. Битва несказанных фраз.       – Зачем? – вопрос уже явно проще, должна бы и справиться.       – Мы здесь предатели, Пит, – её пальцы касаются моих напряжённых плеч. – Как иначе добиться прощения? Только так мы будем в безопасности, ты будешь…       Это больше, чем она когда-либо отваживалась мне сказать. И что, я должен радоваться, что мне досталось тёпленькое местечко? Её кровью.       – Это не шутки, Китнисс! – поворачиваюсь, чтобы эффект был сильнее, хотя сердце щемит от каждого вздоха. – Не просто пара отжиманий! Тренировочный центр, а что за ним бывает, забыла?       – Нет, – смиренно отвечает она.       А я добавляю мысленно: «Смерть».       – Ты хочешь на войну? Убивать людей? – разглядываю серые глаза, не хочу находить в них жестокость, её ведь там никогда не было, откуда бы взяться теперь? Разве не её мучили кошмары, разве не она бредила каждым, даже Катоном, кто погиб на её глазах?       – Моя мать мертва, Гейл сказал, это они, – едва разборчиво говорит Китнисс.       Мои руки опускаются, плавно и медленно, а за ними, как на верёвочке, и сердце несётся вниз. Против такого у меня аргументы не припасены. Разве что предложение укоротить кое-кому язык. Да и придушить слухи, которыми земля наполнена.       – Её это не вернёт. А о сестре ты подумала? – я не позволю своей птице взлететь в военное небо, искрящее планолётами, даже если придётся расставить самые подлые силки.       – Я думала, ты позаботишься, – бормочет Китнисс, а я хочу заткнуть уши от её тихого: – если что.       – Нет, – отрезаю я. – Не рассчитывай.       Китнисс вскидывает взгляд, целясь в меня. Не ожидала? И не строй растерянность.       – Не отпущу.       – Всё решено, – качает головой Китнисс, теперь она расточает силы на грусть. – Через неделю отправление. С остальными, в Восьмой.       – Нет, – срываюсь на объятия, кривые, рваные, отчаянные. Хотел быть суровым, хотел не давать пощады, но вот Китнисс заломлена в моих руках, и я мечтаю обрезать ей крылья. – Не отпущу, не отдам.       И зачем мне такая зависимость, жгучая, колкая, болезненная?       – Не получится, – Китнисс гладит мои волосы, будто это поможет. – Так лучше. Я одна из них, и они уважают, значит, Койн не тронет, – шепчет она, а я отчаянно жмурюсь. – Ни тебя, ни Прим. Может, даже вернётесь в Двенадцатый, когда всё кончится.       – Не без тебя, – рычу я, комкая её форму, обнимая до дрожи, до онемения.       – Со мной, конечно. Не так всё страшно. Я не одна.       Молчала бы. Пусть даже не намекает. Я не доверю её тому, кто и завлёк туда.       – Я выберусь, – Китнисс отводит глаза.       – Сама хоть веришь?       Она пожимает плечами и произносит спокойно, размеренно:       – Оно того стоит.       Несогласие бьёт по телу колебаниями: душа звенит, как готовая лопнуть струна.       – Даёшь Койн лишний шанс? – стараюсь быть разумным, убедительным, а выходят лишь беспомощные стоны. – Уходи оттуда, – прошу я. – Умоляю, не возвращайся. Просто уйди и всё. Будет как раньше, – твержу я, а серые глаза уже полны горечи, неужели я довёл её до слёз? – дальше, – обещаю я, вспоминая прошлую ночь, укачиваю чахнущую надежду. – Всё, что хочешь, только уйди.       – Не могу, – Китнисс кладёт голову мне на плечо и прижимается ближе, теперь мы словно вовлечены в неподвижный танец. – Уже поздно.       – Пожалуйста…       Молчит, приникнув к моему плечу.       – Уйдёшь?       – Нет.       И почему эти секунды как последние?       – Уйдёшь?       – Нет, – похоже, отказывать ей не наскучит.       Размыкаю пальцы, убираю ладони, отгораживаюсь от её тепла.       – Посмотрим.       Оборачиваюсь, пройдя четверть коридора, Китнисс так и стоит на месте, смотрит мне вслед.       – Посмотрим, – упрямо повторяю я.       Когда я появляюсь на пороге, Бити, наверное, догадывается, что это не к добру. Мне жаль его расстраивать, да я и сам расстроен, но что делать, когда другого выхода нет? Добровольно Китнисс никогда не послушает, а я не могу придумать более наглядных способов объяснить, насколько я не готов отпустить её на войну. Худшего кошмара и придумать сложно. Будто я не видел это десятки раз: её хрупкое тело, безжизненное, сломанное, где-нибудь в руинах или проеденном в земле кратере. Не могу, просто не могу позволить такому случиться!       – Извините, – должно быть, раз в десятый прошу я.       – Ничего, – Бити даже откладывает в сторону свой наручный прибор. – Мне жаль.       Неопределённо пожимаю плечами, прежде чем уйти.       Ни за обедом, ни после мы с Китнисс не поднимаем больной темы, держимся отстранённо, а на людях – мило, но я чувствую фальшь в её поцелуях и в кои-то веки принимаю это с удовлетворением: пусть не думает, что я смирился с судьбой. Хеймитч подкалывает взглядом, уж ему-то видно, что между нами не всё гладко. Теперь я замечаю, даже болезненно, как здороваются с Китнисс за обедом и у лифтов, что за вымотанный у неё вид и ту лютую потребность, которая скользит в ней в ответ на мои вынужденные ласки. Рано начала прощаться, милая.       Замысел прост: я не отвяжусь, не отстану, как бы она ни просила, я буду её привидением, её тенью, пока не согласится на мои условия или смирится с неизбежным финалом красивой капитолийской истории. Разве не так все они кончаются?       После обеда занимаюсь неотложными делами: перебредаю из кабинета в кабинет, упрашиваю, умоляю, угрожаю, грущу и смеюсь, лишь бы меня приняли, лишь бы пропустили вне обычных условностей. Дохожу до верха – до самой Койн, правда, в кабинет не впускают, но я покорно ожидаю своей участи у двери.       По высшему повелению моя просьба удовлетворена. А Хеймитч был прав: ей не терпится от нас избавиться.       И теперь кусочки складываются, превращаясь в понимание: тот разговор, со Сноу, был неспроста. Не удивлюсь, если они пришли к соглашению: каждый строит свою легенду вокруг нашей смерти с надеждой на победу, а если сложится, то и рад её подтвердить. Потому, какие проблемы, если я сам лезу на рожон?       Остаются, конечно, формальные проверки в больничном крыле, морока с протезом, потому к ужину я прихожу очень усталым, даже душ не помогает взбодриться, а к отсеку ползу уже почти на четвереньках, но зато нахальная, нервная улыбка не сходит с губ: теперь мне есть, что противопоставить решению Китнисс.       Мы залезаем в общую кровать, не разговаривая, я наглядно демонстрирую свою спину, Китнисс до последнего сидит в изголовье и не хочет перебираться на подушку. Чуть лишь она засыпает, поворачиваюсь в привычную позу полумесяца. Не могу уснуть, если не чувствую себя её защитником.       На следующее утро мы поднимаемся на один этаж, я отстаю шагов на десять, чего достаточно, чтобы чуть затеряться в толпе солдат. Сегодня тренировки проходят на открытом воздухе, но я немного запаздываю: не хочу устраивать сцен.       Поле размечено следами ног, земля утоптана кругами. Подхожу к своей группе сзади, будто не в первый раз, и разминаю ноги под счёт командира. На наклонах Китнисс оборачивается и видит меня, уже взмокшего и запыхавшегося, но не менее упрямого, чем в начале.       – Что ты здесь делаешь? – шипит она, разрушив строй при первой возможности.       Я смеряю Китнисс суровым взглядом:       – Если ты лезешь в пекло, я буду там первым.       Она выглядит слишком поражённой, чтобы говорить.       Пока возникла заминка, подлетает и Гейл с похожим вопросом. Я удерживаю себя от колкостей в его адрес, пожимаю плечами:       – Извини, мне нужно размять свой протез, – и опускаюсь на одну ногу, вытягивая вторую, предвкушая долгий, утомительный забег.