Рука об руку

      В эту ночь Китнисс снова кричит. Проснувшись, я теряюсь в кромешной темноте. Здесь совсем нет окон. На ощупь нахожу кнопку, включающую слабый светильник над головой, и тот озаряет её растрёпанные волосы. Китнисс вновь вскрикивает, а потом начинает плакать, глухо и обиженно. Свет её не будит.       – Ш-ш-ш, – успокаиваю я словно сам себя.       Не могу её коснуться: это было бы нечестно. Разве что руки… Тормошу её за плечо сквозь тонкое одеяло, сразу же опускаю голову на подушку и отдёргиваю ладонь, чтобы не испугать. Слепо моргнув, Китнисс утирает слёзы. Мой нос уткнулся в подушку, как и когда я засыпал, так что закрываю глаза, чтобы она не заметила моего вмешательства.       Борода Сенеки! Кто тогда включил свет?       Как ни в чём не бывало, приподнимаюсь и тушу ночник. Не думаю, что Китнисс хочет, чтобы я видел её слёзы. Вентиляция всё жужжит.       – Спасибо, – шелестит её нежный голос в темноте, а вдоль моего плеча скользит прикосновение. Китнисс возвращает жест.       Я подлавливаю её ладонь у плеча и прижимаюсь к ней щекой всего на несколько биений сердца. Пальцы исчезают, скользнув по моим губам.       Мне стыдно.       Затихнув, она больше не ёрзает, и мы вдвоём погружаемся в сон. Утро начинается с гудка, в один миг зажигается свет, так что я даже подскакиваю на кровати, Китнисс же лишь сладко потягивается.       – Не пугайся, – предупреждает она. – Здесь всегда так.       Она встаёт и подходит к углублению в стене, засовывает туда руку по локоть. Когда достаёт, на ней уже напечатано расписание.       – У нас полчаса до завтрака, – она отходит к крошечной раковине и умывается. Вода течёт тонкой струйкой.       Как только подхожу к этой электрической дырке в стене, руку сразу начинает холодить. Так уж работают инстинкты, что мне совсем не хочется засовывать её, куда попало, но что делать, если приходится. Правда, от этого расписания лишь немного щекотно.       Пока я умываюсь, Китнисс достаёт одежду из ящика и, порывшись, кидает на кровать два комплекта. У женского пуговицы на другой стороне. Разнообразие, однако.       По ногам пробегает дрожь, а ладони начинают потеть: я совсем не знаю, как вести себя с ней наедине, и даже такое простое задание, как смена одежды, вводит меня в ступор. Правда, от больничной пижамы всё равно нужно избавиться. Китнисс прячется в прихожей, избавляя меня от терзаний. Я долго мнусь в спальне, уже одевшись, прежде чем выйти к ней.       – Пойдём, – она небрежно перевязывает косу. И стоит лишь появиться, как наши руки оказываются переплетены. Новая игра началась.       В общей столовой собралось много народу, некоторые, как и мы, ещё подтягиваются. Едва завидев Гейла, Китнисс спешит к нему, я болтаюсь сзади. От защитной улыбки сводит губы. В пригоревшей каше я с трудом узнаю вкус тыквы, да и получить её удаётся, лишь отстояв в очереди.       Эта Эванс вроде неплохой человек, она подводит Прим к нашему столику и усаживает с Китнисс, а сама – рядом. Я не особо вслушиваюсь в их разговор, но кажется, всё хорошо.       Люди вокруг то и дело оборачиваются, смотрят на нас пристально и тихо переговариваются между собой, что не ускользает от взгляда Китнисс. Она напряжена и ест мало. Вдруг замечаю, что Койн тоже здесь, восседает в дальнем углу среди приближённых и следит за залом.       Я подъедаю остатки каши, голод всё ещё скребётся, но, видимо, здесь привыкли довольствоваться малым, потому что люди уже встают со своих мест и начинают расходиться. Отставляю тарелку в сторону и поворачиваюсь к Китнисс. Она сперва что-то обдумывает, нахмурив брови, а потом резко подаётся вперёд и закусывает мою губу.       Непроизвольно закрываю глаза.       Едва успеваю моргнуть, как всё заканчивается, но эффект на публику превосходит все ожидания. Койн не смотрит или же делает вид, что её это не касается, Гейл сидит, словно проглотил с кашей заодно и тарелку, а многие вокруг морщатся или отворачиваются. Да что мы такого сделали?       Дальше наши пути расходятся: я иду на кухню, где перемываю горы тарелок, а Китнисс на занятия по «ядерной грамотности». У нас в Двенадцатом и простой-то грамотности никогда не было. Потом приходится заглянуть ещё и в госпиталь, где мне меняют повязки, оставляя только ту, что на руке, хотя полукруг из отметин зубов выглядит уже не так жутко, как раньше. Присматриваюсь к работникам вокруг: у меня пробелы в расписании, видимо, их и надо заполнить общественной работой, но два последних места, где я побывал, кухня и больница, выглядят не особенно привлекательно, ведь важных людей я там точно не встречу.       За скудным обедом задумываюсь, стоит ли подсесть к Плутарху, судя по всему, он любитель почесать языком и завязать дружбу было бы довольно легко, только вот Койн от него не в восторге, так что, наверное, неумно выбирать его сторону. В столовой сидят ещё несколько капитолийцев, можно даже предположить, что они не прочь со мной поговорить, но с другой стороны, так я лишь больше опорочу себя в глазах местных жителей, а их уже достаточно раздражает моя ладонь, лежащая на талии жены.       В Образовательном центре на первый взгляд собираются люди более влиятельные, но стоит мне спросить после краткой лекции по истории Дистрикта, нужен ли здесь помощник, как они воротят нос, очень даже надменно, и заявляют, что у меня слишком низкий уровень образования, «панемовский», чтобы им пригодиться.       За ужином мне достаётся гречневая запеканка и новая порция поцелуев. Ближе к ночи ищу душ. Зал с закрытыми отдельными кабинами примыкает к водяной помпе, приходится отстоять новую очередь, чтобы попасть в кабинку. После пяти минут намыливания, когда я пытаюсь соскрести лесную грязь, которая осталась даже после госпиталя, вода начинает иссякать, и так я понимаю, что время истекло. Весело тут у них. Если не поспеешь, можно так и остаться: в мыле и пузырях. Снова надеть серо-чёрную одежду нужно ещё в кабинке: помня здешние нравы, не думаю, что они потерпят хоть клочок обнажённого тела.       В комнате я встречаю Китнисс, её волосы влажные и запутанные, подавляю желание расчесать их или хотя бы просто приласкать её. Это уже потребность, с которой необходимо бороться. На минутку включаю телевизор, но там совсем не новости, а те самые полуночные передачи. Гашу картинку, едва завидев страстные поцелуи тощего парня с ирокезом и разукрашенной капитолийки, но Китнисс, когда появляется из прихожей, всё равно выглядит чуть порозовевшей, вероятно, она услышала их пламенные вздохи. Отворачиваюсь к стене и, сжав под щекой угол подушки, засыпаю.       Ещё два дня я ищу, где меня могли бы взять на какую-нибудь должность, но люди, хоть и рады видеть нас с Китнисс, помня об испытаниях, которые выпали нам на Играх, но сближаться не спешат и отказывают, где-то вежливо, а где-то и грубо. Китнисс пропадает уже второй день. Кажется, она нашла себе занятие, но молчит. Мы видимся только за перекусами, в отсеке Прим, куда я нахально прихожу в семейное время, и вечером в спальне. Так мы и меняем роли: влюблённые, вежливые знакомые, никто. За закрытыми дверьми я не смею к ней приблизиться.       Лишь по ночам, как эта, я иногда срываюсь. Мне снится, что Китнисс связали, у неё скручены руки за спиной и запрокинута голова. Кожа вся в мелких царапинах, на виске кровь и грязный след чьей-то руки. Я хочу кричать, но, как обычно в таких снах, только задыхаюсь и слушаю её крики. Китнисс на коленях. А в темноте движется какая-то фигура, я боюсь, что это публичная казнь. Народ беснуется где-то за спиной.       Крики становятся более отчётливыми, и я просыпаюсь, запоздало понимая, что это уже не сон, и Китнисс снова борется с кошмаром. Живот сводит, но в душе облегчение оттого, что она рядом, она жива, и я протягиваю руки, чтобы поймать её, такую несчастную и извивающуюся, в свои объятия. Китнисс затихает, прижавшись к моей щеке. Я должен бы её выпустить, но не могу.       – Почему ты нежен ко мне ночью? – шепчет она, и тёплая волна скатывается вниз по телу.       – Мне снится, что ты в опасности, и я не могу себя сдержать.       Мы убаюкиваем друг друга в робких, неуклюжих объятиях.       – Почему у тебя на руке всегда чёрный крест? – шёпотом спрашивает она.       – Сначала рисовал, чтобы помнить, что ты меня ненавидишь, чтобы не поддаваться лжи, а теперь – чтобы не забывать, что ты больше не моя жена.       Хочу поцеловать её в лоб, но в темноте попадаю в щеку, а потом немного ослабляю хватку, чтобы она могла заснуть. Китнисс берёт меня за руку у запястья, так и сопит мне в плечо. Лишь иногда чувствуется осторожное пожатие её пальцев, наверное, бессознательное. А я, как самый счастливый человек, если не в мире, то уж точно в этом дистрикте, долго не могу уснуть.       Наутро крест почти стёрт. Я пытаюсь пробраться в штаб. Найти место там было бы лучше всего, но солдаты на охране не пускают к рабочим помещениям, а зал для собраний пуст. Как ни странно, из-за угла появляется Китнисс, на ней лица нет.       – Тсс… Там Койн, – почти подбежав, шепчет она.       Недолго думая, я захватываю её запястья в ладонь и поднимаю их над головой, вместе с тем прижимаю её к стене и, вздохнув, целую. Крепко и страстно, как уже давно не было. Краткие поцелуи в столовой не дают мне насытиться, а тут она моя, близкая и желанная, накрыта моим телом от посторонних. Мимо простукивают шаги, но я не отрываюсь, даже не открываю глаз: мне всё равно, что там она подумает. Если не хотела такого видеть, нечего было нас принуждать.       Цокот звучит уже быстрее и удаляется.       Китнисс улыбается сквозь поцелуй, а стоит мне её выпустить, начинает тихонько смеяться. Я широко улыбаюсь в ответ и не свожу с неё жадных глаз. Наверное, они сейчас выглядят очень глупо, мои глаза. Мир будто обрёл резкость.       В конце коридора невозмутимо стоит солдат, а дверь рядом с ним отворяется, и выходит Бити. Его очки чуть съехали набок.       – Пит, – окликает он меня, и я нехотя отдаляюсь от Китнисс. – Я хотел с тобой поговорить.       Пользуясь случаем, она сбегает, а я следую за учёным в его комнату. Пока что он – самый вероятный кандидат в мои друзья. Надо же заводить влиятельных сторонников.       В лаборатории рядами стоят железные столы, в стенах прорезано несколько дверей, но из людей никого не видно.       – У вас нет помощников? – спрашиваю я, будто невзначай.       – Есть, но они трудятся в других комнатах, в основном внизу, в цехе доработки.       На столы навалено множество сложных приборов, а в углу лежит шлем.       – Это что, тот самый, что мы принесли? – указываю я.       Бити кивает.       – Вы его изучили? Он как-то может показывать следы ботинок.       Он посмеивается, смотря на меня выше очков.       – Мне незачем его изучать, я же работал на Капитолий. И сам всё знаю.       – Откуда тогда эти следы? – чешу я затылок.       Бити идёт к тому столу и берёт шлем в руки. Он проводит по, как мне казалось, ровной поверхности пальцем.       – Сюда встроен датчик. Заборы вокруг дистриктов были построены ещё очень давно, но по передовой на то время технологии. Видел когда-нибудь разбрызгиватели, которые установлены на газоны в Капитолии?       Помню один такой, который я заметил через окно автомобиля, да и в фильмах показывают часто, потому я киваю.       – Такие же установлены на ограждения. Внизу, на земле такие металлические пластины, припоминаешь?       Не уверен, что действительно их видел. Вроде блестело что-то каждые несколько метров.       – Под ними проложена система труб, и в полночь включается орошение. Там химикат, немного радиоактивный. В малых дозах не опасен, но, попав на обувь, он контактирует с грязью и заражает её. Датчик замеряет малейшие изменения радиационного фона.       Скудные школьные знания мало что сообщают о радиации, но помню, что это вредная штука и отчасти из-за неё Тринадцатый якобы и исчез с лица земли.       – А что бывает от больших доз?       Бити как-то очень грустно улыбается. Горько.       – Не ты один задался таким вопросом. Здесь, в Тринадцатом, оставались запасы этого вещества. Никто уже не заливал его в трубы. И несколько лет назад у Сноу здесь появился шпион. Он влил весь запас в систему водоснабжения. Пару дней люди пили химикаты, мылись ими и готовили на них пищу. Результат ты можешь увидеть сам – почти все бесплодны.       Беспомощно озираюсь по сторонам. А вдруг мы тоже слишком много контактировали с радиацией, а Китнисс в лес ходила почти всю жизнь.       – Ты не бойся, – успокаивает Бити. – Хуже всего, когда в больших дозах и внутрь, а так-то организм может справиться. Дистрикты с этой системой уже много лет живут, вещество через грунтовые воду тоже в питьевую воду попадает, другое дело, что не в таких количествах.       – А шпиона поймали?       – Нет, – отвечает Бити. – Тогда на это почти не было сил. Болезнь развивалась, почти все были парализованы, и кто правда болеет, а кто симулирует, не могли разобрать. Чтобы не поднялась паника, сказали, что это эпидемия некого заразного заболевания. Многие умерли. Но вообще я тебя не за этим сюда позвал.       Я тихо извиняюсь за свои навязчивые вопросы, но Бити в хорошем расположении духа, потому только хвалит за любознательность.       – Та камера, что ты мне дал… – начинает он. – Такие стояли во всём доме?       – Да. Ими были увешаны все стены.       Мне нравится Бити, но это слишком личное, чтобы я радовался чьему-нибудь вмешательству.       – Мне стало интересно, что это за модель. Выглядит не так, как все другие камеры, что мне встречались. Сам посмотри.       Бити подводит меня к столу, а там, на листе алюминия, лежит половина той самой камеры, что я машинально захватил с собой из дома.       – Видишь бороздки? – спрашивает он. – Похожа на винт, по-видимому, их вкручивали в стены насадкой для дрели, чтобы дело шло быстрее. Линза очень плоская, обзор был бы совсем узким. Да и маленькая слишком для качественной картинки. В общем, я её распилил надвое. Приподними.       Я опасливо дотрагиваюсь до камеры и переворачиваю её другой стороной. Там пусто.       – Это не камера, – подытоживает Бити. Я стою, потеряв дар речи. – Это вообще ничто. Муляж, фальшивка.       Мои пальцы размыкаются, и слышен короткий стук пластмассы о металл.       – У вас есть работа? – в исступлении шепчу я. – Хоть какая-нибудь, главное, чтобы против Сноу.       Бити довольно кивает.       – Приходи завтра. Я распоряжусь насчёт расписания.       Попрощавшись, бреду к двери. В солнечном сплетении собрался ком. Фальшивка, значит. Муляж.       В лифте на меня накатывает истерика. Хочется смеяться, как сумасшедший. Молчу и сжимаю зубы. Добираюсь до нашего отсека и вхожу, не включая свет. Опускаюсь на кровать и закрываю лицо ладонями.       «Я сам, – стучит в голове. – Я сам всё сделал. Я сам стал палачом». В памяти отпечатался день свадьбы: её кровавое платье и кровавые простыни. Я сваливал всё на Сноу, думал, что у нас нет выхода, дотрагивался до неё своими грубыми ладонями, ссылаясь на власть камер. А мог ведь и оставить Китнисс в покое, и пальцем её не коснуться. Это всё ты со своей любовью: мучитель, изменник, надсмотрщик. Сноу даже не нужно было ничего проверять – ты сам всё сделал. По своей воле. По своему желанию. По своей совести.       Под языком собирается горечь. Мне тошно от себя. В глазах жжёт, но разве мои слёзы теперь что-то изменят?       Как я раньше не понял? Это в природе Сноу: всегда хочет выйти из игры эффектно, не потратив сил. Не поставить камеры и всё равно подчинить нас своей воле – вот его триумф. Думает, что разбирается в людях, а жизни – его домино. Нет ничего приятного в том, чтобы щелкать по костяшкам раз за разом – ему бы поступить умно да ловко, так, чтобы полегла вся колонна. Плюнуть бы ему в лицо.       Но я не могу переваливать с себя вину. Все орудия пыток мои, азарт – тоже. Ничего бы не случилось, не будь я так одержим ею, если бы думал головой, а не навязчивым сердцем.       Зажигается свет, я дёргаюсь, но не отвожу ладоней от лица. И так знаю, кто это. Как я посмею теперь поднять на неё глаза?       Быстрые шаги приближаются к кровати.       – Пит, что случилось?       Мотаю головой и сутулю плечи, чтобы спрятать за ними трясущиеся губы. Как я могу сказать? Китнисс возненавидит меня. Снова. Хотя только что простила. Я сам рою могилу для своих надежд.       – Эти камеры… – давлюсь я в коротких рваных вздохах. – Они были не настоящие.       – Это как? – Китнисс поглаживает моё плечо.       – Фальшивка. Ничего они не снимали.       – Совсем? – она оттягивает ладони от моего лица, а я прячу блестящие глаза.       Порывисто киваю и избегаю её взгляда.       – Так это же хорошо, – вздыхает Китнисс.       – Ты не понимаешь? Я мог не беспокоить тебя, даже близко не подходить, а я, я…Сноу не нужны были проверки, он знал, что я и сам заставлю тебя страдать.       Нервная дрожь бьёт руки.       – У меня нет совести, понимаешь? Просто игрушка, пешка, которую легко заставить ранить ту, кто дороже всего.       Китнисс тянется ко мне и целует то в висок, то у уха.       – Если ты из жалости, не надо. Нечего жалеть того, кто виноват.       И всё равно я закрываю глаза от наслаждения. Как ты сам себе не противен?       – Знаешь, я думал поцеловать тебя на Луговине. Там тебе было бы спокойнее всего, а значит, у меня больше шансов. Как-нибудь после школы, когда бы я знал, что ты свободна.       Китнисс насторожилась и слушает.       – Я бы провожал тебя каждый день, только уже не тайно, а по-настоящему. Может, ты бы отогнала, но я бы хоть знал, что пытался. Но что теперь? Теперь поздно. Я, должно быть, тебе противен.       Китнисс прижимается щекой к моему плечу и смотрит снизу вверх.       – Ещё не поздно, – шепчет она.       Мы долго не отрываем друг от друга взглядов. Её глаза серые и глубокие, как всегда, и почему-то очень честные, мои, наверное, красные до ужаса. Если только в них не отражается трепет моей души.       – Правда?       Слово бьётся в грудной клетке. Мерещиться может всякое.       – Правда, – отвечает она. – Нам не давали выбора.       – Всё отбирали, – с горечью поддерживаю я. – Мои мечты, твою свободу.       Выпускаю её руку, которую схватил случайно, как всегда. Никакого больше принуждения. Нельзя построить семью на лжи. А что уж говорить, как у меня ни крали мечты, от них не избавиться. Я вижу наш дом, я вижу наших детей, наше счастье.       – Тогда завтра, – обещаю я. – Я приду за тобой. С начала?       – С начала, – соглашается она. – Только наше, да?       Улыбаюсь. Впервые я не безнадёжен.