Рука об руку

      Спустя несколько десятков метров я вынужден опереться на её плечо, чтобы добраться до лифта. Китнисс выбирает едва ли не самый нижний этаж, и мы, сорвавшись, несёмся вниз.       – Мы будем жить на первом этаже? – спрашиваю я.       – Почти на последнем, – отвечает Китнисс. – Мы под землёй.       Лифт едет вдоль широких платформ, на которых располагаются сотни комнат. Все они следуют одна за другой, словно полки огромного шкафа. Затем и гигантского зала больше не видно – мы спускаемся в подземелья.       – Здесь глубоко, – поясняет Китнисс. – Как бункер. Потому многие из начальников живут рядом.       Жилые отсеки похожи на капсулы, холодные и необжитые, не чета Деревне Победителей.       – Их тут и обставили для капитолийцев, – с презрением говорит Китнисс, кивая на нелепую пурпурную подушку, брошенную у входа, – чтобы те чувствовали себя, как дома. – к последним словам её голос стихает, она озирается с порога. – Прим? – зовёт она.       Свет не горит, и очевидно, что в комнатах никого нет. Они даже не дали Китнисс самой поговорить с Прим, просто забрали её так же, как это сделал бы Сноу.       За крошечной прихожей идёт спальня, такая же бледно-бежевая, как и всё остальное, к стене жмётся двуспальная кровать, а напротив неё подвешен телевизор. Присаживаюсь и нажимаю на кнопку, встроенную в стену. Сразу же выплывает проекция, и к своему удивлению я вижу капитолийские каналы, как раз заканчивается выпуск дневной выпуск новостей. После недолгой заставки с видами Капитолия на экране появляется Цезарь, и я сразу напрягаюсь, ведь этого ведущего нанимают лишь для крайне жестоких или выгодных правительству передач. Он практически стал улыбающимся лицом несчастья Панема. Его волосы окрашены в чёрный, а вокруг глаз залегли искусственные тени.       Увидев Цезаря, Китнисс охает и садится рядом со мной.       «Народ Панема! – пылко начинает он. – Вы, конечно, знаете, какие ужасы происходят в нашей стране. Из-за подлого саботажа радикалов нарушена связь между Дистриктами. Нас разъединяют и бьют поодиночке».       Он судорожно хватается за край чёрного пиджака и едва не рвёт на себе пуговицы. Камера захватывает холодный пол и подступы к лифту в Тренировочном центре, она отъезжает, целясь на верхние этажи. Когда Цезарь снова появляется в объективе, в его глазах стоят слёзы.       «Здесь и началось наше знакомство, – всхлипывает он. – В этих стенах. Я приходил сюда в последние дни, когда от Пита и Китнисс не было вестей. Во всей этой неразберихе мы могли лишь надеяться, что с нашими несчастными влюблёнными всё хорошо».       Чёрные волосы почти не уложены, они взбиты и всклочены.       «Они всегда были такими сильными, – утирает слезу он, а мы с Китнисс обмениваемся взглядами. – Уберите от телевизоров детей, скрепите ваши сердца, потому что то, что вы сейчас увидите, потрясёт до глубины души».       От дурного предчувствия холодит кожу. Что такого ужасного можно показать, когда каждый год проводятся новые Голодные игры, где дети убивают друг друга всеми мыслимыми способами?       В видео врезаны заранее снятые кадры, которые сопровождает голос Цезаря:       «Взгляните на этот лес, – призывает он. Поляна на экране выглядит как любая из тех, что встретились нам по пути из Двенадцатого. – Сюда были вынуждены бежать Пит и Китнисс, преследуемые бунтарями и убийцами. Их загнали к забору. Несчастным влюблённым пришлось выйти в полный опасностей лес, хотя они в честной борьбе заслужили своё право на жизнь».       Я захватываю пальцы Китнисс в свою ладонь. Безжизненные.       Камера выхватывает рыжие отсыревшие листья и втоптанные следы.       «Разве они заслужили?» – голос Цезаря срывается на плач. Теперь я отчётливо вижу влажную землю. Пятнами влажную от крови.       В объектив попадает первый труп: лапы огромного пса скрючены в агонии, а в боку торчит стрела. Это не природное существо – он втрое крупнее тех, что напали на нас, и чёрный, словно копоть. Камеру быстро поворачивают, задерживая лишь то на одном, то на другом массивном теле.       «Они не ушли без боя, – шепчет Цезарь. – Китнисс, наша маленькая, милая Китнисс, сражалась до последней стрелы, а когда звери приблизились, Пит закрыл её собой, как делал это всегда. И нож ему не помог».       У кучи листьев полегла целая свора. Морда вожака пробита ножом насквозь, а под него брошено моё бездыханное тело, Китнисс – чуть поодаль, сразу за моей спиной. За кадром звук, будто микрофон упал на кафель. В динамиках фонит. Наши тела обезображены настолько, что лиц невозможно разобрать, видна только коса, порванные лапой волка брюки, сквозь дыру в которых блестит протез, и мой оттенок волос, пусть и перепачканный кровью. Пепельный.       «Вы заплатите, – кричит за кадром Цезарь. Микрофон ему больше не нужен. – Вы заплатите за их смерть! Вы отняли нашу гордость, наше будущее! Услышь, Панем, и поднимись! Отомсти за них!»       Камера трясётся, выхватывая то скованный в мёртвой хватке лук, то тонкий ободок кольца на остатках изуродованных пальцев, то пряди светлых волос. Они отливают на солнце неподдельным пепельным оттенком, и если бы я не ощущал прикосновение Китнисс к своей ладони, наверное, решил бы, что мёртв.       Видео обрывается заставкой.       – Это же подделка, – хрипло говорит Китнисс, будто и сама не вполне в этом уверена. Привкус тошноты в горле становится для меня привычным.       Перед глазами всё стоят эти волосы точно моего оттенка. Как в Капитолии создали с нуля нечто подобное? Подретушировать можно всё, но так дотошно нарисовать… И почему у них были так растерзаны лица?       – Китнисс, откуда у них тела?       Догадка протыкает меня насквозь, как того пса. Во всём Двенадцатом я видел лишь одного парня с точно такими волосами.       – Крес, – свищу я, в глазах мутнеет.       Воображение тут же рисует группу миротворцев, выламывающих дверь в наш дом, моего брата, с чьих губ сползает привычная улыбка. Дальше мысли жгутся, и голова фонит.       – Нет, нет, Пит, – Китнисс смыкает моё лицо в своих ладонях. – Не он, не он.       Меня трясёт.       – Помнишь, как делали проекцию перед Играми? – её глаза широко распахнуты. – С ног до головы. А Двенадцатый занят, их там не может быть. Они бы не добрались.       Я закрываю глаза и сижу в одиночестве, ласкаемый её руками. Спустя пару минут паника идёт на отлив.       – Там нет миротворцев? – перед глазами всё ещё стоят страшные картины, но я искренне хочу ей верить.       – Нет, – Китнисс обхватывает мою голову руками и прижимает к своему плечу. – Всё хорошо, Пит.       Кончик косы щекочет мне нос, и я потихоньку успокаиваюсь. Сижу, не двигаясь.       Зачем им объявлять нас мёртвыми? Понятное дело, подобное зверство может вызвать отклик в сердцах людей, но ведь это очень рискованно, Койн легко может объявить о том, что мы живы, поползут слухи, и рано или поздно все уличат Сноу во лжи. Вряд ли бы он сделал это, не предусмотрев такой эффект.       И ещё Койн с её необъяснимым приказом продолжать семейную жизнь. Какая ей разница, что случится, если люди узнают правду? Разве это не обернулось бы против Сноу? Тогда бы все поняли, что свадьба, да и то, что они видели на арене, было ложью. И что? Максимум посмеялись бы надо мной и пожалели Китнисс. Что это меняет?       Хотя тогда бы они по-новому взглянули на её поступки. Сноу не хотел, чтобы народ увидел в ягодах знак неповиновения, потому и обратил всё в очередную мыльную оперу. Такое впечатление, что Койн желает того же.       Китнисс проводит ладонью по моей спине, а потом целует в висок. Во мне щелкает защитный рефлекс, и я отпрыгиваю в сторону. Всё словно повторяется. Брак, долг, жалость, слежка. Мы снова играем по чужим правилам, следуя воле шахматистов.       – Тебе не нужно. Койн сказала только на людях.       Китнисс упёрлась взглядом в стену.       – В этой комнате ты свободна.       Она поднимается с кровати, выключает телевизор и закатывает рукав. От запястья до локтя поднимаются фиолетовые записи.       – Прости, что не везде, – добавляю я.       – У меня по расписанию полчаса на общение с семьёй, – она отворачивается и встряхивает волосы так, что я уже не вижу её лица. – Пойду искать Прим.       Спустя пару секунд закрывается дверь.       Откидываюсь на кровать и отползаю к подушкам. Хоть я и пролежал без сознания два дня, но спать хочется ужасно. Здесь совсем нет свежего воздуха и вообще окон, лишь узкие прорези вентиляции, которая раздражающе жужжит прямо в ухо. И я давно не спал совсем один.       Китнисс не возвращается ни через час, ни через два. На третий через дверь спрашивают разрешения войти, и в комнату врывается нервная женщина, у которой наши рюкзаки. Её руки заметно трясутся. Одеял в моём больше нет, как и еды, только на самом дне рассыпались помятые и грязные листы с рисунками, а ещё ручки. Сдвинув бинт, вывожу знакомый крест. Пусть я знаю, что Китнисс меня не ненавидит, знак на руке мне нужен, чтобы не забыться и не стать тираном из-за своих чувств. Хотя на людях мы продолжаем играть, в остальное время она свободная девушка, как бы это ни противоречило моим желаниям. Я готовил побег, чтобы выпустить её на волю и теперь не отступлю.       От скуки снова включаю телевизор. Там тощий ведущий монотонно перечисляет последние новости: «В связи со смертью четы Мелларк Президент выразил их семьям свои соболезнования. К сожалению, сестра Победительницы, Прим Эвердин не вынесла утраты всех своих близких, и администрации Дистрикта пришлось установить особую опеку, чтобы поддержать её психическое здоровье. Ментор Двенадцатого дистрикта, Хеймитч Эбернети, известный слабостью к выпивке, был заблаговременно определён на терапию от алкоголизма. Семья Пита Мелларка принимает соболезнования друзей. В этот тяжёлый час Президент издал особый указ, чтобы их не тревожили». Нудный ведущий заканчивает чтение. Ко всей новости не было показано ни одного кадра. Китнисс права, сейчас они просто не могут добраться до Двенадцатого.       После короткой передачи о готовке начинается длинная реклама средств для укладки волос. Вдруг экран гаснет, и всплывает сообщение об экстренном выпуске новостей. На фоне старых кадров того, как шахтёры у нас, в Двенадцатом, идут на смену, бойкий голос объявляет, что тщательное расследование аварии на шахте «Северная» показало, что взрыв был делом рук сепаратистов. Якобы те на деньги антиправительственных кругов Капитолия купили взрывное устройство на чёрном рынке и пробрались в забой под видом шахтёров. Смертник активировал заряд, тем самым отняв жизнь не только у себя, но и у многих других людей. Президент Сноу убедительно просит всех, кто подозревает знакомых в связях с виновниками этой трагедии или любыми другими группировками, ставящими под угрозу процветание Панема, обращаться в местные миротворческие центры.       Такие новости оставляют в душе смятение. Кажется, что с утра надел мир наизнанку, и теперь торчат все грубые швы. Виновники становятся спасителями, а стукачи честными людьми. И зачем только эту ложь крутят в Тринадцатом, где нет власти Капитолия? Выключаю телевизор и долго лежу в темноте.       Китнисс возвращается под вечер и, войдя, включает свет. Я прикрываю глаза ладонью и поджимаю ноги, чтобы освободить её половину кровати.       – Нашла Прим?       – Да, – Китнисс забирается рядом.       – Эта женщина, Эванс, ничего?       – Вроде. У них такой же отсек наверху. Говорит, что была хорошим солдатом, и потому её порекомендовали как опекуна.       – У неё есть дети?       – Нет. Здесь их почти нет. Из-за какой-то эпидемии. Пока я там была, двое зашли посмотреть на «новую девочку».       – Прим справится.       – Знаю.       Пересказываю ей вкратце то, что увидел по телевизору. Китнисс отворачивается от меня к стене, я продолжаю говорить, только чтобы закончить. Молчит, и я потом тоже.       Мы всё ещё лежим поверх одеяла на кровати, когда в отсек входит Хеймитч. Его взгляд рассеянный и дикий, но алкоголем вроде не несёт.       – Плохие новости, – заявляет он.       – Удиви меня, – в душе поднимается лёгкое беспокойство, ослабленное тревогами дня.       – Бити сказал, вчера вечером Альме был звонок из Капитолия.       – От Сноу?       – Едва ли от её ухажёра, – хмыкает Хеймитч. – Всех выпроводили из штаба, но Бити всё равно отвечал за связь, пусть и из другой комнаты, так что… Мы с ним пили как-то вместе после битвы у Рога, потому поделился по-дружески.       – Они поговорили, и что теперь?       – Не пропустили радостную весть из Капитолия? Вы теперь мертвы, а я спился. Пошёл в штаб разузнать, какие планы по этому поводу у Койн, но госпожа, как выяснилось, всем довольна. Опровержений не будет.       – Но почему? Разве это не ударило бы по Сноу?       Китнисс всё напряжённо смотрит на Хеймитча, скрестив руки на груди, так что трещу только я.       – Вы теперь заноза для обеих сторон. Если Койн вас покажет, придётся признать, что вы трусы и предатели, а за такое тут полагается расстрел. И хотя многие шли воевать в Двенадцатом по пьяни, всё же вспомнят, что тебя, Пит, рядом не было. А тут ты в Тринадцатом, целый и невредимый. Бити говорит, Койн сначала хотела вас использовать для агитации, когда Двенадцатый будет захвачен, а теперь передумала. Баба, что с неё взять. Но и козырь она из рук не выпустит. Допустим, их «проект», – Хеймитч закатывает глаза и пародирует Плутарха, – провалится, тогда и пригодится промах Президента.       – Могли бы закинуть нас в Двенадцатый, придумать историю о том, как меня вырубили где-то в подворотне, и я тихонечко пролежал до конца заварухи, а теперь вот снова в строю.       Хеймитч хрипло смеётся.       – Никому не нужны герои, Пит. Народ наделяет их слишком большой силой, и потом от них сложно избавиться. Думаешь, зачем вас снова делают счастливыми голубками?       Хотелось бы мне это знать.       – А чтобы вы не вызвали вдруг у местных повышенный интерес. Она подыгрывает Сноу, чтобы к вам не испытывали сочувствия, чтобы все верили, что Китнисс достала те клятые ягоды исключительно по большой любви. Здесь такое не ценится.       – И какая разница, беспокоятся тут о нас или нет? – опасливо спрашиваю я.       – А ты представь себя на месте Койн. Только без этих зализанных волос. Допустим, вы начнёте её раздражать или перестанете слушаться, что в случае с нашим солнышком весьма вероятный исход. Вдруг станете не козырем, а угрозой. На исчезновение двух капитолийских пташек и внимания не обратят.       Мои руки сами собой тянутся к Китнисс, это словно природный инстинкт, который при упоминании опасности приказывает её защищать. Вовремя одёргиваю себя. Так значит, нам вновь грозит смерть, и даже не та героическая, которую приписал Капитолий, а подлая и тихая.       – А что с роликом Капитолия? Разве он не обратит народ против Тринадцатого?       Хеймитч цокает.       – Опасность, конечно, есть, но не думаешь же ты, что все так уж в это поверят? Бити говорит, что Тринадцатый распустит по дистриктам слух, будто вашу смерть подстроил сам Сноу, чтобы вы не возглавили восстание. И будь уверен, этому-то многие поверят. Поздравляю, парень, посмертно станешь героем.       И что стоит убрать того, кто и так мёртв? Теперь мы призраки.       – На вашем месте я бы завёл себе побольше друзей.       Китнисс вздыхает.       – Да, даже ты, Китнисс, – настаивает Хеймитч. – А ещё лучше – среди верхушки. И пока не натворите глупостей, ладно? Пусть Койн думает, что вы невинные овечки, а там посмотрим.       Побурчав, что жизнь здесь ему не по силам, Хеймитч выходит и напоследок язвит, что, пожалуй, нам лучше выключить свет.       – Всё равно через полчаса общий отбой, – говорит Китнисс, сползая на подушку.       Из памяти выскакивают отрывки нашей жизни в последние месяцы. Столько наигранности. Теперь придётся перекрывать старую ложь новой. Ничего не изменилось, и такое чувство, что это никогда не кончится. Разве что теперь нам доступны взаимные откровения в такие ночи, как эта.       – Китнисс, – зову я. Может быть, она уже спит.       – Чего тебе? – откликается она.       – В ту ночь, когда Сноу позвал тебя в свой кабинет… Я был там же. За стеклянной стеной.       Китнисс переворачивается на спину и молчит.       – Я был там, всё слышал и видел, и Сноу говорил со мной как раз перед тем, как пришла ты, но я ничего у него не просил. Я не хотел такой свадьбы. Не хотел, чтобы ты мучилась, – как по мне, звучит не очень убедительно, потому я добавляю: – честно.       – Знаю, – Китнисс поворачивается ко мне лицом.       – Знаешь? Откуда?       Несмотря на все ожидающие нас опасности сейчас на меня накатывает такое облегчение, что я невольно улыбаюсь.       – Догадалась, – объясняет она. – Ты не мог.       И я засыпаю довольным, уткнувшись в край её подушки.