Рука об руку

      В голове вспышки и крики, снаружи, в мире, верчение и тошнота. Угол комнаты у потолка плывёт, лампы раскачиваются, я пытаюсь приподнять голову, но тут же роняю её на подушку. Что это за палата? Где Китнисс? Такое чувство, что большая часть тела перебинтована, я смотрю наискось на руку и непроизвольно вскрикиваю при виде стерильно чистой повязки. Горло слишком сухое для крика, у меня перехватывает дыхание. Мучительно долго считаю замотанные пальцы. Один, два… пять. На месте, могу ими шевелить.       Дверь с негромким «пых!» отъезжает в сторону, и в комнату входит медсестра, пожилая женщина с суровым лицом. Она прослеживает по монитору пульс и меняет капельницу. За дверью раздаются лёгкие шаги, и на пороге появляется Китнисс, встревоженная, но невредимая. Теперь замерять пульс бесполезно: всё равно скачет, как сумасшедший.       Воспоминания сбивают, словно одна из тех волн, что наводили опустошение на Четвёртый. Нелепое признание твёрдо врезалось в память, как и уверенное пожатие её пальцев перед тем самым мигом, когда я потерял сознание.       Собираюсь вскочить с койки, но сердце слегка покалывает.       – Лежи, – приказывает Китнисс, и я больше не пытаюсь бороться, просто смотрю на неё жадными глазами. – Ты кричал?       – Показалось, – уклончиво отвечаю я, оживляя в памяти страх, что я потерял пальцы, а то и всю руку.       – Как ты? – голос хриплый, и я шарю по тумбочке, чтобы взять стакан воды. После пары глотков становится легче. Рядом лежат какие-то вещи из моих карманов. Я нащупываю крошечную камеру, которую в спешке захватил с собой прямо из дома.       – И это ты спрашиваешь? – спрашивает она, строго поджимая губы.       – Как ты? – настаиваю я, тем временем медсестра решает оставить нас наедине.       Китнисс подходит медленными, чуть нервными шагами и присаживается на край койки.       – Почти ничего не почувствовала, я ведь толком не успела… Да и Бити сказал, что ток ушёл в землю, через тебя, – она кладёт руку мне на плечо и путается в каких-то бинтах.       – Я громоотвод, – улыбаюсь я.       Китнисс остужает меня взглядом.       – Что было потом?       – Ты упал без сознания, никто не знал, что делать, даже Прим, – быстро проговаривает она, отвернувшись к соседней стене. – Мы перенесли поближе одеяло, а Гейл переложил тебя на него.       Я как-то неуютно поёживаюсь.       – А минут через десять над головами закружил планолёт, который прилетел с той стороны забора. Хоть он и был совсем маленьким, патрульным, но едва смог приземлиться, – продолжает она. – Потом нас доставили сюда.       Я мечтательно потягиваюсь.       – Прекрати улыбаться! – теперь она совсем злится.       – Ну что ты, Китнисс, всё же хорошо, мы здесь, где-то…       Китнисс отчитывает меня, убеждая, что если мой план и сработал, то это не значит, что он был правильным, а я только расслабленно слежу за движением её губ, почти не слушая. В голове ещё туман.       – А сколько часов я был без сознания?       – Дней, – поправляет меня Китнисс.       – Дней?       – Два дня. Уже полдень. Но они просто что-то вкалывали, сейчас ты и должен был проснуться. На 14.00 запланировано собрание, – она переворачивает руку запястьем вверх, а там фиолетовыми чернилами расписан весь день.       – Что это?       Она лишь взмахивает ладонью.       – Слушай, Хеймитч говорит, что нам тут не рады, – предупреждает Китнисс, склонившись ближе к моему уху.       – Почему? – мне становится не по себе.       – Они не знают, что с нами делать, – она посматривает на часы. – Собрание через пятнадцать минут, так что лучше нам уже идти.       Пытаюсь приподняться на локтях, но Китнисс толкает меня в грудь.       – Подожди, – говорит она. – Идти буду только я.       Шум каких-то аппаратов перебивает звук её удаляющихся шагов, а я только и могу, что лежать и смотреть ей вслед. Через полминуты приходит медсестра и убирает капельницу, да и вообще отсоединяет меня от приборов. Я уже готовлюсь встать, когда Китнисс ввозит кресло-каталку. Внутри всё обрывается.       – Я туда не сяду, – должно быть, глаза от испуга у меня круглые, как блюдца. – Я же могу ходить.       – Можешь, – подтверждает она, а я с облегчением вздыхаю. – Но пока лучше этого не делать, да и Бити там что-то починил в протезе. Сказал, провода обгорели, – она отводит взгляд.       – Кто такой Бити?       – Победитель и местный гений, – поясняет она, а я тем временем перекатываюсь набок, чтобы слезть с кровати. – Бежал из своего Дистрикта, – тут её глаза сужаются, и я понимаю, что мои потуги не остались незамеченными.       – Я туда не сяду, – продолжаю упрямиться я. Не хочу, чтобы она видела меня таким: инвалидом, вызывающим лишь жалость, лучше буду ослом.       – Ладно, – в глубине её глаз загорается какой-то таинственный огонёк. – Ложись.       – Зачем? – пытаюсь сопротивляться я, когда Китнисс дёргает меня за руки и валит на подушку. Можно было бы и понежнее.       Пошатав койку из стороны в сторону, она отодвигает её от стены вместе со мной, и прежде чем я успеваю даже пискнуть, становится в изголовье и безжалостно катит всю конструкцию к выходу под скрип заржавевших колёс. Для того чтобы пытаться соскочить на ходу, у меня слишком кружится голова, потому я лишь утыкаюсь макушкой в постель и смотрю на Китнисс исподлобья. Кто-то кричит нам вслед, но она лишь отмахивается от медсестёр. Её губы сжаты, а лоб хмурится.       Судя по звуку, открываются двери лифта.       – А на Тринадцатый посмотреть ты не хочешь? – слегка огрызнувшись, спрашивает она и прячет в ладонях пунцовые щёки.       – Нет, – отвечаю я, переворачиваясь на живот, и продолжая смотреть только на неё, в ладони почему-то до сих пор зажата камера. С ней мне спокойнее: будто осколок старой, пусть и жестокой, жизни всё ещё здесь.       Выкатив койку из лифта, Китнисс петляет по незнакомым мне коридорам, в которых пахнет стерильной сыростью, тормозит у широкой двери. А потом таранит её.       Нечего сказать, появляемся мы эффектно: я в больничной робе, ногами вперед, да ещё и лежа на животе, и Китнисс, решительно сверкающая глазами. Едва успеваю повернуться, чтобы встретить почтенную публику передом.       У широкого стола собралось чуть больше десятка человек, все в тёмных костюмах, видимо, заменяющих военную форму. Лишь одна женщина сидит, она прибрала рукой белёсые волосы и вчитывается в бумаги, лежащие перед ней. Я широко распахиваю глаза, увидев среди людей того самого капитолийского министра, чьё имя похоже на планету. Он взмахивает руками, очевидно, чтобы показать радость. Подойдя ближе, Плутарх представляется и протягивает мне свою влажную ладонь. Те, кто остался за его спиной, особой радости не испытывают, на удивление я замечаю рядом с ними Гейла, тоже одетого в угольную рубашку.       – Добро пожаловать, добро пожаловать, – бормочет Плутарх. – Позвольте представить, Альма Койн, президент Тринадцатого.       Женщина, сидящая за столом, кивает, её холодные глаза, хоть и серые, но совсем не такие, как у Китнисс, кажутся опустошёнными, и лишь по чуть вздрагивающему указательному пальцу можно предположить, что она раздражена.       – Мы здесь, чтобы обсудить условия, на которых вы пребываете на территории нашего государства, – начинает Койн, но почти сразу же её перебивает Хевенсби.       – Госпожа президент, они же совсем ничего не знают о нашем проекте, позволите кратко изложить последние дни?       Перед тем как дать ему слово, она, кивнув, сухо отмечает, что в Тринадцатом «господ» нет. Плутарх лишь ухмыляется и склоняет голову в знак покорности, словно слуга.       – Китнисс, Пит, вы должно быть видели меня в новостях, – Хевенсби дожидается, пока мы оба кивнём. – Сноу был недоволен министром путей снабжения, а я предложил действенное решение.       Читай: спланировал убийство человека и всех его сопровождающих.       – Знал бы он, как всё обернётся, – посмеивается он. – Мы: я, Бити, Вайресс и другие, – работали в Шестом, в транспортировочном центре. Якобы обновляли систему железных дорог. Бити, расскажи! – обращается он к человеку, стоящему у стены.       Так вот, о ком говорила Китнисс. Лицо кажется знакомым, что неудивительно: раз он Победитель, значит, часто мелькал в старых выпусках Игр, которые регулярно крутят по телевидению.       – У нас были люди во многих Дистриктах, не во всех, конечно, но по крайней мере, в самых бедных, – говорит он, а я пытаюсь сконцентрироваться на словах, что сложно, когда его борода и усы так напоминают гриб. – В основном, те, кто зарабатывает тяжёлым трудом, как в шахтах Двенадцатого. Обновление железнодорожного полотна предполагало связи с другими Дистриктами, у нас были свои люди в транспортных управлениях, а после недели работы мы уже знали, кому можно доверять. На ту среду было назначено всеобщее выступление, о котором, конечно, было известно и Сноу.       – Такое мы предполагали заранее, – вклинивается Плутарх. – Нельзя ожидать, что столько людей могут сохранить тайну.       – Во вторник от Капитолия и ближайших дистриктов должны были отправиться составы с подкреплением миротворцев в каждый мятежный дистрикт, – добавляет Бити.       – Но бум! – всплескивает руками Плутарх, а мы с Китнисс синхронно вздрагиваем. В тишине отчётливо слышен его кудахтающий смех. – Никуда они не доехали. Пути были заминированы.       Один из молодых военных, стоящих позади, хлопает несколько раз, восклицая: «Герой года!». Койн болезненно морщится и пишет что-то на листе. Боюсь, что судьбу этого парня.       – Используя диспетчерскую вышку, мы заблокировали частоту, на которой передаются все команды миротворцам, – невозмутимо продолжает Бити.       – Нам-то не знать, – подхватывает пепельнолицая женщина и пожимает его запястье. – Сами же… – обрывает она на полуслове, и я догадываюсь, что это та самая Вайресс, которая была с ними в команде.       – Сами и разрабатывали, – заканчивает Бити.       Плутарх выдвигает стул на колёсиках и плюхается рядом с Койн, производя неслабый треск.       – Итак, наши теперь Четвёртый, Шестой, Девятый, частично Десятый и Одиннадцатый, – он загибает пальцы.       Мы с Китнисс переглядываемся.       – А… – начинаю было я, но Плутарх тут же хлопает себя по лбу.       – И Двенадцатый, точно, совсем забыл.       Китнисс ободряюще пожимает моё плечо. Совесть немного перестаёт ныть, только теперь получается, что весь наш поход был немного бессмысленным, разве нет?       Койн приподнимает стопку бумаг и стучит ими по столу, выравнивая края. Всякий шёпот мигом стихает.       – Солдату Хоторну и его семье отвели отсек, – говорит президент, а Гейл инстинктивно кивает, хотя та и не может его видеть. Интересно, когда это он успел стать солдатом?       Хейзел стоит за спиной сына, детей же поблизости нет.       – Примроуз Эвердин будет отдана на воспитание солдату Эванс.       – Что? – вскрикивает Китнисс, я пытаюсь удержать её за руку, но она все равно пробивается вперёд, к столу. – Она должна жить со мной!       – Ты несовершеннолетняя, солдат Эвердин, по законам Тринадцатого опекунство в таком возрасте запрещено. Ты сможешь её навещать в часы, отмеченные в расписании.       Китнисс тяжело дышит и собирается возразить, но её пресекают слова Койн:       – На этом всё. Ей будут созданы равные со всеми условия. Теперь попрошу всех удалиться, кроме Бити, Хеймитча и вас двоих.       Плутарх нехотя покидает комнату, среди других тоже слышится ропот.       – Я осведомлена о подробностях вашего брака, – говорит Койн, перекрестив руки в замок. – В Тринадцатом мы не одобряем ранние союзы, но в вашем случае легенду необходимо поддержать.       У меня потрескивает сердце. Надеюсь, что это от удара током, а не от мысли, что нас снова вынуждают играть в молодожёнов.       – И что дальше? – интересуется Китнисс, не скрывая прохладу в голосе.       – На людях не скрывайте симптомы брака, – уточняет та.       – Симптомы? – дрожащее слово срывается с губ девушки, которая снова моя жена.       – Все должны видеть, что вы придерживаетесь рамок сценария.       – Или что? – спрашиваю я.       – Обвешаете всё камерами, как Сноу? – повышает голос Китнисс.       Приподнявшись, я кидаю на стол камеру и приобнимаю жену за плечи, но она, конечно, сбрасывает мои руки. Небольшой предмет, напоминающий винт, делает несколько оборотов, а потом замирает, смотря на всех своим стеклянным объективом. Бити едва заметно трёт ладонью о другую руку и подходит, чтобы взять камеру.       – Это одна из них? – он поправляет съехавшие очки.       – Да! – огрызается Китнисс. – Зачем ты её притащил? – поворачивается она ко мне, а я только и могу, что строить невинные глаза.       – Здесь вам не Панем, в свободное время можете заниматься, чем хотите, – едко отвечает Койн, – но в рабочие часы брак – одна из ваших обязанностей. В течение недели сообщите, куда вас определят для занятости, и вам поменяют расписание. На этом всё. Можете вернуться в отсек.       Пока Китнисс не смотрит, слезаю с койки и разминаю колено. Она быстро вылетает из штаба, а я плетусь за ней на негнущихся ногах, бросив последний взгляд на тёмные экраны во всю стену.       За дверью она останавливается, не пройдя и двух десятков метров по пустынному коридору. Ждёт, пока я доковыляю.       – Я провожу тебя в отсек. Наш общий, – горько добавляет она.