Рука об руку

      Пышный рассвет встречает нас в пути: досыпать утренние часы посреди бойни всё равно бы не вышло, а искать новое место для лагеря слишком утомительно, так что мы собрали вещи и ушли глубже в лес, оставив мёртвую свору за спиной. После того как Прим наложила повязку, кровотечение прекратилось, но рука так онемела, что пришлось заткнуть нож за пояс и взять шлем в правую руку, чтобы левая могла болтаться свободно. Я теперь наполовину тряпичная кукла? Левая часть тела будто не моя.       На ходу замечаю долгий и внимательный взгляд Китнисс, кажется, она смотрит на меня уже некоторое время.       – Иди вперёд, – негромко просит она, а я упрямлюсь. – Пит, мало ли что, а ты потерял много крови. Иди!       Протолкав меня через гущу детей, Китнисс всё же настаивает на своём, и я присоединяюсь к Хейзел, ведущей отряд. То ли от ходьбы, то ли от обескровливания мысли трепещут, как стайка колибри, я не могу поймать ни одну, понимаю лишь, что не хочу умирать. Страх отступил, наверное, я так часто думал, что умру, что искоренил любую боязнь смерти, но покидать мир вот так, ничего не доведя до конца, очень больно.       Через пару часов начинает печь горло, я-то понимаю, что это растущая жажда, но приходится крепиться, ведь фляжка пуста, а поблизости нет ни одного источника. При первом же привале отхожу подальше от остальных, к кривому дереву, чтобы незаметно спрятать свою порцию жареного мяса в рюкзак: от одного взгляда на еду нестерпимо хочется пить, но знать об этом никто не должен, а то ещё, чего доброго, решат мне помочь. Я не готов принять от них ни капли.       Пожёвывая крошечный кусочек бельчатины, чтобы не вызвать подозрений, кручу в руке шлем. Белый пластик сменяется чёрным, и если перехватывать край достаточно быстро, то и бледных кровяных разводов не заметно. Пока никто не смотрит, одной рукой неловко надеваю шлем себе на голову: мне не даёт покоя загадка следов.       При свете дня картинка в экране ничуть не изменилась: синева земли и деревьев глубже голубизны неба, а вокруг лагеря тянутся ровные цепочки отпечатков ног, сходясь в центре плотным, спутанным клубком. Напряжённо соплю в темноту под экраном: пусть и глупо было ожидать, что следы могут сами по себе исчезнуть, но я всё равно расстроен. Любой, кому бы в руки ни попал такой шлем, может нас выследить, а я даже не могу понять, как.       Гляжу себе под ноги, а там такая же розовая лужа, как и везде. Странно, будь это тепловым датчиком, вряд ли он мог бы засечь какие-то следы сквозь толстую подошву ботинок, да и силуэты людей почему-то не светятся. Замахнувшись, пинаю ближайшее дерево, и (не сказать, что я удивился) на коре остаётся чёткий отпечаток ноги. Присев, аккуратно тяну за шнурки так, чтобы не сильно тревожить больную руку, а заодно проклинаю себя за то, что привык завязывать их на двойной узел. Носок чуть подмочен из-за утренней лужи, в которую я вступил, не глядя, я с трудом балансирую на протезе, да ещё и ткань зацепляется за кору. Ну и конечно все теперь на меня смотрят, а как же иначе? Восемь синих человечков повернулись в мою сторону. А рядом со старым отпечатком на коре ничего нет. Совсем ничего.       – И что ты делаешь? – с опаской спрашивает Китнисс, пока я стараюсь засунуть ступню обратно в ботинок.       – Не могу понять, как нас выследили, – объясняю я, сняв шлем.       Рассказываю им о розово-синем мире, все слушают, не скрывая беспокойства, а Гейл даже подходит ближе и просит посмотреть. На несколько минут его лицо исчезает за чёрной маской, мы же по негласному соглашению поддерживаем тишину. Гейл стоит, оцепенев, как мне кажется, очень долго, потому не сдерживаюсь и спрашиваю:       – Ну что там?       – Так сразу и не разберёшься, – звучит чуть приглушённый голос. – Столько всяких функций.       – А, ну да… функций… – как ни в чём не бывало, поддакиваю я, а сам всё пытаюсь сосчитать, сколько же там было функций, да и что вообще он за них считает. Ну, сообщения, положим, картинка, были какие-то надписи и кнопки по углам, но кто ж знает, как их нажать, не руку же в шлем засовывать. У Гейла, кажется, проблем с этим не возникло.       Он хмыкает и, снимая шлем, говорит:       – Видел историю переговоров? Что-то странное.       Я пожимаю плечами и принимаю шлем. Когда засовываю голову, чуть не охаю оттого, что розово-синей картинки больше нет, экран реалистично передаёт цвета, видно, как Китнисс нервно теребит край куртки. Тяну нос кверху, пытаясь достать круглую кнопку, перекрывшую собой одну из веток дерева. На ней написано: «История». Воздух моего дыхания струится теперь выше, и экран то и дело рябит. Я хмурюсь и шумно выдыхаю. На картинке появляется несколько кругов, от которых расходятся колебания, как волны по воде. Тут-то до меня и доходит.       Прицелившись, складываю губы трубочкой и дую в направлении кнопки, сверху выезжает список коротких фраз. От каждого меткого дуновения он прокручивается дальше, я пытаюсь разобраться в мозаике странных, оборванных предложений: «… поезд не отвечает», «подкрепления не будет…», «к Северной десять», «своими силами», «приказов нет», «связи нет», а дальше тишина и пустое окошко.       – Ну, видел? – спрашивает Гейл, чуть только я снимаю шлем. Он взволнован. – Что-то у них пошло не так, потому и послали только одного.       – Его не посылали, – огрызаюсь я, а шлем исправно записывает мои слова. – Дарий просто хотел сбежать, – почти сразу пожалев о сказанном, бросаю беглый взгляд на Китнисс, но она, кажется, держится, а Гейлу плевать на мотивы мёртвого миротворца. Снова передаю ему шлем, и он стоит неподвижно, словно впав в транс, пока мы собираем вещи. Я заталкиваю развязанные шнурки в ботинок.       – Ничего полезного, – наконец, заключает Гейл, перед тем как мы покидаем поляну. Я позволяю ему оставить шлем себе.       – Так или иначе, но следы остаются от ботинок, а не от ног, – поднимаю ногу, чтобы взглянуть на подошву, но там, вроде, ничего, кроме слоя грязи. – Может, сними мы их, отпечатки бы исчезли.       Мы вдвоём с сомнением разглядываем влажную землю: если снимем обувь, то надеть её уже не сможем.       – Давай потом, а? – предлагает Гейл, а я не спорю, и без того носки мокрые.       Отряд продолжает путь, и какие бы осуждающие взгляды ни бросала на меня Китнисс, я не могу идти впереди, потому что ботинок не зашнурован и приходится ковылять кое-как, надеясь, что он не соскочит. О том, чтобы попытаться его завязать, не может быть и речи, ведь Прим забинтовала мне ладонь на славу, так, что ни один палец толком не шевелится.       – Пит, – говорит Китнисс так, будто меня отчитывает. Она тоже притормозила. Склонила голову чуть набок и смотрит своими печальными серыми глазами немного устало. – Давай завяжу, – не успеваю ничего ответить, как она опускается на корточки у моих ног и высвобождает скомканные шнурки.       – Не надо было, – лепечу я, пока она завязывает крепкий двойной узел. От долгой дороги через лес её губы побледнели, во мне горит желание подловить её, когда будет вставать, и согреть своим поцелуем, но это всё пустое. Снова не больше, чем бесплодные мечты.       Вставая, Китнисс опирается на моё плечо, но почти сразу отпускает руку.       К вечеру становится холоднее, мы забираемся на высоченный холм в обход болота, а оттуда едва не катимся кубарем от усталости. После долгой ходьбы я весь взмок, на лбу выступают капли пота, и от этого даже обидно: драгоценная влага пропадает зря, пока я изнываю от жажды. Может, стоит попросить у кого-нибудь немного воды, но кто знает, когда нам встретится чистый источник, а делить с кем-то шансы на жизнь я не хочу.       Ближе к ночи мы разбиваем лагерь на лесистом пригорке, над головами нависает обрыв, но, осмотрев склон, мы решаем, что оползень нам вряд ли грозит, зато ветер здесь поддувает только с одной стороны. О том, чтобы дежурить по одному, не идёт и речи, на этот раз мы с Китнисс заступаем на пост первыми. Аппетита у неё тоже нет.       По просьбе Китнисс Гейл приносит из леса сухое бревно, которое шелестит в темноте трухой, стоит лишь провести по нему ладонью. Усаживаюсь на край и смотрю на западное небо, подсвеченное бледной охрой. Вскоре последние лучи затухают, а вместе с ними обрывается и тихий шёпот Китнисс, разговаривающей с сестрой. Она подсаживается с другой стороны бревна и прислоняется плечом к моей спине. Взлетевшие, было, бабочки в животе быстро попадаются в сачок: нечего выдумывать небылицы, может, Китнисс попросту хочет спать, а я тут – первая подвернувшаяся подушка.       Ночь мирно плескается в лунном свете, а дыхание Китнисс у моего уха и жажда не дают уснуть. Я не решаюсь заговорить, боясь кого-нибудь потревожить. Мучительно чешется левая ладонь, потому тереблю повязку и подсовываю под неё грязные пальцы. Отметины зубов чернеют в слабом свете, а бывшая полдня назад чистой ткань запачкана кровью. Должно быть, та ещё сочится из ран, стоит мне напрячь руку.       Когда мы наконец сменяемся, сон приходит быстро, но через несколько часов Китнисс вскрикивает, и я просыпаюсь, трясу её за плечо и пытаюсь успокоить, пока остальные, кто лениво, а кто обеспокоенно, на нас посматривают.       Спустя ещё половину суток горло нещадно саднит, и сил идти дальше почти не остаётся. Китнисс то и дело переводит на меня свои пустые глаза, истощённые жаждой, отчего я страдаю ещё больше, ведь это из-за моей раны она лишилась запаса воды. Нашего состояния, кажется, никто не замечает, да и мы не жалуемся, а продолжаем путь. Хеймитч так вообще выглядит невозмутимым, хотя, по идее, страдает не меньше нашего.       Иногда деревья плывут и двоятся перед глазами, потому приходится угадывать, в какую сторону свернуть. Пару раз ошибаюсь и налетаю плечом на ствол.       – Журчит, – шепчет Китнисс. Запнувшись, я торможу и стою, как вкопанный, и в самом деле: судя по звуку, где-то неподалёку бьёт ключ.       Едва завидев ручей, мы кидаемся к воде, но потом замираем, сев на корточки: ждём, пока в наполненных фляжках растворится йод. Тем временем я черпаю ладонями студёные струи и омываю лицо и руки по самый локоть, одежда намокает, а я радуюсь, как ребёнок, хотя я и в детстве так не радовался. Китнисс устало улыбается в ответ.       Мы остаёмся у ручья больше получаса, но никто не жалуется на задержку: все слишком утомлены, чтобы идти дальше. Гейл возится со шлемом. Ручей шириной похож на небольшую речку, но брод специально искать не надо, ведь здесь мелко, и даже детям вода едва ли доходит до щиколотки.       – Слушай, – подзывает меня Гейл. – От воды следы бледнеют.       Расстелив уже и без того очень грязное одеяло на землю у самой кромки ручья, мы высаживаемся рядком, подставив угрюмому солнцу пятки, пока ботинки отмокают у берега. Вытянув ноги, я прижимаю свою пару, чтобы не уплыла, когда краем глаза замечаю косые взгляды Вика и Рори на мой протез. Спустя пару минут охает Пози. Эта девочка нежнее самых прекрасных цветов в наших лесах, и мне очень жаль, что из-за нас она оказалась в лесу, страхе и грязи, днём и ночью под открытым небом.       Напоследок мы оттираем прилипшую грязь с подошв прибрежной галькой, пока ботинки не начинают сиять чистотой, Пози надувает губки и хныкает, что у неё щипят руки, потому я домываю и её пару тоже. А кожа на ладони и правда саднит.       Когда, отдохнув, мы перебираемся через ручей, Гейл, снова спрятавший голову в шлем, кивает. Теперь какая бы за нами ни шла погоня, козырей у них нет. Хотя меня уже давно искушают мысли о том, что нас никто и не ищет.       Проведя в дороге не больше получаса, мы вдруг запинаемся и цепенеем. В воздухе проносится свист, как от летящей стрелы. Он нарастает, но всё же остаётся едва слышным. Задержись мы у ручья, не обратили бы внимания.       – Под деревья, живо! – командует Гейл и дёргает за руки Китнисс и Прим, идущих рядом.       Его братья тоже реагируют быстро и, подхватив под руки мать, тянут её к деревьям, пусть и в разные стороны. За ними, было, следует Пози, но через миг она застывает, не зная, куда бежать: к матери или брату. Так мы и стоим целую секунду, посреди поляны, пока я не нахожусь и не толкаю её в сторону лысого дерева. В спину нам кричат, а над головой проносится тот самый свист. Я падаю на землю у корней, утягивая за собой Пози, а потом переворачиваю её, как совсем недавно Китнисс, под себя. И в последний миг я вижу серые крылья клина планолётов, пролетающего над головой.       Жду автоматной очереди, свиста клешней, чего угодно, но, не успеваю я и глазом моргнуть, как свист стихает, а в наступившей тишине звучит голос Гейла:       – Улетели.       Вокруг шуршат шаги, а я будто оцепенел. Голова болит, видимо, будет шишка.       – Всё, Пит, – говорит Гейл, – вставай.       Оттолкнувшись от локтей, я кое-как перекатываюсь на колени, а потом и на ноги, помогаю Пози подняться. Удивительно, как я её не задавил. На тыльной стороне ладони грязь, зато у сестры Гейла испачканы лишь спина и кончики косичек. У меня же штаны стали пятнистыми в районе коленок.       – Спасибо, – Гейл протягивает руку, и я пожимаю её как-то мимоходом, пока качаюсь от одного дерева к другому.       Китнисс не сводит взгляда с неба, обняв Прим за плечи.       – Это за нами? – спрашивает она. – Нас ищут?       Гейл что-то прикидывает, нахмурившись.       – Нет, ручей был в той стороне, а идём мы на север, оттуда они и прилетели.       – Но это значит… – Китнисс переглядывается с остальными.       Меня же интересует лишь Хеймитч, выглянувший из-за соседнего дерева.       – Ты сказал, они не могут нас забрать, сказал, что не станут нарушать границ Капитолия!       Тот пожимает плечами:       – Или они сошли с ума, или что-то изменилось.       Мы жадно вглядываемся в небо, словно ища какую-то подсказку, но в лесу снова тихо, даже пения птиц поблизости не слышно, должно быть, они разлетелись от шума.       До самого вечера Гейл не отходит от Пози, держит её за руку, наверное, чувствуя вину за то, что не успел и её оттолкнуть в безопасность. По крайней мере, я сейчас ощущаю себя так: не я защитил Китнисс, и от этого на душе паршиво, потому следую за ней тенью, одинокой и навязчивой. Каждый раз отворачиваюсь, когда она пытается на меня взглянуть, должно быть, чтобы отогнать.       Войлочный воздух сгущается, мы идём почти на ощупь, пока есть силы. Никто не жалуется, ведь появление планолётов всех одновременно испугало и обнадёжило: может быть, мы близко, а может, близко наши преследователи.       У опушки лес резко редеет, я едва не падаю, запнувшись о какой-то старый пень. Китнисс негромко вскрикивает. Впереди блестит проволочная завеса.       – Мы вернулись, – шепчет она, а у меня по спине сбегает электрический заряд. На нашем пути точно такой же забор, как и в Дистрикте, и на один жуткий миг мне тоже кажется, что за ним покосившиеся дома Шлака и шахты.       – Нет, – отвечает Гейл, – это что-то другое.       Как завороженный, подхожу ближе, к самой проволоке, прислушиваясь к яростному шипению проводов. Смотрю по сторонам: вокруг ни кустика, все старые деревья вырублены под корень, а новые не достают мне и до пояса.       – Что это за место? Если граница, то почему забор такой низкий? – спрашиваю я, расхаживая вдоль преграды. – Когда мы проезжали Дистрикты, везде были огромные туннели и десятки рядов колючей проволоки.       – То построили недавно, – отвечает Хеймитч, выходя из-за спины Гейла. – В мой тур все границы были такими. А махины параноик Сноу наваял позже.       – Да и кто станет огораживаться от Дистрикта, который стёрли с лица земли? Были бы рабочие, появились разговоры, – входит в азарт Гейл. Он разглядывает проволоку, а потом задирает голову вверх. – Здесь нет камер, – заключает он. – Они не следят и не узнают, что мы пришли. Остаётся надеяться на патруль.       – Но тот твой друг из Тринадцатого должен был как-то выйти? Где-то должны быть ворота.       – Резонно, – хмыкает Гейл и, рванув, идёт вдоль забора.       – Давай завтра, а? – окликаю я.       – Что, притомился?       – Дети устали, – пропускаю я его колкость мимо ушей. – И потом ничего не видно.       Выбрав чистую поляну между старых пней, мы расстилаем одеяла и усаживаемся поужинать. Гейл возвращается, чтобы поесть вместе со всеми, но потом снова уходит, по его словам – в разведку. Через полминуты из темноты доносятся приглушённые ругательства. Навострившая уши Китнисс быстро вскакивает и идёт за звуком, а я только кутаюсь в одеяло, насупив нос. Почему-то никому нет дела, что так дети могут остаться без защиты.       С неба сыпется мелкая изморось, а ветер, не зная пощады, холодит влажную кожу. Все уже укутались в одеяла, когда Китнисс и Гейл возвращаются: он немного хромает и прижимает ладонь к губе. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он опирается на её плечо. Прим ещё не спит, и потому вскакивает, едва их завидев.       – Что случилось? – спрашивает она, промывая его губу.       – Споткнулся, – бурчит Гейл.       Хорошо, что в темноте не видно, как я поднимаю брови.       Раз он не в форме, то мы с Китнисс решаем дежурить первыми. Со стороны забора опасности можно не ждать, и мы располагаемся у леса, смотрим в разные стороны. Первый час стоим почти неподвижно, пока вовсю хлещет дождь, я не вижу Китнисс – только чувствую за своей спиной. Делаю крошечный шаг назад, она тоже. Потом между нами лишь капли дождя, стекающие по курткам. Я прерываю их бег, подставляя любимой спину. Китнисс прижимается ко мне, а спустя пару минут наши руки соприкасаются у запястий. Мы стоим спина к спине, правда, на этот раз в ладонях нет ягод.       Лесные тени тихи и безобидны, тело затекло оттого, что мы не меняем позиции, но я упрямо стою на месте, подпитываясь теплом её руки. Китнисс переминается с ноги на ногу. Скоро среди стволов что-то шелестит, и нам приходится разойтись, но это всего лишь заплутавшая птица, взлетевшая с ветки. Мы кружим возле лагеря в ожидании рассвета, а потом, сдавшись, присаживаемся каждый на свой пень. Темнота обволакивает.       Несколько часов спустя просыпается Гейл, расхрабрившись, он говорит, что уже в норме, потому мы будим Хеймитча и оставляем их дежурить до зари. Постель у меня мокрая, как и у всех, я пытаюсь разлепить одеяло и укрыться им с головой, потому что иначе заснуть невозможно.       – Пит, – зовёт меня Китнисс из спальника. – Здесь суше, иди сюда.       Стараясь не поддаваться тёплому, щемящему чувству в груди, я делаю вид, что спокоен, и перебираюсь к ней под бок. Китнисс, повернувшаяся ко мне лицом, закрыла глаза и, наверное, уже спит, и меня тоже убаюкивает её ровное дыхание всего в десятке сантиметров, я тянусь вперёд, кладу щёку на кончик её влажной косички и пропадаю во сне.       Наутро радость оттого, что мы нашли границу Тринадцатого, сменяется горечью, ведь прутья, которыми, как огромный птичник, окован Дистрикт зудят днём и ночью, все деревья в округе спилены, а с той стороны ни души.       Мы решаем идти вдоль забора, петляя между обросших молодыми ветвями пней, чтобы отыскать ворота, а Гейл всё ещё тешит надежду наткнуться на заплутавший патруль. Восток горит рассветом у самого горизонта, спустя несколько часов пути ослабевшее солнце висит уже над головами, а мы всё следуем за змеевидным забором, перебирающимся с холма на холм.       – Стой! – вдруг командует Гейл.       Все замирают, ища глазами опасность, но лес тих и свеж с самого утра, и ничто не нарушает птичьего говора. Правда, нос чует какой-то слабый сладковатый запах.       – Останьтесь здесь, – приказывает Гейл. – Пит, идём.       Вскинув наточенные ножи, мы подбираемся к группе обрубленных деревьев далеко впереди. С каждым шагом запах усиливается, его приносит холодный ветер, но даже изморось не может отбить мерзкую вонь, от которой сводит желудок. Гейл напряжён, я теперь тоже, ведь наконец понял, что к чему.       Прикрываю нос рукавом, чтобы облегчить дыхание, но тело всё равно сотрясается от рвотных позывов. Пожухшие клочки травы орошены кровью, несколько бордовых пятен впитались в землю вместе с каплями дождя. У забора лежит мёртвый пёс, ещё один у кромки леса, последний – у пней. За ним будто спят две молодых девушки, одна рядом с другой, вот только их глаза широко раскрыты, а в страшных ранах на шее загустела кровь. Одежда разорвана, у них обглоданы бока, и я закрываю глаза, когда сил смотреть на это не остаётся.       – Идём отсюда, – прошу я. – Нельзя, чтобы дети увидели.       Мы уходим, оставляя за спиной два некогда душистых цветка, у которых злая жизнь украла аромат. Сердце заходится от ярости и страха: вот что будет и с нами, если не выберемся из леса вовремя.       Мы делаем большой крюк, чтобы обойти запах смерти стороной, но дети всё равно принюхиваются и, как мне кажется, сами всё понимают. Гейл нашептал Китнисс объяснение на ухо, а взрослые не задают вопросов, видимо, догадываясь и без слов.       К сумеркам мы замечаем в заборе брешь, сереющую на горизонте. Когда подходим ближе, понимаем, что это огромные стальные ворота, где дверь не запирается ключом, а заезжает прямо в стену, блокируя вход. Рядом, как и везде, куда не посмотри, никого нет, лишь прелые листья шуршат под ветром. Гейл пытается подсунуть пальцы в щель, но на все его старания дверь не отзывается даже скрипом. Сдавшись, мы решаем разбить лагерь прямо в нише ворот. Пусть ноги, как ни лечь, остаются снаружи, но зато под крышей на головы не моросит, и с трёх сторон мы защищены от ветра.       Спустя ночь и целый день, когда мы стоим лагерем у ворот, приходит апатия. Нам некуда больше идти, можно только мёрзнуть и жаться друг к другу от холода. Китнисс с Гейлом уходят на охоту, чтобы хотя немного проветриться, а я замечаю, как он старательно уводит её на восток, подальше от мёртвых девушек.       Тем временем я сижу с остальными под металлическим куполом. Правда, Хеймитч остаётся снаружи, на случай если мимо будет проходить отряд, хотя надежды лично у меня на это уже нет. В этот день вечереет быстро, и вскоре я не вижу ничего, кроме слабых отсветов фонарика на наших лицах. Пози надоело разговаривать с братьями, она приползла ко мне под бок и села, прислонив макушку к холодной стали.       – Мы шли вчера… или позавчера, а потом остановились, – сбивчиво начинает она, пока я перекладываю её голову себе на плечо, чтобы не простудилась. – Там кто-то умер, да? У забора…       Я медленно киваю, задевая её макушку.       – Так и знала, – малышка как-то почувствовала моё молчаливое признание. – Один раз мы с мамой наткнулись на девушку. Рядом с домом. Мама сказала, что той нечего было кушать, и потому она уснула. Но я-то знаю, что так люди умирают.       – Не думай об этом, – шепчу я, бросая осторожный взгляд на Хейзел. Та, кажется, увлечена сыновьями.       – Потому Гейл охотится? Чтобы мы не уснули?       – Не волнуйся, Пози, брат тебя в обиду не даст, только потерпи немного. Всё обязательно наладится.       Она разглядывает мою ладонь, подсвеченную фонариком.       – Что, грязнуля я? – окрашиваю голос в шутливые нотки, чтобы прогнать её страхи.       Но Пози не так-то легко сбить с толку.       – Тогда почему ты так несчастлив?       – Да что ты, я самый-самый счастливый человек на свете.       Пози наклоняется вперёд и поворачивает голову, заглядывая мне в самые глаза, только, наверное, их совсем не видно в сумерках.       – Не верю, – хмыкает она.       – Чистая правда, – уверяю я. – Я же… влюблён, – слово даётся как-то тяжело, – а значит, счастлив, даже если очень несчастлив. Влюбишься – поймёшь.       – Странно, – протягивает Пози.       – Ничего странного. Просто становится хорошо от одного взгляда.       – Тогда почему ты ей об этом не говоришь? – спрашивает девочка, смотря куда-то в темноту.       Я не нахожу, что ответить, принюхиваюсь ко влажному запаху и слушаю шуршание меньше чем в метре от себя. Китнисс пришла с дождём, и фонарик дрожит в моих руках, свет петляет от её рук к моим ногам.       – Как охота? – признания не выходит, только светская беседа.       – Мокро, – жалуется Китнисс. – За дождём почти ничего не видно. Вымокли до нитки.       Я провожу рукой по её мокрой спине до плеча, а потом прижимаю любимую к себе. Она взмахивает руками, словно боясь потерять равновесие, но всё-таки позволяет себя обнять. Волосы пахнут влажными листьями и лесом, как и всегда, но теперь в этом запахе словно укор мне, обвинение в том, что она мёрзнет под ливнем, когда могла бы спать дома, где сухо и тепло.       – Тебе страшно? – спрашиваю я.       Китнисс лишь пожимает плечами.       – Я что-нибудь придумаю.       Кто-то из детей кашляет в темноте, а у меня от этого щемит в груди. Кто знает, вдруг совсем скоро они разболеются, мало ли, что можно подцепить в такой сырости и холоде. У меня у самого неприятно зудит рука, каждый раз кажется, будто я близок к смерти, но темнота и так слишком недружелюбна, чтобы допускать такие мысли.       Утром Китнисс прячет от меня глаза, словно чего-то стыдится, её щёки горят, и я сперва пугаюсь, что это какая-то лихорадка, но потом напоминаю себе о прошедшей ночи, когда она ухватилась за мою куртку в пылу кошмара. Тогда ветер подхватывал её хриплые крики, а я без стеснения ласкал пальцами её лицо. Должно быть, Китнисс было не вполне приятно проснуться после тяжёлого сна от прикосновений моих ладоней, но ворованный трепет – это всё, что мне сейчас остаётся.       Быстро пообедав, я разминаю ноги ходьбой вдоль ограждения. Остальные, кроме Китнисс, всё ещё увлечены едой, она же составляет мне компанию. Мы не решаемся отойти далеко.       – А что, эта штука сильно бьёт? – спрашиваю я громко.       Гейл потягивается, распрямляя длинные ноги так, что пятки плюхаются в слякоть.       – Да кто его знает, – отвечает он. – Слышал я одну историю в Дистрикте. Один парень задел, как говорит, случайно изгородь, так миротворцы взяли его тёпленьким.       – Как же они узнали?       – Кто разберёт, что у них за игрушки, но не прошло и двух минут, как паренька связали и без сознания отволокли к пожарной станции. Девушка, перед которой он и выхвалялся, бежала вслед, пока её не отогнали.       – Так он остался жив?       – Ну да, очнулся спустя денёк, так из него потом чуть душу не вытрясли.       Жужжание манит, в голове проносятся мысли: то о бешенстве, то о кашле кого-то из детей, то о растерзанных девушках. Как бы мы ни храбрились, ещё неделя в лесу, и мы пропахнем сыростью насквозь, так не лучше ли рискнуть, пока не поздно? Бросаю последний взгляд на Китнисс, она смотрит в ответ, нахмурив брови.       – Я люблю тебя, – шепчу я. Когда-то же надо признаваться.       Шагаю к забору, Китнисс кидается следом, в ушах звенит её крик: «Нет!», а потом я хватаюсь за виток прутьев, в котором журчит ток.       В голову точно бьёт молния. Тело натягивают на раму, а затем кидают вбок, как старый хлам. И последнее, что я чувствую, – прохладные пальцы у запястья. И страх, что она со мной, рука об руку.