Рука об руку

      Застывающий в сумерках мир покрыт голубым налётом. Экран внутри шлема светится чуть впереди, выше носа. По его углам разбросаны мелкие значки, но мне некогда разбираться, что они означают, потому что я слышу жалобный голос Китнисс: «Давайте уйдём отсюда, пожалуйста». И мы уходим, поспешно и боязливо, прячась в наступающих на пятки сумерках от собственных теней.       Держу шлем за край, в другой руке – нож, иду за остальными, позади. Шаги путаются, когда я тайком оттираю со шлема пятнышко крови. Загадка розовых следов ещё не раскрыта, ясно одно: по ним нас нашёл Дарий, и с лёгкостью найдут другие. По небу проносится едва уловимый шум, все замирают, всматриваясь в почерневший горизонт, но там не блещет молний и не гремит гроз. Приходится продолжать путь с гулко бьющимися сердцами.       Скоро мы останавливаемся, обессилев в бегстве от прошлого, и выбираем место посуше, чтобы расстелить одеяла, ведь пробивать себе дорогу, надеясь лишь на слабый свет нескольких фонариков, глупо: так мы можем сбиться с пути. Ломкие хлебцы рассыпаются в темноте, их гулкий хруст кажется непозволительным в тишине ночи, потому мы откусываем по чуть-чуть и спешим заесть их рублёным мясом. Вскоре никто уже не чавкает – ослабший аппетит довольно урчит, а едкий осадок, скопившийся в душе, не позволяет продолжить перекус.       Вдруг осенний воздух подёргивает душной поволокой, и не проходит и десяти минут, как начинается дождь. Он накрапывает тихо, и никто не жалуется, укладываясь спать. Остаёмся стоять мы: Китнисс, я, Гейл и Хеймитч. Угол спального мешка расстёгнут и ждёт того, кто в него ляжет.       Дрожь бежит по телу прежде, чем срабатывает слух. Там, в темноте, слышен вой. Он долетает с далёких холмов под самой кромкой неба, но в нём звучит такая угроза, что дети вскакивают и трут глаза. «Мы идём за вами», – говорит вожак. Другие звери в знак согласия устраивают возню, едва различимую за рокотом дождя. Я скорее догадываюсь, чем слышу, и словно вою им в ответ: «Убирайтесь», – меня хватает лишь на то, чтобы огрызнуться.       Мы долго молчим, намокая, и вслушиваемся в отголоски дождя, ища в его каплях подпитку нашему страху.       – Пока далеко, – шепчет Китнисс, – будем дежурить по двое. Хеймитч, Гейл, вы сейчас или на рассвете?       Между ней и мной снова хрупкий союз, установленный до утра.       – Сейчас, – отвечает Гейл, поглаживая лук, и располагается под ближайшим деревом. Видимо, он рассчитывает на добычу. Я надеюсь, что не стану ей. Хеймитч устраивается с другой стороны лагеря.       Теперь два спальных места пустуют: в мешке и на одеялах, Китнисс живо забирается к Прим, в качестве предосторожности не застёгивая молнию, а я, помявшись, тяну свою постель ближе к ним и ложусь вплотную.       Сон, как ни странно, наваливается сразу, мне кажется, что так я бегу от страхов, но правда куда печальнее: стоит закрыть глаза, как из засады нападают кошмары, длинные и кровавые в начале, мирные и полупрозрачные в конце.       Вторая часть намного хуже: среди бесцветных теней мелькают рыжие блики, они следуют за мной и с каждым шагом подбираются всё ближе. Шёпот раздаётся за плечом: «Ты выведешь… выведешь меня к свету», – твердит он. Я качаю головой, силясь посмотреть, кто у меня за спиной, но этот слегка детский голос может принадлежать лишь Дарию: «Сказал, ты знаешь, как уйти. Я всего лишь хотел убежать», – продолжает он неровно, словно вставляя в речь отрывки прошлого. Один миг голос чист, другой – хрипит: «От Сноу». Я рвусь вперёд, чтобы не слышать его шёпота, но Дарий следует неотступно, нагоняет с каждым шагом, пока я, наконец, не падаю на белоснежную землю, бормоча: «Не я, я не могу тебе помочь, не могу отплатить». Тогда ладонь ложится на моё плечо, и я просыпаюсь. Пинаю дурманящую темноту.       – Полегче, – говорит Хеймитч, а я вытираю со лба холодный пот.       Рядом слышится шуршание – Гейл будит Китнисс, а в ответ ему звучит лишь тихое: «Я не спала».       – Слышали что-нибудь? – одёргиваю я Гейла, который, по указу Китнисс, забирается к Прим.       – Нет, ничего, – он укладывает лук рядом с собой.       Рассвет ещё не близок, но тьма уже не такая беспросветная, как ночью. Может, всё дело в налитой луне, а может, воздух и в самом деле уже не так насыщен мглой. Спросонья трудно понять, в какой стороне холмы, и посветив друг другу в грудь, мы с Китнисс не сразу расходимся, а стоим друг напротив друга ещё какое-то время, разглядывая подсвеченные губы и искры в белках глаз. Затем я ухожу на ту сторону.       Не помешало бы разобраться с устройством шлема, но я не решаюсь ослабить свою бдительность и стою, прислонившись к дереву, или прохаживаюсь вдоль одеял, взъерошивая волосы, налипшие на лоб. Я весь взмок, хотя воздух холоден, а ветер смел.       Между двумя широкими горами по правую руку занимается робкий рассвет. Я резко поворачиваюсь к лагерю и встречаюсь взглядом с Китнисс, прислонившейся к дереву. За её спиной лежат пологие холмы. Не пощадив и на секунду, мной овладевает страх. Вдоль позвоночника ползут мурашки от ожившего в памяти воя, нерасцветшее утро делает мои отчаянные знаки размытыми и туманными, Китнисс пожимает плечами и остаётся на месте. Мы должны поменяться местами, исправить эту глупую оплошность. Та сторона, откуда доносился вой, должна быть моей.       Размяв онемевшую ладонь, я начинаю тихонько пробираться к Китнисс, переплетающей косу. Она злится, борясь с непослушными прядями, как вдруг откуда-то доносится негромкий хруст. Я смотрю под ноги, но ботинок твёрдо стоит на земле, как и стоял там несколько секунд назад. Её пальцы с куда большей ловкостью нащупывают стрелу. Медленно опустившись на корточки, трясу за плечо Хеймитча, Гейла, а потом бужу остальных. Каждому приходится в первый миг накрыть ладонью рот, чтобы посветлевшее небо не услышало ни звука.       Глубоко в лесу ворчат псы.       Под их лапами шуршит листва, между деревьями мелькают рыжие шкуры. Старые собаки негромко брешут, а молодые не сдерживают себя и заливаются яростным, драчливым лаем. Два крупных пса ведут за собой клин.       Короткий свист, ещё один, – и одного из них пронзает стрела, грубо, в переднюю лапу. Собаки взвизгивают и бросаются в разные стороны. Не вижу, кого поразил второй выстрел, оглядываюсь на Китнисс, стоящую чуть позади, – тетива всё ещё натянута, кошусь на Гейла, и в глубине меня раздаётся глухой отзвук: нить на луке порвалась, и он растерянно смотрит на свисающие концы.       Снова поворачиваю голову: вожак стаи скалит зубы, стоя у трупа. Если раньше он и сам готов был загрызть соперника, то теперь жаждет мести. В его поджаром теле вибрирует злобный рык, услышав который, остальные раздумывают бежать.       – Стреляй! – с напором шепчет Гейл, пока рыжие тени подбираются ближе.       Но Китнисс не может: хоть она и встала в позицию, руки дрожат, и кончик стрелы описывает дуги. Почему они рыжие, эти псы? Пришли ли они мстить, как те, на Арене? Одёргиваю себя, но не прежде, чем заглядываю в их глаза: пустые, нечеловеческие. Почему рыжие? Я сам едва могу поднять нож.       Гейл решительнее меня: он продвигается вперёд, к деревьям, показывая псам зубы и зубья ножа, но, конечно, удача снова со мной флиртует, и крупный зверь, взрывая когтями мокрую землю, несётся навстречу. Бью наотмашь, и его пасть наполняет кровь. У грозной собаки перед смертью жалобный визг.       Ещё две подкрадываются сбоку, я наступаю, пытаясь их спугнуть, но потом пячусь, когда кажется, что тыл остался неприкрытым. Прибитый стрелой, один из псов падает у самых ног Китнисс. Она отшатывается и задевает моё плечо. Тем временем старый, проплеший зверь кидается мне на грудь и в последний миг уворачивается от ножа – тот рассекает лишь кончик уха. Левую ладонь пронизывает боль, я невольно вскрикиваю и трясу рукой. От удара по морде рукоятью клыки только глубже впиваются в мою плоть, опускаю нож на тонкий хребет, и сквозь сжатые зубы пса ускользает слабый вой, мешающийся с агонией остальных.       Пара облезлых собак, поджав хвост, прячется в лесу, все тяжело дышат, а я стою, словно оцепенев, и перевожу взгляд с раны на вечные горы и обратно. Никто не видит, как из рваного полумесяца каплет кровь. Прямо мне под ноги.       Роняю на землю нож, влажная грязь принимает его без стука, зажимаю рану другой рукой. Скоро ладонь наполняется кровью. От приторной боли сводит запястье, я сжимаю зубы, чтобы не взвыть, подхватывая песню мёртвого пса у моих ног. Сзади шорохи, а в мыслях лишь онемение. Мне отрежут руку? Я стану ещё мельче, жальче и крошечнее?       Моё имя звучит в десятке вариаций, пошатывая меня из стороны в сторону.       – Дай посмотрю, – Прим разжимает мою окровавленную ладонь, а Китнисс маячит сбоку, белая, как грунтованный холст. – Ничего, ничего, – шепчет малышка, и я благодарен ей за подаренные крупицы мужества. Во мне оно на исходе.       Китнисс не может больше смотреть, она утыкается лбом в моё плечо и часто дышит.       – Нельзя зажимать, Пит, хотя бы чуть-чуть, – поучает Прим.       – Он же… он истечёт… – бормочет Китнисс.       Хеймитч усаживает меня на край одеяла, я силюсь не накапать на ткань, но рана открыта, и я орошаю своей кровью и без того мокрую землю. Пози прячется за спиной матери, братья Гейла смотрят на меня завороженно, а сам он, как и Китнисс, не находит себе места. Она мечется по лагерю, то приближаясь, а то сбегая. Кто бы знал, что я устрою такой переполох.       – Потерпи ещё чуть-чуть, – Прим присаживается рядом и смотрит на меня своими ясными глазами, а потом тянется к лицу и шепчет в самое ухо: – Через пару минут перевяжу. Если обошлось, то заживёт, но если бешенство… ничто не поможет.       Сквозь мои стеклянные глаза в голову проникает мир. Надо мной тает сиреневый рассвет.       – Обойдётся, – Прим сжимает мою руку. – Только не трать эти несколько месяцев просто так, ладно? – Сил хватает лишь на мелкую дрожь в знак того, что я слышал. – Есть вода? – спрашивает она громко, что едва меня не оглушает.       – У меня не осталось, – хрипло и двусмысленно отвечаю я.       – Сейчас, – Китнисс, запинаясь, бежит к рюкзаку, словно, наконец, придумав, чем себя занять.       Хеймитч предлагает свою фляжку, но Прим качает головой:       – Спирт только обожжёт.       Возмутившись, он всё же заставляет взять его воду. Когда первая фляжка пустеет, и я, морщась от боли, вижу вторую, принадлежащую Китнисс, я бунтую:       – Хватит.       – Нужно ещё, терпи, – настаивает Прим, не выпуская мою руку.       – У неё не останется воды, – не решаюсь вырваться, чтобы не расплескать ни капли.       – Нет уж. Придётся потерпеть. Это не игра!       – Да? – от слабости тяжело разговаривать, и кружится голова. – А я знаю одну похожую.